Глава девятнадцатая. Дебют шизофрении.
– Mitä vittua on tekeillä?
Если б он знал, какого… ну, скажем, чёрта, он купается челом в перегнившем торфе?! Почему его рот пересох до той степени, что язык еле сковыривает с верхнего нёба сталактиты отвердевшей мокроты. И режется о них.
Он бы ответил.
– На, попей!
Koskenkorva17. Панацея. Противоядие.
Зрение сразу сфокусировалось. На коротко стриженной тетке, типичной зэчке.
– Синикка? – предположил Евгений Петрович.
Тетка кивнула.
– Ульёнен. А ты – Яло Пекка Киймамаа.
Тот факт, что ей известно его не-паспортное ФИО полиционера не удивил. О нем судачили. Достопримечательностей в Береньзени немного: погост, болота да мент чухонский со жжёной мордой. Финка волновал другой вопрос:
– Как ты… – Он совершил ещё несколько целительных глотков. – Нас нашла?
Синикка выдохнула ему на ухо:
– Лес со мной шепчется. Дух каждой поляны, хранители деревьев… Ну и датчики движения с камерами на границах фермы помогли.
– Камеры? – опешил майор. – Датчики?
– Уродов бубном не отпугнешь. Быдлоту, пиздюков, которым в кайф над слабыми куражиться, братву Селижоры – они одно время повадились мою землю конкурентами удобрять.
– Теперь не будут. Селижора сам переквалифицировался в шведский стол для опарышей.
– Правда? – Искренняя радость украшает лучше любого макияжа. Синикка заулыбалась, и Финк подумал, что она приятная. Морщины у нее веселые. А ямочки на щеках – первый признак доброй чуди.
Майор толкнул разомлевшего Федора Михайловича. Психотерапевт обнимал кочку, как подушку.
– Дай поспать, Соф! – буркнул тот. – Я выходной!
– Вы зачем меня искали? – поинтересовалась фермерша.
– Не тебя… – Финк достал из пачки последнюю сигарету, порванную пополам. – От…сука! Мальчишку Волгина.
– Его нет.
Полиционер раскурил табачную культю.
– Пиздишь. Вырла тебя…
– Не поминай в лесу!
– Чур! – Евгений Петрович сплюнул. – Где мальчишка? Он к тебе шел!
Она покачала головой:
– Его нет. Vannon sinulle («Клянусь тебе», – финск.)
– А баба Акка по-прежнему в Пяйвяком?
Синикка посмотрела на него с любопытством:
– Совсем отчаялся, к бабе Акке пойдешь?
– Ну а хули, мать?
Ульёнен прямым надавливанием на сакральную точку на лбу реанимировала Федора. Всучила ему коскенкорву.
– Я вас проведу в Пяйвякое, зайчики. Только слушайтесь меня. Скажу целовать мухоморы – поцелуете.
– Ок, – согласился Финк.
– Я что-то пропустил? – напрягся Федя. – Петрович, кто эта женщина? – Он вытер свои прекрасные (не сейчас) руки об джинсы. – Чего мы грязные такие?!
***
Ромиша разбудила музычка, гремящая снаружи. Он проспал. Солнечное пятно падало на календарь с девахами в купальниках, значит, уже часов двенадцать. Почему Люба не орет, не выпинывает его с полки, обзывая ленивой чуркой?
Ромиш взмолился Аллаху. Ни с того ни с сего. «Обнять маму», – скромная же просьба. Но самая важная, когда страшно. Когда случается необъяснимое, то, отчего желудок сводит колика предчувствия, а под носом выступает не имеющий запаха холодный пот.
Ромиш вышел. Вбежал обратно и забаррикадировался. Зря… Он дал им возможность сжечь предателя. Свидетеля. Душмана.
Они проклинали его, лили бензин на вагончик и проклинали. Играла музычка. Идиотская мажорная долбежка на трех нотах.
Хоп-хоп-хоп-хоп!
Опа-опа-опа-опа!
Законопослушный и ответственный Ромиш законопослушно и ответственно позвонил в полицию:
– Начальник, Людмила Туник кусками валяется! Сиськи, ноги…
– Буду через пятнадцать минут! – обещал лейтенант.
– Не успеешь, меня жгут!
– Вали!
– Не могу!
– Ептать…
Бешенство порой проникает в человека непосредственно из Космоса. Из зияющего ничто. Вдруг. Погожим утречком… Если человек слаб. Если поврежден злобой, завистью, обидой и черной похотью, которая гораздо дальше от любви, чем ненависть. Похоть – это голод. Кусок мяса, ломоть хлеба, женское тело – разницы нет! Таджики набросились на владычицу. Мягкую, бело-розовую. Они забыли о матерях и сестрах, о супругах, дочках и бабушках. О жалости к собакам, мокнущим под дождем, о грозе в горах и летних дорогах, воспетых Витей.
Они получили её. Мягкую, бело-розовую. На две секунды экстаза. А затем со страху убили и распотрошили, как свинью, чтобы спрятать, чтобы вернуться к матерям и женам, жалеть собак и любоваться грозами.
Вагончик быстро наполнялся дымом. Ромиш смочил полотенце желтоватой водой из канистры, уткнулся в него носом, лег на пол. Сбывалось дедовское пророчество: «Россия тебя уничтожит. Она своих жрёт, не давится. Видал таких баб? Сердечных и свирепых. У ней слёзы на глазах и кровь на зубах».
Ромиш видал. Он, кажется, все перевидал. И ничего – красивого. Кроме неба, конечно. Небо над вагончиком – чистое, голубое, июльское. Потолок вагончика – серый, с «бычками». Ромишу примерещился далекий хрустальный голосок:
Мой командир, уж не по ком на заре,
Мой командир, не станем трубить в трубу…
Мой командир, быль и эхо побед былых
В поле один среди зарослей сорняка…
Он зажмурился и отчетливо разглядел девчонку. Широкоротую, веснушчатую, темноволосую. Лицом и фигурой смахивающую на пацананёнка. Она кружилась – сперва в пустоте. Потом вокруг неё появились стены деревянного дома, сруба. Печка. Иконы – в углу комнаты. Цветастый коврик на полу. Хромой офицер в пыльном мундире танцевал с девушкой по треугольнику. Подол её невесомого платья горел. А она смеялась. Смеялась. Смеялась.
Ромиш зарыдал. Не по Люде. И даже не по себе.
***
Лес – белесый, рыжий – березовый, сосновый, переходил в дремучее царство Хийси. Лиственничное, мшистое, оплетенное паутиной. Теодор подумал, что русское слово «лес» не соответствует этому месту. Испанское «боске» или английское «форест» – тоже. «У земли есть национальность». Отравление болотными газами – штука опасная. Вот, уже к биогеоценозу, природной экосистеме применяем социальные понятия. Нордический характер хвойных растений и бриофитов чувствуем!
– Я готов служить Хийси, – простонал полиционер. – За курево.
– Просто же вас коррумпировать, товарищ майор. – Феденька слегка утешился тем, что они оба приуныли.
Синикка уверенно топала вперёд, различая почти невидимую фёдоровскому взгляду тропинку через топь. Узкую, вертлявую, будто протоптанную копытами серебряного коня предрассветного всадника Смерть.
– Ребята, не молчим! – гудела фермерша. – Общаемся!
– О чём? – огрызался «майор Том».
– Анекдоты, песни, байки, что угодно.
Лишь бы не слышать чащу. Звуки, издаваемые болотом – его великанские вздохи. Надсадный птичий клёкот в колтуне спутавшихся крон. Глухие паузы, во время которых все замирает. Останавливается. И только резкая вонь удерживает сознание на плаву. Дурман-трава и протухшие яйца…
– Ты еще в «города» предложи сыграть!
– Лланвайрпуллгвингиллгогерыхверндробуллллантисилйогогогох. Деревня в Уэльсе.
– По-моему, мадам сейчас вызвала Хийси, – вяло пошутил Феденька.
Снова стало тихо. Тропинка захлюпала у них под ногами. Они проваливались… в дремоту. В гриппозный сон.
– Ну! – крикнула Синикка. – Давайте! Что-нибудь!
Федя завел бесконечное:
– Огонь в печи не спит …
…
- Вокруг меня все стало так уныло!
Но в наши годы плакать непристойно,
И каждый раз, себя превозмогая,
Мы говорим: «Все будет хорошо».
И вот среди осеннего безлюдья
Раздался бодрый голос человека:
– Как много нынче клюквы на болоте!
– Как много нынче клюквы на болоте! -
Во всех домах тотчас отозвалось…
Психотерапевт запнулся, ибо на кочке восседало нечто с песьей головой и жабьим туловищем. Оно интенсивно чесалось. Федор моргнул, морок пропал. М-да, зрительные галлюцинации – заявочка. Стресс, алкоголь и наследственность – чернозём для ростков шизофрении. Дебют могло спровоцировать репереживание травмы. И болотные газы.
Откуда у него никтогилофобия? Почему он боится ночного леса?
Из-за маман. Она в 90-х выпустила единственный, но суперизвестный хит: «Любовь – мимо». Маман считала, что на неё навели порчу. Завистницы, энергетические вампирессы. Удача отвернулась, продюсеры. Ребёночек, Федя, с аллергиями родился. Муж, негодяй, развелся. Заговоры и обереги не помогали. Вообще, жизнь по драме пошла.
– Феденька! – Она едва не плачет. – Пей свекольный сок, или маме придется отвести тебя в госпиталь, где соком поят через воронку.
Он проглатывает солоновато-горько-приторную густую мерзость. Его выворачивает.
– Панкреатит! Врачи опять проглядели! Эпилепсию проглядели, диабет! Пафнутий, на вас надежда, на вас! Я дитё теряю!
Изба холодная. Пафнутий пахнет бородой. Мать на коленях перед ним… Феденьке, несмотря на дошкольный возраст, тошно. Не только из-за свёклы.
Он выходит на крыльцо. Он понимает, что в ближайшие дни/недели наестся травяных шариков и напьётся грибных настоев. Избушку Пафнутия обступает лес. Феде не сбежать. К отцу, к деду. К цивилизации. Темные деревья стерегут его.
Зазвучало пение:
– Joka ilta kun lamppu sammuu, Каждый вечер гаснет лампа,
Ja saapuu oikea yö, Ночка славная теперь,
Niin Nukku-Matti nousee, И малыш Никку-Матти
Ja ovehen hiljaa lyö. К нам стучится тихо в дверь18.
Оно возвратило Федору действительность. А действительности Федора. Хотя процентов на восемьдесят было фальшивым, иначе майор не умел.
Путники выбрались из таинственных зарослей Хийси и очутились в «лысенке», на голом пятачке. «Päiväkoe» – гласила надпись на ржавой вывеске. Домики здесь до крыш съел плющ и бурьян. Федя икнул. На колодце почивал монстр. Он не был каменным. И не смаргивался.
Глава двадцатая. Стигматизация.
Филипп Сергеевич Борзунов – подтянутый брюнет тридцати двух лет, прибыл в Береньзень на одиннадцатичасовом. Он не испытывал энтузиазма от того, что его сюда сослали, вырвав из привычного жизненного уклада. Фил регулярно тренировался по системе crossfit, соблюдал особую рыбную pescatarian diet и предпочитал красивых дорогих chicks. Его терзало смутное предчувствие, что в Береньзени вместо фитнес-клубов есть разве что, «качалка», вместо pescatarian diet в лучшем случае мороженный минтай, а вместо куколок в модных «луках» – бабы, от которых воняет луком. Репчатым.
Борзунов, конечно, мыслил стереотипами. Вешал ярлыки. Стигматизировал обитателей глубинки, но сложно его винить, ведь он никогда не выезжал за пределы внешнего кольца самого понтового города страны. Вылетал – да, выезжал – нет.
Отец Филиппа был родом из-под Береньзени, с зареченских сёл. Свалил, пробился – дослужился, и сына продвинул мимо армии в подполковники. Ну, не сразу… Пришлось Борзунову-младшему после академии несколько лет возить одного хмыря, перед женой отмазывать, перед любовницей отмазывать… Зато сейчас Фил сам начальник (а хмырь сидит). У Фила тупой водитель (чтоб не подсидел), жена и любовница отсутствуют за ненадобностью. К чему тратить время, бабки и нервы на постоянных?
Словом, судьба молодого Борзунова складывалась замечательно. Пока в треклятой Береньзени не помер отцовский приятель Роберт Недуйветер. Помер и помер, земля ортопедическим матрасом! Борзунов-старший же уперся, завел про «чуйку». Фил подозревал, что батя увлекся конспирологией – со скуки. Он настолько важные вопросы решает… к нему на прием и не записывается никто! Киснет генерал-лейтенант в четырех стенах, гуглит про Кеннеди, Леннона, взрывы башен-близнецов, вышки пять-джи и чипы Сороса… Под коньячок. И в его голове все, что происходит, наделяется тайным смыслом.
Однако, когда Влади Селижаров (fag) в состоянии аффекта напал на супругу, включилась уже «чуйка» Фила. Он не верил в совпадения. Недуйветер и Селижора продавали лес (Борзунов-папа их покрывал в госструктурах). Недавно они бизнес укрупнили. Разошлось, поперло. И вдруг явилась беда-горе-несчастьице? Кармическое возмездие?
Не, кому-то они дорожку перешли. Фил Сергеевич оченно не желал отправляться в Береньзень из соображений осторожности. Увы, смерть Георгия Селижарова сделала командировку неизбежной.
А еще там обидели человечка. Червячка. Навозного. Помощника исполняющего обязанности советничка депутатика. Зато, своего. Партийного. Не защитишь где червячка, клюнут карасика, махнешь на карасика, оторвут плавники лещу, выбьют зубы щуке, накрутят усы сому… а потом и тебе самому. Посему надо разобраться с червячковыми обидками. Стукнул его пустой мужик. И менты не впряглись. Не впрягся некто майор Финк. Ох, не подумал ты, майор. Didnt ты think. Или hasnt?
***
– Харе бухать! – Директор школы забрала у главы администрации вторую 0,7, на дне которой плескалась прозрачная.
– У меня свояк умер! – Рузский жахнул белым кулаком, поросшим черными волосами по столешнице красного дерева. – Я в трауре!
– Нет, дорогой. МЫ в жопе. – Озимая опрокинула в себя остатки водки. – Фу, Господи! Аркаша, как ты это пьешь?!
– Я с народом. – Из ящика извлеклась новая бутылка. – С моими дорогими… береньзянами! Не, береньзеньцами… Береньзечанами, во!
Озимая расслабила мышцы лица. Гримаса отвращения рисует «эскизы» морщин, мерзкие тоненькие ниточки… а ты потом их разглаживай японской гимнастикой да израильским кремом два часа.
Давным-давно она любила его. Даже его фамилию примеряла: Ирина Рузская… Каково!
Давным-давно он был хорошеньким и очень кудрявым. Кудри опали, точно листья клена в ноябре, рожа сползла на галстук не пропёкшимся блином.
Давным-давно он носил брюки-клеш и хламиду, болтаясь в абсолютно любой одежде, словно язык в колоколе. Теперь он выпирал из абсолютно любого костюма перестоявшим в тепле дрожжевым тестом.
Давным-давно они вдвоем брели по галечному пляжу. В пластиковой авоське лежала бутыль домашнего портвейна и недоеденная самса. Пахло йодом и акацией. И ей казалось, что…
Казалось.
– Слушай, Ириш, а можешь стрЕльнуть в меня? – выдвинул внезапное предложение Рузский. – По-дружески!
– Чего?
– Чтоб меня, как полу-Карпа, в больничку свезли! Типа, покушАлись… Ствол есть, чистый, нулёвый! – Опавший клен бухнул на стол пистолет ТТ. – В ногу мне пальни, в ляху! Мы дверь черного хода откроем, скажем, что киллер в нее выскочил!
– Нахрена?
– Для госпитализации, пизда тупая! У нас стационаров нет в радиусе трехсот кэмэ, в Чухондию повезут, никуда не денутся! Я там пересижу всю шумиху, подлечусь за одно. – Он улыбнулся.
Молодец! Гениальный план сочинил.
– Дура я… – покачала головой Озимая и вышла вон.
За ее спиной грянул выстрел.
***
Таджиков идентифицировали по фотографиям в паспортах, которые обнаружились среди косметики, чеков и оберток от конфет в бардачке седана покойной Людмилы Туник. Идентифицированных ждал автозак.
Лейтенант Короткий без конца звонил шефу, но тот был не абонент. Думать самостоятельно мышечный придаток Финка не привык. Его раздражали прибуханные и важные эксперты из облцентра – воду им в реке проверить нужно, почву, мхи… До кучи чертёнок блаженный прискакал, «журналист», Венька. Губастенький, глазастенький, макарошки на башке в разные стороны торчат. Чего он вернулся сюда – после универа? Поцреот, блин!
– Зачем строители убили бригадиршу? – докапывался Невров. – Они находились в статусе рабов? Она эксплуатировала их труд?
«Ты еще обезьян спроси: зачем они какашками кидаются», – промолчал лейтенант.
Его неожиданно выручил Ромиш Хикматов, которого коллеги и соотечественники чуть не превратили в кавурдаг, то бишь, жаркое.
– Секс, – сказал он. – Из-за секса убили. Люда нас чморила. Она не догоняла, что мы – мужчины. Точикон (таджики, – тадж). У нас женщины уважают мужчин. Не орут на мужчин, не обзывают, тем более, при всех… Пока Орзу не помер, он держал остальных, не давал им спуска. Он с Людой спал, потому защищал. Про нее разговоры говорили больше года. Как ее накажут за неуважение, и что ей понравится. Орзу разговоры глушил. Его боялись. Ее терпели.
Веня, существо либеральное, виртуальное, изумился:
– Вы обсуждали, что ей понравится насилие?
– Не я. Они. – Ромиш смотрел на автозак. – Каждая баба хочет, чтоб ее отодрали. Они в это верят.
– Вы могли заявить!
Несостоявшийся кавурдаг расхохотался. Короткий – тоже. Заявить! Кто ж у него заяву примет, у чурки беспаспортной! Веня сверкнул жабьими глазенками и атаковал экспертов – что там с почвой и мхами?
***
Здание администрации производило тягостное впечатление. Линялый зеленый ковер с красными огурцами. Люстра о тысячи электро-свечей. Покрытие стен – нечистый гипсокартон, декорированный овальными «сырными» дырами. Федор с его трипофобией, боязнью кластерных отверстий, ощутил бы здесь тревогу и тошноту. Хладнокровный Борзунов – только запах рассохшейся мебели, спертости, хлорки. И брезгливость.
Аркадия Ивановича Рузского выносили штиблетами вперед. Его смерть, по мнению Фила, заслуживала премию Дарвина, как феноменально тупая. Ну нафига себе в бедренную артерию стрелять? Фонтанчик аленький увидеть захотелось? Или, пардон, в акционисты напоследок потянуло? Современное искусство: «Оставь свой след!» – на потолке, стенах и в психике секретарши.
– Здрасьте, здрасьте вам, я зам! Не, уже не зам! Вру! ВРИО! – Кровавый абстракционизм интерьера ни капли не смущал лучезарного повышенного, стремящегося пожать чистую и твердую руку подполковника. – Крабынчук я! Я – Крабынчук! А вы – оттуда, значит? А я всегда голосовал! Жену водил, тещу. К деду, ему девяносто три, надомно урну вызывали!
– М-м-м… Похвально. – Борзунов сразу устал от Крабынчука. Его сальной челочки и водянистого псевдо-преданного взгляда. Типичный комнатный холуй. Их заводят, чтобы лизали пятки.
– Где майор Финк? – Силовик сунулся носом в стакан на столе самоубийцы. Водка. Недорогая. Отечественная. Теплая.
– Дык…
– Майор Финк и его друг уехали сегодня утром, – доложил материализовавшийся гражданин под/за шестьдесят. Бородка-клинышком, очки, расхлябанный пиджак. – Богобоязненный, главврач.
Фил давно подметил, что на интеллигентах костюмы не сидят. Они трансформируются то ли в пижаму, то ли в тюремную робу. Что понятно, одежде необходим жесткий каркас, а не перманентно колеблющийся студень. Фил ошибался: Федору Михайловичу, например, очень шел и лондонский силуэт, и неаполитанский. Увы, далеко не всякий россиянин мог приобрести хотя бы подплечник от Anderson & Sheppard.
Богобоязненный довольствовался синтетикой. Она, подлая, чей угодно вид – удешевит.
– Найдите мне Финка, – велел подполковник Крабынчуку. ВРИО убежал исполнять. В кабинете остались Борзунов, Богобоязненный и литра два Рузского.
Главврач плавно пододвигался к силовику.
– Собираетесь информацией поделиться? – хмыкнул тот. – О майоре?
– Так точно.
– Служили?
– Тюремный медик.
– Слушаю вас.
Богобоязненный снял очки, подышал на них и протер линялым носовым платком.
– Я наблюдал Финка после пожара. Сильный ожог. Психологическая травма. Он и раньше был финским националистом. Но то, что он перенес, его изменило. Развилась мания. Он помешался на… «Новой Ингрии»! Вы знаете, что это такое?
Разумеется, Фил знал. Борьба с экстремизмом – самая непыльная и сытная работёнка в ведомстве. Все хотят ею заниматься. Элементарно же: берёшь random bastard-лодкораскачивателя, лучше, провинциального, чтоб «неполживые» СМИ менее активно воняли. Доводишь его/её обысками в пять утра с изъятием телефонов, ноутбуков и дырявых носок до инфаркта/суицида. Или, вообще awesome, до раскаяния в соплях и на коленях. Лодкораскачивали, в том числе, старые, с научными степенями, умоляют… Наглые бабы проглатывают спесь (и не только). Потерявшие берега тинэйджеры стучат на своих. Но есть и другие. Сепаратисты. Они мотивированы не сказочными идейками о justice and democracy, а четким понимаем, что Москва, ненасытная раздувшаяся паучиха (и Фил Сергеевичи с папами как микрочленики её долгих лап) сосёт деньги из пойманных в паутину Федерации регионов. Желающих возиться с сепорами в ведомстве нет. С ними возиться заставляют.
Ингрия… В отличие от дальневосточников, сибиряков и уральцев ингерманландцы, practically, единый народ – финны, и финно-угорские племена. В 1919 году они уже отвоёвывали себе независимость. У них была армия, суд, газеты, даже почтовые марки. Их подвела их малочисленность и не кровожадность. Но их не истребили! Они ушли или затаились. Они угрожали Борзунову. Жадные крестьяне, отказывающиеся отдавать скотину, пшеницу, сыновей – Государству. Собственники. Преступники – вооруженные, хитрые. Они проникли в полицию! В лице Финка.
О, Фил Сергеевич знатно поднимется на этом деле! Прыгнет через звание, схлопочет орден. Попутно спасёт родину. Стигматизация прекрасна!
Синтетический главврач по широкой усмешке подполковника догадался, что не ошибся ушами.
– Мы для Финка – враги. Вы, я, мои дети, ваши.
Детей не имели оба.
– Селижаров покойный – враг. И Недуйветер. А таджиков Яло Пекка отбросами считает. Простите мне мою категоричность: фашист! Финны ведь Гитлера поддержали? Поддержали!
Борзунову нравилось, куда клонит Богобоязненный. Спихнуть «висяки» на чокнутого мента-чухонца? Заманчиво, very tempting. Не просто «сепор» – маньяк! Брейвик.
– Вы сказали, Финк уехал с другом. Кто друг? – спросил ФС.
– А, столичный пижончик, – фыркнул Богобоязненный. – Типа, психотерапевт.
– Фамилия?
– Тризны.
– Интересненько.
Внутренне Фил Сергеевич ликовал. Bingo! Jackpot! О Тризны стоит доложить папе. Отвлечь его от рептилоидов.
– Ок. – Борзунов посерьезнел. – Кто у вас теперь за главного? Не Крабынчук же?
– Ну-у, – протянул Богобоязненный. – Владя?