XI
– Слушай, моя «зирочко», – продолжал тихо Мазепа, – ты видела, как покрывает иногда всю степь тяжелый непрозрачный туман и своей густой пеленой закрывает и голубую даль, и яркое поле цветов, и серебристую речку… и вдруг с высокого неба ударит яркий луч солнца и словно острой стрелой порежет его пелену: туман разорвется, заколеблется, подымется легкими волнами и поплывет к небу белым облачком, а степь снова засияет под ласковыми лучами солнца. Так, дытыночко, и все мои смутные думы от одного твоего взгляда разрываются и уплывают, как холодный туман, и я снова счастлив и весел, и не хотел бы отойти от тебя никуда.
– Как хорошо сказал ты это, – прошептала Галина, подымая на него свои подернутые счастливой слезой глаза. – Боженьку, Боже мой, какой ты разумный, хороший, а я… – вздохнула она и наклонила низко, низко голову.
– А ты имеешь такое чистое и ласковое сердце, какого нет ни у кого.
– Ты насмехаешься?…
– Разрази меня гром небесный, коли смеюсь.
– Так тебе не скучно со мной? – вскрикивала уже с восторгом Галина, сжимая его руки.
– Счастливее, как теперь, я не был никогда в жизни.
– И тебя от нас туда, к вельможным панам, не потянет?
– Никогда, никогда, – отвечал невольно Мазепа, поддаваясь дивному обаянию этих сияющих счастливых минут.
Стоял золотой, безоблачный летний день; после раннего обеда все население хутора, за исключением Мазепы и Галины, разошлось по прохладным тенистым местам, чтобы подкрепить себя коротким сном для дальнейших работ. Мазепа и Галина сидели в саду. Прохладная тень развесистого дуба защищала их от солнца, прорвавшиеся сквозь густую листву солнечные лучи ложились яркими световыми пятнами на зеленой траве, на золотистой головке Галины. При малейшем движении ветерка они приходили в движение и перебегали мелкой рябью, словно струйки воды на поверхности реки. Кругом было тихо, слышалось только мелодичное щебетание птиц.
Мазепа как-то рассеянно перебирал струны бандуры, слушая с задумчивым лицом нежное воркованье Галины.
– А вот и не слушаешь, тебе уж наскучили мои рассказы! – прервала, наконец, свою речь Галина, поворачивая к Мазепе свое плутовски улыбающееся личико.
– Нет, не поймала, – встрепенулся Мазепа, – я только припоминал песенку, а ты щебечи, щебечи…
– Ну, что это! Вот и пташки, как хорошо поют, а и то мне надоедает их щебетанье. Знаешь что, – сорвалась она вдруг с места, – давай пойдем на речку, сядем в лодке и поплывем далеко, далеко, там есть место, где так много, много белых цветов на широком «лататти», а рыбок сколько!… Кругом тихо, ясно, да любо!
– Хорошо, хорошо, моя милая рыбка, – согласился Мазепа.
– Ну, так давай мне твои руки… нет, нет, давай, я подниму тебя. Ты ведь теперь такой слабенький, больненький, вот так! – С этими словами Галина схватила Мазепу за обе руки и с усилием потянула их.
– Слабенький, слабенький… А ну, подымай же, силачка, – улыбался Мазепа, не трогаясь с места, и вдруг неожиданно вскочил, едва не опрокинув при этом Галину.
– Ой, напугал как меня, – вскрикнула она, заливаясь серебристым смехом. – Ну же, скорее, скорей «наперегонкы» со мной!
С этими словами Галина бросилась бежать; Мазепа погнался за нею, но не догнал. Через десять минут они уже были на берегу реки. Отвязавши лодку, Галина вскочила в нее и села на корму с веслом в руке; Мазепа столкнул лодку в воду и, вскочивши в нее, сел на гребки. Одним ударом весел он вынес ее на середину реки. Лодка покачнулась и затем тихо поплыла вниз по течению. Узкая водяная гладь была залита ослепительными блестками солнца, вдали все они сливались и, казалось, – там текла уже не река, а тянулась сверкающая золотом лента. Больно было смотреть на эту сияющую даль. Зеркало реки было так гладко, что высокие неподвижные стрелки очерета, украшенные то светлыми кисточками, то темно-коричневыми бархатными цилиндриками, отражались в нем без зыби, словно спускались в глубину прозрачных вод. Вперед смотреть было больно, назад же за солнцем перед путниками раскрывалась прелестная картина.
– Положи весло, Галина, – произнес Мазепа, – пусть вода сама несет нас.
Галина молча подняла весло и вложила его в лодку. Мазепа последовал ее примеру. Лодка поплыла медленно, тихо колеблясь; иногда одним или двумя ударами весла Мазепа давал ей желанное направление. Они сидели молча, словно притихли, охваченные чувством восторга перед окружающей красотой. Мимо них проплывали зеленые кочки, подымавшиеся из воды, словно кудрявые шапки, целые заросли зеленого «осытняга», сужающие речку в таинственный коридор, а то вдруг лоно реки неожиданно расширялось, и они выезжали словно на неподвижное озерцо, окруженное кудрявой стеной лозняка. Но вот лодка сделала один поворот, другой, и вдруг перед путниками открылось целое «плесо» воды, устланное вплотную широкими зелеными листами с крупными белыми цветами, казавшимися под блеском солнечных лучей прелестными серебряными чашечками.
– Стой, стой! – вскрикнула Галина. – Я сделаю себе такой венок, какой надевают русалки.
Лодка, впрочем, сама остановилась, и Галина, перегнувшись через борт, начала срывать белые водяные лилии. Затем она сплела из них прелестный венок и, надевши его на голову, повернулась к Мазепе. Ее прелестное личико в этом белом венке казалось еще изящнее, еще нежнее.
– Ах, какая ты гарная, Галина! – произнес невольно Мазепа, не отрывая от нее восхищенных глаз.
Все лицо Галины покрылось нежным румянцем.
– Правда? – произнесла она живо и, перегнувшись через борт лодки, взглянула в воду. – У, страшно! – вскрикнула она, отбрасываясь назад, – Может, это не я, может это смотрит на меня русалка из воды, я лучше брошу венок, а то еще, пожалуй, они рассердятся на меня за то, что я сорвала их цветы, и ночью подстерегут, утащут на дно и «залоскочуть».
– Нет, нет, оставь венок; тебе так хорошо в нем, – остановил ее Мазепа. – Смотри, для твоих русалок осталось здесь еще много цветов.
Затем он ударил веслом, и лодка с трудом, путаясь в зелени, поплыла вновь; вскоре затон белых лилий остался за ними. Обернувшись спиной к Мазепе, Галина следила за убегающими берегами реки; вдруг взгляд ее упал на какой-то ослепительно блестящий на солнце предмет, лежавший неподалеку от берега речки.
– Что это такое блестит там, на солнце? – произнесла она с удивлением, прикрывая от солнца глаза рукой, и через секунду вскрикнула оживленно. – А знаешь, что это такое? – Это кости того коня, который принес тебя. Немота и Безух оттянули его аж вон куда… а он тогда сразу же издох. Мазепа вздрогнул, пристально взглянул на сверкающий на солнце скелет, и лицо его, тихое и спокойное за минуту, вдруг потемнело; в тесно стиснутых губах отразилась затаенная злоба. Галина заметила эту перемену, одним движением вскочила она с кормы и пересела на лавочку против Мазепы.
– Милый мой, любый, хороший! – заговорила она, нежно беря его за руку, – тебе больно стало? Ты вспомнил про тех «хыжакив», что хотели тебя замучить? Расскажи мне, за что они привязали тебя? Я давно хотела тебя спросить, да боялась… что рассердишься.
– Дорогая моя, я никогда не сержусь на тебя; незачем тревожить твое сердце этим рассказом!
Он замолчал, затем провел рукой по лбу, как бы желая согнать пригнетавшее его ум ужасное воспоминание, и затем продолжал взволнованным, нетвердым голосом:
– О, если бы ты знала это надменное, жестокое и трусливое панство, тогда бы ты не удивилась ничему! Если пан нанесет обиду, и его позовешь за то на рыцарский «герць», то он уходит и прячется, как трус, а если он считает, что другой нанес ему кровную обиду, то и не думает расквитаться с ним сам, один на один, как это делается у шляхетных людей, а собирает банду своих хлопов и поздней ночью, притаившись за углом, нападает на безоружного… Ха, ха! – рассмеялся Мазепа злобным, жестким смехом, – о, у них шляхетные «звычаи», шляхетные «вчынкы»!
– Так, значит, он тебя… за обиду… за «зневагу»?…
Мазепа забросил гордо голову, и по лицу его пробежала надменная, презрительная улыбка.
– Что значит обида и что такое «зневага»? Если б у тебя был драгоценный сосуд и ты, разбивши его, выбросила бы осколки на двор, – разве ты посчитала бы это обидой, если бы кто-нибудь подобрал эти осколки и унес их с собой?
– Но ведь они дорогие, зачем брать чужое?
– Раз выброшены, так значит от них «одцуралысь», – вскрикнул с горечью Мазепа, – душа человеческая, Галина, дороже всего на свете, и ни за какие деньги ее никто не может закупить!
– Но, – произнесла тихо Галина, – я не понимаю, что ты говоришь, – разве можно разбить душу?
– Скорее, чем что-нибудь на свете!
– Но как же ты мог поднять ее?
– О, мог бы, если бы не был таким осмеянным дурнем, если бы… ох!
– Да что ты морочишь, – произнесла обиженно, робко Галина, следя своими опечаленными глазами за расстроенным лицом Мазепы, – ведь душа – дух Божий!
– У одних дух Божий, а у других «тванюка», «змиина отрута».
Мазепа замолчал, замолчала и Галина; на личике ее отразилась мучительная работа мысли.
– Он убил кого-нибудь, не на смерть, а ты хотел вылечить? – произнесла она после короткой паузы, тихо, боязливо.
– Нет, дитя мое, – ответил с глубоким вздохом Мазепа, – я думал сначала так, но ошибся: то был уже давно труп.
– Так, значит, он был душегуб, и за то, что ты узнал об этом, он и привязал тебя к коню?… Ох, как же это ему даром пройдет, и король не покарает?
– Король? Что король! Пусть глаза мои лопнут, если я ему это прощу! – произнес Мазепа мрачно. – Есть у меня более верный «пораднык», чем король, – моя сабля!
На лодке снова водворилось молчание. Не направляемая ничьим веслом, она тихо покачивалась на волнах, медленно подвигаясь вниз. Галина с тревогой следила за выражением лица Мазепы.
– А пани? Там ведь была еще какая-то пани? – произнесла она тихо, после большой паузы, – отчего она не спасла тебя?
– Пани? – переспросил ее изумленно Мазепа и на щеках его выступил яркий румянец. – Откуда ты знаешь? Кто сказал тебе об этом?
– Ты сам, когда у тебя была «огневыця», говорил об этом; ты кричал на нее, чтоб она уходила, ты боялся ее… Кто была она?
Мазепа опустил глаза и произнес угрюмо:
– Она была его женой.
– Но ты звал ее куда-то с собой? Ты говорил, что она не захотела с тобой уйти. Мазепа поднял голову.
– Да, я звал ее с собой, я хотел спасти ее от этого «ката», но она… А! Что говорить об этом! – вскрикнул он раздраженно и, махнувши рукой, опустил голову.
Что-то непонятное, неведомое доселе Галине дрогнуло в ее сердце. В словах Мазепы, в его страстном возгласе она почувствовала какую-то обиду для себя; острая боль впилась ей в сердце, на глаза навернулись слезы.
Он сердит оттого, что звал ее, а она не захотела уйти, он хотел спасти ее от пана. «А, так это о ее душе говорил он!» – пронеслось молнией в ее голове, и вдруг от этой мысли непонятная грусть охватила ее. «От чего же он хотел спасти ее? Именно ее? Верно, она была красивая, верно, он очень жалел ее?»
Погруженный в свои воспоминания, Мазепа не заметил впечатления, произведенного его словами на Галину.
– Что ж, она была хорошая, гарная? – произнесла Галина дрогнувшим опечаленным голосом, – ты очень любил ее?
– О, не спрашивай, – вскрикнул порывисто Мазепа, – ты ведь не можешь понять, ты не знаешь этих золотых гадин, которые не умеют ни любить, ни чувствовать! Для которых золото – да их «почт вельможнопанськый» дороже всего на земле!
На лодке снова воцарилось молчание. Ни Мазепа, ни Галина уже не замечали окружающей их красоты; оба сидели молчаливые, немые, ошеломленные роем окруживших их дум. Между тем никем не управляемая лодка тихо ударилась о берег реки и остановилась. Мазепа машинально вышел на берег, за ним вышла и Галина. Они пошли по зеленой степи: кругом не видно было ничего; хутор давно уже скрылся из виду, кругом расстилалось лишь зеленое поле, пестреющее множеством полевых цветов; при дыхании ветерка высокая трава гнулась и снова подымалась, и казалось тогда, что по степи пробегает широкая волна; нежный аромат цветов и полевой клубники наполнил воздух. Но ни Мазепа, ни Галина не замечали ничего.
Мазепа шагал быстро, порывисто, как только шагает сильно взволнованный человек; несколько раз он сбрасывал шапку и, проводя рукой по лбу, подставлял его свежему дыханию ветра, словно хотел облегчить свою голову от жгучих, мучительных дум. Галина шла рядом с ним, погруженная в свои мысли.
«Зачем он хотел спасти ее? Именно ее? – словно повторил какой-то назойливый голос в ее сердце. – Если он жалел ее, то значит любил, если он любил ее, то, значит, она была гарная, хорошая, разумная. Он сердится, значит, ему жаль ее, значит, он не забыл ее до сих пор!» Бедное сердце Галины сжималось мучительной тоской, на глаза выступали слезы. «Глупая, глупая, она думала, что ему хорошо с ней! Но что она значит перед той пышной панией, – все равно, что эта полевая былинка перед роскошным садовым цветком».
Так дошли они молчаливо до высокой могилы, молча взошли на нее и молча опустились на землю на ее зеленой вершине.
Мазепа сбросил шапку и, вздохнувши глубоко, оперся на руки головой. Галина следила за ним встревоженными, опечаленными глазами.
– Зачем же ты хотел спасти ее, если она такая гадина? – произнесла она, наконец, тихим опечаленным голосом.
Мазепа вздрогнул при звуке ее голоса и заговорил горячо.
– Да, хотел спасти ее, потому что верил ей… О, если бы ты знала, Галина, как умеют они говорить, как умеют туманить мозг горячими словами… небесными улыбками, – глухой бы услышал, немой бы заговорил, камень бы растопился горячими слезами!
– Так это про нее ты все думаешь? Ты за ней скучаешь? Ты хотел бы снова ее увидеть? – голос Галины дрогнул, глаза ее наполнились слезами.
– Нет, нет, дитя мое, мне с тобой лучше всего!
Мазепа взял ее за руки и. поднявши голову, взглянул на Галину.
– Но что с тобой! – вскрикнул он с ужасом и удивлением, останавливая свой взгляд на ее лице. Она была бледна, как полотно, казалась еще бледнее белого венка, покрывавшего головку ее, большие карие глаза ее, подернутые слезами, смотрели на него с тоской, с печалью, с немым укором, казалось, еще мгновение – и эти слезы польются неудержимо из ее глаз.
– Что с тобой? – повторил Мазепа, – я обидел, огорчил тебя?
– Нет, нет, – заговорила, не слушая его слов, Галина слабым, прерывающимся голосом, – мне так чего-то больно, ты скучаешь, ты тоскуешь за нею. Она такая умная, такая гарная, а я…
– Ты лучше их всех, ты не знаешь цены себе, Галина, рыбка моя, голубка моя, дорогая! – вскрикнул горячо Мазепа.
– Ох, не смейся, грех!
– Клянусь Богом святым. Пречистой Матерью, я не смеюсь, я не лгу тебе.
Лицо Галины просияло.
– Так ты не кинешь меня, не убежишь к той? – заговорила она страстным, прерывистым голосом. – Нет, нет! Ты любишь ее больше меня!
– Галина, Галина! – вскрикнул изумленный Мазепа, но Галина не слушала его. Все лицо ее преобразилось; огромные глаза сияли каким-то внутренним светом; в голосе дрожали глубокие, страстные ноты; крупные слезы жемчугом спадали с ресниц и катились по бледным щекам, но Галина не замечала их.
– Нет, нет, – продолжала она все горячей и горячей, – я не отдам тебя ей, не отдам, не отдам! Ох, не оставляй меня одну! Я буду тебя так крепко, крепко любить! Я не дам порошине сесть на тебя, не дам ветру дохнуть на тебя! Ты говорил, что я для тебя солнечный луч, а ты – все солнце, моя жизнь! Ты видишь, как все горит кругом, как блестит речка, как синеет небо, – это все потому, что солнце светит и освещает их! А зайдет солнце – и кругом станет темно, как в могиле, – так и моя жизнь без тебя! Да, да, я этого прежде не знала, а теперь вижу, теперь знаю! Ох, не оставляй меня! Как останусь я одна без тебя?… я умру… умру!
– Галина… Галиночка… – шептал растерянный, потрясенный, взволнованный до глубины души Мазепа.
Но Галина ничего не слыхала и не сознавала; как вешние волны вскрывшейся реки, так лились неудержимым порывом ее нежные, полные горячего чувства слова.
– Боже мой, Боженьку! Каждая птичка, каждая полевая мышка тешится с подругами, каждый цветочек растет рядом с другими цветиками, тучки по небу плывут вместе и играют дружно, только я все одна да одна! Кругом старики… Ни молодого сердца, ни «щырой розмовы»…
Она захлебнулась и, обнявши шею Мазепы руками, припала с рыданьем к его груди…
XII
Был тихий и душный вечер. После томительного зноя раскаленный воздух стоял неподвижно, даже от речки не веяло прохладой.
Солнце еще не закатилось совсем, а зашло лишь за тучу, лежавшую темной каймой на алевшем крае горизонта.
У самого берега речки, на высунувшемся из-под воды камне сидел Сыч с удочкой и зорко следил за движениями поплавка; другая удочка воткнута была в кручу; молодой гость деда, успевший за короткое время завоевать к себе во всех окружающих большие симпатии, сидел тут же, задумавшись и устремив глаза на далекий край покатости, на которой уже расстилалось море безбрежной степи.
– Ага, попался! – подсек дед удочку, – а ты не хитри, не лукавь!… Ах, здоровый какой, да жирный, как ксендз, окунец… Ой, чтоб тебя… чуть-чуть не выскочил… Нет, не уйдешь… Полезай-ка в кош и аминь! – болтал весело Сыч, налаживая червяка и отмахиваясь от мошки, что кружилась над ними легким облачком, – фу ты, каторжная да уедливая, лезет как жидова, да и баста… и в нос, и в глаза… и не отженешь ее… забыл смоляную сетку взять… Эге-ге, пане Иване, – не выдержал, рассмеялся он весело, заметив, что Мазепа порывисто встал с места и замахал энергично руками, – и удочку бросил, хе, хе!… Тварь-то эта любит нежную кожу да молодую кровь, ой, как любит…
– Да, одолевать стала сразу, – ответил Мазепа, – тут вверху хоть не так душно.
– Ге, в очерете парит… это перед дождем и мошка разыгралась: вон солнце село за стену… а я было на завтра зажинки назначил, придется, верно, пообождать. Ну, что же, дал бы Господь дождик, а то доняла «спека»: гречка подгорать стала… и отава… а по дождику пошла бы свежая «паша»…
– Славно у вас тут, диду, – и просторно, и вольно, и тепло, – заговорил как бы про себя Мазепа, – век бы, кажись, не расстался с такими людьми, щирыми да хорошими…
Глаза у него искрились счастьем, но в сердце начинала самовольно гнездиться тревога.
– Спасибо тебе, Иване, на добром слове. Все мы тебя полюбили, как родного… все… и за твой разум, и за твое сердце… так к тебе душу и тянет, голубь мой. Одно только не ладно, плохой из тебя «рыбалка», никак не усидишь долго на месте, а коли и сидишь, то «гав ловиш» и пропускаешь клев.
– Ничего не поделаешь! – усмехнулся Мазепа, – сидишь над водой… кругом тишь да благодать, небо опрокинулось в речке… кобчики в нем неподвижно трепещут… засмотришься, а думки и давай подкрадываться со всех сторон, не успеешь и разобраться, как они обсядут тебя, что мошка… Ну, поплавок и забудешь.
– Да чего они к тебе, молодому, цепляются? То уж нашего брата думка доест, потому что вся жизнь за плечами, так только думками и живешь в прошлом, – впереди одна могила… а тебе назад и оглядываться незачем.
– Эх, диду мой любый, назади тоже у меня много осталось и потраченных сил, и пьяных утех, и поломанных надежд… «Цур» им!
– А ты начхай на них, не в Польше ведь твоя доля.
– Да не о ней я жалею, а о молодых годах.
– Еще твое не ушло, – продолжал, вытянувши снова темно-бронзового линя, дед, – еще только наступило утро… а быль молодцу не укор: родина тебя пригреет, и ты ей послужишь.
– Только и думка про нее, – горячо ответил Мазепа, и глаза его загорелись вдохновенным огнем. – Ей вся моя жизнь, все мои мечты и молитвы. Здесь вот у вас, в этой второй мне семье, что воскресила меня к жизни, я и душою воскрес, и сердцем расцвел, и почуял всю силу любви к родному…
– Золотое у тебя сердце, оттого и почуял, а то было «вскую шаташася».
– Да, пожалуй… Шатанье-то это, да чужая сторона со всякими дурманами и затуманили голову, – а теперь былые несчастья отвратили мою душу от продажных магнатов, и даже за последнее их зверство я благодарю Бога. Эта кара привела меня в такую дорогую семью, с которой тяжело и расстаться.
Мазепа действительно чувствовал в эту минуту, что ему оторваться от этой семьи больно.
– Да чего ж тебе, сыну мой любый, и расставаться, – промолвил растроганным голосом Сыч, – поживи здесь, поправься… нам ведь тоже за тобой… – крякнул он как-то загадочно и замолчал.
– Нет, пора, – вздохнул грустно Мазепа, – и то уж вылежался и «одпасся» на вашей ласке, пора и честь знать… да час и поискать, куда бы примкнуть себя.
– Торопиться-то нечего… Еще и не оправился как след… А мы тем часом осмотримся и выберем, куда тебя пристроить; людей-то теперь везде нужно, а с такими головами, как твоя, и подавно… И Сичь, и Дорошенко тебя с радостью примут, а к собаке Бруховецкому, надеюсь, ты не пойдешь.
В это время подбежала к ним раскрасневшаяся и сияющая радостью Галина и остановилась на пригорке, стройная, легкая, как степная серна.
– А что, диду, наловили рыбы? – заговорила она, запыхавшись и вздрагивая упругой, нежно обозначавшейся под белой сорочкой едва развившейся грудью; сиявшие счастьем глазки остановила она впрочем не на деде, а на стоявшем справа молодом красавце.
– Наловили, наловили, моя «нагидочко», – отозвался из тростников дед, плескаясь в воде, – вот посмотри, какие окуни да лини, только это все я, а твой «догляженець» ничего не поймал… кроме комаров да мошки.
– Гай, гай! Как же это? – засмеялась Галина, – а я-то больше всего на нашего пана Ивана надеялась…
– А ты на панов не надейся, казачка моя любая. Хе! Что пан, то обман, – засмеялся добродушно Сыч, выбираясь на берег с кошиком, в котором трепеталась серебристая и золотая рыба.
– А правду ли говорит дид? – спросила, зардевшись, у Мазепы Галина.
– А ты, сестричка, за что меня величаешь паном? – ответил на это со счастливой улыбкой Мазепа.
– Разве можно тебя к кому-либо приравнять? По всему пан…
– Хе, хе! – мотнул головой Сыч, – это она правильно.
–Спасибо тебе, горличка, – бросил огненным взглядом на Галину Мазепа, – а все же лучше зови меня просто Иваном.
– Как? Только Иваном?
– А только… Ну, прибавь к Ивану, коли хочешь, любый, либо коханый, либо сердце.
– Хе, хе! Ач, чего захотел, – замотал добродушно головой дед.
Галина взглянула быстро на Ивана и, вспыхнувши полымем, стала в смущеньи кусать свои кораллы.
– А ты не «потурай» этому другу, – промолвил, продвигаясь тяжело вперед, дед. – Ведь хочет бросать нас… надоели, мол, – начал, было, он, но заметивши, что Галина при этом известии побледнела, как полотно, и растерянно, с детским ужасом остановила глаза на Мазепе, обратил все сейчас же в шутку. – Только мы эти все его панские «вытребенькы» по боку, – понимаешь, не пустим, да и квит, таки просто вот, по-казачьему «звычаю», ворота запрем… и не пустим… так-то, Галиночко моя, утеха моя, беги, да приготовь нам добрую вечерю, чтоб не голодал дорогой гость.
– Я приготовила его любимое… – словно поперхнулась вздохом Галина, ожившая несколько от слов деда, – «лемишчани» пироги… а вот с рыбы «юшку» сейчас приготовит бабуся.
– Нет, знаешь что, – остановил ее весело дед, – тащи-ка сюда казанок, да всяких кореньев… Картофельки, укропу, «цыбулю» и перцу, побольше перцу… так мы сами здесь приготовим по-запорожски. Ей Богу!… Да захвати еще оковытой!
– А что ж, это очень весело, – одобрил Мазепа, – только чтобы и сестра помогала.
– Я зараз, зараз, – заторопилась девчина.
– Хе, Галинка, – покачал головой дед, – «без Грыця вода не освятыться». Ну, а «челядныкы» как? – обратился он к внучке, пустившейся было к хутору.
– Да вон вертаются… Им уже все приготовлено, – крикнула на бегу Галина.
Между тем туча медленно поднималась, охватывая половину горизонта, и ускоряла приближение вечера. Вскоре возвратилась с провизией, казанком и прочими припасами Галина, в сопровождении бабы, и заявила, между прочим, что на хутор приехали какие-то казаки.
– Казаки? Кто бы это? – засуетился Сыч, – нужно пойти.
– Да стойте, диду, – остановил его Мазепа, – кажись, они сюда идут.
Все обернулись: действительно к ним подходили два каких-то значных казака.
Впереди шел средних лет казак, статный, стройный, мускулистый; бронзового цвета худое скуластое лицо его нельзя было назвать красивым, но оно, несмотря на строгие, резкие черты, на тонкий с небольшой горбинкой нос, на энергически сжатые, прямые черные брови и на суровое очертание рта, прикрытого роскошными длинными усами, не отталкивало, а привлекало к себе сразу всякого и главным образом своими открытыми, карими, ласковыми глазами, смягчавшими суровость и строгость общего выражения. За ним, почти рядом, следовал выхоленный казак несколько помоложе, составлявший и ростом, и фигурой, и светлой, подстриженной грибком шевелюрой, и более белым лицом совершенную противоположность первому: несмотря на мягкие, несколько расплывшиеся черты его лица, несмотря на смиренно кроткое выражение небольших серых, узко прорезанных глаз, в выражении их и особенно тонких губ таилось что-то неискреннее, вселявшее недоверие.
Прибывшие гости отличались от простых казаков или запорожцев и дорогим оружием, и более изысканной одеждой: они были широко опоясаны турецкими шалями, с накинутыми нараспашку «едвабнымы» кунтушами.
Приблизившись к шедшему навстречу Сычу, чернявый ласково ему улыбнулся, как старому знакомому.
– Здоров був, Сыче! – протянул он ему приветливо руки. – Не ждал, верно, а!
– Кто это? – оторопел Сыч, раскрыв широко глаза. – Да не может быть, батько наш, кошевой? Пан Иван?
– Да он же, он самый Иван, да еще и Сирко, – обнял гость обрадованного несказанно деда. – Только ты скорей – батько наш сывый, и нам уже подобает сынами твоими быть, так-то.
– Ой, радость какая, орле наш сизый! – целовал своего бывшего товарища Сыч. – Такой чести и не думал дождаться… возвеселися, душе моя, о Господе! Да какой же ты бравый, завзятый, не даром от одного твоего посвисту дрожат бусурмане. Хе, задал ты им чосу! Татарва, ведь, и детей пугает тобою, – говорил торопливо дед, осматривая со всех сторон славного на всю Украину лыцаря, предводителя Запорожской Сечи, словно не доверяя своему счастью принимать у себя такого почетного гостя.
– Да что ты, батьку любый, меня все оглядаешь, словно невесту на смотринах, – засмеялся, наконец, Сирко, – вот привитай лучше моего товарища, наказного полковника Черниговского, Самойловича.
– Самойловича? – изумился Сыч. – Слыхал, слыхал, давно только… Недалеко от Золотарева был в Цыбулеве батюшка Самойлович, приезжал часто к нашему, а потом перевели его на левый берег в Красный Колядник, недалеко от Конотопа.
– Этот батюшка и был моим отцом, – отозвался с нежной улыбкой полковник.
– Господи! Да ведь, коли так, так и пана полковника помню, – обнял он горячо представленного ему кошевым полковника, – маленького, вот такого, – показал он рукой, – Ивашка… Качал не раз на руках, на звоницу носил с покойной моей Оксаной, рядом бывало посажу на руки… Эх, уплыло все!
– Так мне вдвойне радостно, – заявил, прижмурив глаза, Самойлович, – посетить и славного сичовика, и знавшего отца моего и меня в детстве.
– А вот, прошу «пизнатыся», панове, – указал Сыч на стоявшего несколько в стороне своего гостя, – чудом спасенный нами Мазепа. Ляхи из мести привязали, было, к дикому коню, бездыханного принес «огырь» и сам упал вон там трупом. Прошу любить и жаловать.
Мазепа подошел с изысканной вежливостью и заявил, что он с радостным трепетом сердца склоняется перед народным богатырем, перед славою и упованием Украины.
Сирко его обнял радушно, а за ним и Самойлович заключил Мазепу в свои объятия.
Поднялись расспросы об этом неслыханном зверстве, но Сыч прервал их:
– Просим к дому, чтоб вечеря не простыла, сначала зубам дадим работу, а потом языку: за кухлем сливянки да старого меду свободнее будет и потолковать. Ты, Галино, – обратился он к стоявшей в недоумении внучке, – сама здесь порядкуй, а мы уже пойдем… Затеял было со внучкой, – сообщил он своим гостям, – запорожскую юшку сварить… рыбки наловил доброй… так вот затеяли было в казанке…
– Так зачем же бросать хорошую думку? – запротестовал Сирко, смотря ласково на Галину, очевидно досадовавшую на неожиданных гостей, расстроивших удовольствие. – В хате теперь душно, а тут над речкой и просторно, и любо… а «юшци» и мы дадим «раду».
– О? Так тут одпочинем, пока дождь не погонит? Ну, садитесь же, дорогие, или лучше ложитесь… тут на мураве мягко… а я пошлю за сулеями, чтоб прополоскать от пыли горло.
– Да не беспокойся, друже, – мы и присядем, и приляжем, и «люлечкы» потянем, а прополаскиваться будем после. Теперь же вот «юшку» приготовим.
– Как так, то и так, – согласился Сыч, – а насчет «юшкы», так Галина у меня похлопочет, хоть и молода еще, – кивнул головой он на девушку, которая в это время собирала под казанок сухой хворост и очерет, – внучка моя единая, дочка покойной Оксаны и Морозенка.
– Морозенка? Славного на всю Украину казака, про которого думы поют? – изумился Сирко.
– Про того самого, зятя моего, – вздохнул Сыч и притих.
– Моторна дивчина, хорошая… а подойди-ка сюда, – обратился Сирко к Галине и, взяв за руку несколько оторопевшую и испугавшуюся красавицу-степнячку, привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Девушка вспыхнула алой маковкой и, растерявшись, опустила глаза. – Ой, ой, что это мы учинили, дивчину пристыдили, так за таку вину должны дать пеню… Вот челом тебе бьем. На дукача! – вынул он из «череса» и положил на ладонь ей десять червонцев.
Галина еще пуще вспыхнула, поцеловала второпях руку Сирко и не знала, куда спрятаться; покраснел, между прочим, неизвестно почему и Мазепа. Галина бросила украдкой на него взор и пустилась бегом к усадьбе.
– Да стой ты, «дзыго», – остановил ее дед. – Обрадовалась и растерялась совсем «дытына» от такой щедрости и ласки… сирота – не привыкла… – говорил растроганным голосом дед. – Эй, слухай, притащи-ка нам сюда вепрячье стегно, да сушеных ягняток, – такие вкусные, аж хрустят… И «оковытой» в самый раз… да печериц бы еще поджарить в сметане… Постой, постой, а брынзы еще принеси… вот что на той неделе… Хе, помчалась, как ветер… придется самому.
– Да что ты это задумал, друже мой старый, хороший, – остановил его Сирко, – закормить нас на смерть… да садись же с нами и не балуй нас разными «вытребенькамы», коли есть «оковыта», так и с «саламатою» нам сыто.
– Хе, хе! Так, так, пане отамане, – ну что ж, дорогие гости, любые мои, запалюйте люльки… Ну, а тем часом принесут горилку и «юшка» поспеет: перчыку побольше… а рыбка славная… значит и выйдет разрешение вина и елея… – болтал весело дед, подходя то к одному, то к другому гостю, то к закипавшему казанку.