LIX
Известие об отъезде Галина приняла совершенно спокойно, казалось, она даже обрадовалась ему. В самом деле, ничто, по-видимому, не могло облегчить ее горя. Сыч наивно надеялся, что новые места, села, города, никогда не виденные девушкой, рассеют ее постоянную тоску, что общество веселых девчат, казаков и всевозможные деревенские удовольствия развлекут ее и заставят забыть свое молодое горе. Но в своих предположениях он жестоко ошибся. Молодое горе пустило слишком глубокие корни в сердце Галины! Прежде эта поездка доставила бы ей, конечно, несказанное удовольствие, но теперь она приносила ей только горшие муки. Ей было гораздо лучше на хуторе. Здесь она все-таки должна была скрывать свое горе, должна была говорить с людьми, а это ей было чрезвычайно тяжело и потому, что сердце ее не переставало ныть и тосковать ни на одно мгновение, и потому, что она, вообще дичась и боясь людей, должна была вместе с Орысей принимать участие во всевозможных удовольствиях.
Кроме того, в глубине души Галины все еще шевелилась робкая, слабая надежда, что рано ли, поздно ль, а Мазепа заедет в их хуторок.
Давно уже манил ее к себе тихий простор родной степи, а потому решение Сыча она даже приняла с удовольствием.
Конечно, ей было жаль расставаться с доброй и нежной подругой. Хотя Орыся мало чем могла облегчить ее горе, но все же это было единственное молодое существо, с которым Галина делилась своими мыслями, которое могло понять ее печаль, ее тоску.
Узнав о предполагавшемся скором отъезде подруги, Орыся сильно опечалилась и по обыкновению рассердилась. Ей было жаль Галину, и жаль было расставаться с нею. Она принялась с новой горячностью утешать и успокаивать подругу и убеждать ее остаться на более продолжительное время. Но ни ласки, ни утешения Орыси не успокаивали Галину. Да и чем могли они успокоить ее? Из всех ее утешений только одно подало слабую надежду Галине, а именно то, что Остап действительно мог бы разузнать у запорожцев, не случилось ли чего-нибудь ужасного с Мазепой. Но как на грех и Остапа не было видно нигде, он до сих пор еще не возвращался из своей таинственной поездки, так что и в бодрое, веселое сердце Орыси начинало уже закрадываться беспокойство. Предположение же Орыси, что Мазепа отправился с казаками в какой-нибудь дальний поход, а потому и не смог заехать к ним, – казалось Галине маловероятным.
–О, если б это было так, – думала она, – он известил бы ее, он прискакал бы проститься с нею. Нет, нет! Не могло этого быть! Одно из двух: или он убит, взят в плен, или… или забыл ее, – При этом последнем предположении в голове Галины всегда возникало какое-то смутное воспоминание о той вельможной пани, которая представлялась Мазепе в бреду, о которой он не захотел рассказать ей, а говорил только какие-то непонятные, отрывистые слова. О, как тогда сжалось мучительно тоскливо ее сердце! Ведь он сердился тогда на ту вельможную пани, за то, что она не захотела поехать с ним… Он говорил, что ненавидит ее… Нет, нет! Если бы ненавидел, то не сердился бы… – нашептывал Галине какой-то внутренний голос. – А что, если она теперь согласилась, и они уехали куда-нибудь далеко вместе? Тогда он рад и счастлив теперь, поет ей чудные песни, рассказывает про заморские страны, ласкает, голубит ее… Ох, и не вспоминает о бедной Галине, не вспоминает! Забыл, забыл!…
И при этой мысли такая гнетущая тоска охватывала Галину, такая невыносимая боль сжимала ее бедное сердце, что ей казалось, – оно не выдержит этой муки и разорвется у ней в груди. Но молодому сердцу во что бы то ни стало хотелось верить. И вот тихая, светлая надежда начинала снова пробираться в больное сердце и робко нашептывать свои утешения и горячие оправдания.
«И в самом деле, – начинала думать Галина, – зачем же он обманывал меня? Нет, нет, он не способен на это, он не мог бы так безжалостно обмануть ее! Ведь он обещал приехать, ведь он говорил, что любит ее, что жалеет, а то, что он говорил, не может быть ложью. Нет и нет!» – И снова в сердце девушки вспыхивала уверенность в любви Мазепы. Но радостное состояние ее продолжалось недолго: эта уверенность в Мазепе повергла Галину снова в еще горшее отчаяние: в таком случае, если Мазепа не обманул ее, если он любит ее, значит что-то ужасное, о чем страшно и подумать, помешало ему не только приехать к ним, но и весточку переслать.
И сердце Галины охватывала опять та же тупая, невыносимая боль. И ничто, никакие уверения и утешения не могли вывести Галину из этого заколдованного круга. Правду говорила она о себе Орысе, что с тех пор, как Мазепа уехал, она чувствует, что сделалась словно глухой и слепой. Действительно, она жила только одной мыслью о Мазепе. Нежное, любящее сердце девчины прильнуло к нему всей силой своего молодого чувства. Он стал для нее всем: другом, братом, отцом и дорогим «коханцем». Всю нежность, всю поэзию, всю силу любви своего горячего, чистого сердца Галина вложила в это чувство, и теперь уже никто на свете не мог бы заставить ее вырвать его из ее груди.
Итак, хуторяне начали готовиться к отъезду. Сборы эти, однако, должны были занять немало времени. Надо было закупить всего необходимого на целую долгую зиму: соли, дегтю, пороху, смолы, селитры и других необходимых в хозяйстве вещей. Покупки эти можно было сделать только на ярмарке, потому хуторянам и надо было дождаться ближайшей Покровской ярмарки, которая отбывалась в соседнем местечке. Тем временем Сыч начал понемногу складываться, готовить возы в дальнюю дорогу, подкармливать лошадей.
Так прошло несколько дней. Настал, наконец, праздник Покров. Сыч с батюшкой еще с вечера отправились на ближайшую ярмарку. Воспользовавшись праздником, Орыся побывала и на вечерницах, в надежде узнать что-нибудь об Остапе, но никто не мог ей точно сказать, куда отправился он.
Минул и Покров.
Скучно протянулся для обеих девушек неприглядный осенний день, наконец, и он угас; на дворе стемнело, и тьма окутала всю деревню. Окрики работников, гельготанье гусей и уток, блеянье овец, мычанье коров, все эти разнородные звуки, оглашающие днем деревню и придающие ей столько оживления, умолкли; улицы ее опустели, и все погрузилось кругом во мрак и тишину. Только окна хаток осветились в этой тьме яркими, красными огоньками, – то хозяйки готовили вечерю.
В большой пекарне о. Григория было светло, чисто и уютно. Комнату освещало весьма оригинальное приспособление, заменяющее современные канделябры; состояло оно из глиняной неуклюжей «бабкы», напоминающей собою форму высокого подсвечника, в верхней части которого было проделано множество дырочек, расположенных венцом, и в каждую такую дырочку вставлена была длинная лучина. Яркий огонь пылающих лучин освещал всю хату и придавал ей уютный и приятный вид. Кругом все было чисто убрано; все дневные работы были уже окончены; свиньи, коровы, гуси, утки и другие двуногие и четвероногие обитатели двора давно уже получили свою вечернюю порцию и теперь спокойно отдыхали в сажах, хлевах и оборах. Вечеря для хозяев тоже давно была сварена, видная еще молодица, помогавшая Орысе в хозяйстве, засунула горшки в печь, заставила их заслонкой, чисто замела все крошки соломы под «прыпичок» и, присевши на край лавы, начала чистить себе на утро картофель. Все было уже готово, ждали только запоздавших ярмарочан. Подложивши под себя кожух, баба сладко дремала на печи, Орыся и Галина сидели за «прядкамы»; обе девушки, занятые своими мыслями, молча работали, молодица тоже задумалась над своей работой, в хате было тихо; слышались только однообразное жужжание веретен да слабое потрескивание горящих лучин.
Где-то далеко собирались уже казацкие полки, шумели татарские орды, спорили о доле Украины полковники и гетманы, но здесь все было тихо, спокойно; волны бушующего народного моря еще не доходили сюда. Быть может через день, через два всей этой деревне суждено было превратиться в груду дымящегося пепла, в добычу диких татар, но покуда все еще было тихо, и всякий мирно занимался своим трудом, не думая о том, что принесет ему завтрашний день.
Но вот на печи раздалось громкое позевывание, затем что-то зашевелилось, и вслед за этим раздался голос бабы:
– А что, Кылына, тут ты? Что это, поснули все, что ли?
Молодица, к которой относились эти слова, вздрогнула и затем ответила:
– Тут, бабо, тут.
– А девчата?
– И девчата тут; прядут.
– Ох, Господи, «тыша»-то какая. Я уж думала, поснули все. – Баба громко зевнула и затем прибавила. – А что, наших ярмарчан «не чутно» еще?
– Нет, не слышно что-то.
На печи послышался громкий зевок.
– Что это как они долго заярмарковались? А тут сон такой налегает. Ox, ox, ox! Прости, Господи, наши прегрешения.
И опять на печи послышалось громкое позевывание, затем какое-то кряхтение и вслед за этим по хате снова разнесся тихий храп.
Молодица встала, вынула догоревшие лучины, вставила новые и села на свое прежнее место. И снова в хате водворилась ничем не прерываемая тишина.
Но вот двери распахнулись, и в пекарню вбежала, постукивая «чоботамы», молодая наймычка; она подбежала к Орысе, нагнулась к ее уху и шепнула ей несколько слов.
От этих слов Орыся вся вспыхнула до ушей, вскочила с места, набросила на себя «байбарак», шелковую «хустку» и выбежала вслед за наймычкой.
– Где? – спросила она в сенях.
– В саду, возле плетня, – отвечала наймычка.
Орыся распахнула двери и выскочила в сад. На дворе стояла уже холодная, лунная ночь. Чоботки Орыси глухо застучали по твердой, промерзшей земле. Повернувши влево, она пустилась, было, бежать напрямик к плетню, как вдруг ее ухватили за талию чьи-то крепкие руки и вслед за этим на губах девушки отпечатлелся звонкий поцелуй.
– Ой! – вскрикнула Орыся, впрочем, не очень громко, с улыбкой поворачиваясь к Остапу, который крепко держал ее из-за спины. – Напугал как!
– Тебя и напугаешь! Такая! – отвечал Остап, прижимая ее к себе и еще крепче целуя ее в губы.
Несколько минут в саду слышался только звук горячих поцелуев.
Наконец Орыся сделала такое движение, будто бы она хотела вырваться из объятий казака, и произнесла, стараясь придать своему голосу недовольный тон.
– Да ну тебя к Богу! Платок чуть с головы не сорвал. Где был все время?
– А что, крепко соскучилась?
– Как же! – поджала губы Орыся. – А только Филипповка близко.
– Так что же?
– Замуж отдают, люди случаются.
– Какие такие люди? – произнес с тревогой в голосе Остап.
– Хорошие, богатые и значные.
– Так ты?… – Остап не договорил и, повернувши к себе Орысю, взглянул ей пристально в глаза.
Орыся выдержала его взгляд и отвечала небрежным тоном:
– А что ж мне, в «чернычкы», что ли, «пошытыся» из-за тебя?
Но игривая, непослушная улыбка выдала ее.
– Эй, брешешь же ты, дивко, брешешь! – вскрикнул Остап, восторженно прижимая ее к груди, и продолжал страстным шепотом: – Да я б тебя и из-под венца вырвал, да я бы всякому, кто бы только «наважывся», и руки бы и ноги переломал!
– Ха-ха-ха! – рассмеялась звонко Орыся, – так-то ты кохаешь?
– А вот увидишь!
– Ну, тогда было бы поздно смотреть! А вот что я тебе скажу, Остапе, уезжаешь ты, кто тебя знает куда, так если бы на моем месте была другая дивчина, то может быть застал бы ее уже и в очипке, только я сказала твердо батьку: ни за кого другого, как за Остапа, не пойду, – если не за него, так и ни за кого, а будете меня «сылувать» – убегу, вот и все!
– Любая ты моя! Казачка моя! – произнес с чувством казак, на этот раз прижимая уже так сильно к себе девушку, что платок действительно скатился с ее головы, но строгая Орыся ничего не возразила по этому поводу. – А вот если бы знала, зачем я ездил, так и не сердилась бы на меня, – продолжал он. – Не придется тебе теперь убегать. Отдаст тебя батько за меня!
– Ой, нет, Остапе! Ни за что!
– А я тебе говорю, что отдаст, – сотничихой будешь.
– Как так?
– А так, что уже записался в их реестр.
– Боже мой! – всплеснула радостно руками Орыся, – ты не дуришь меня?
– Разумный я был бы тебя дурить! Говорю тебе, уже поступил в надворную команду к гетману Дорошенко.
– К Дорошенко? Да как же это случилось?
– А вот как, голубка! – с этими словами Остап обнял девушку и рассказал, как в корчму к ним приезжал посол гетмана Дорошенко, как он зазывал всех поскорее готовится к восстанию, потому что гетман Дорошенко прибудет скоро с несметными войсками на левую сторону; как посол предложил всем, кто хочет, записываться в реестры гетманских казаков, и его, Остапа, пригласил в надворную команду Дорошенко, которой он сам был ротмистром. Затем Остап объяснил Орысе, что он отсутствовал так долго потому, что по поручению посла развозил зазывные гетманские листы в соседние деревни.
Рассказ Остапа привел в восторг Орысю; однако вскоре радость ее была нарушена воспоминанием о том, что ведь Остап должен будет уехать немедленно с послом на правый берег.
– Так это ты уезжать от нас собираешься? – произнесла она, смотря в сторону.
– Собираюсь, и не один, – отвечал с улыбкой Остап.
– С кем же это?
– С молодой жинкой! – произнес тихо казак, привлекая к себе Орысю.
Орыся вся вспыхнула.
– Да как же это, так «швыдко»? – произнесла она смущенно, опуская глаза.
– А чего и же ждать? Вот вернется посол, так мы сейчас с ним к батьку и «ударымося». Гарбуза не поднесешь?
Ответом на этот вопрос был звонкий поцелуй.
LX
Долго еще стояла под деревом счастливая молодая пара, наконец, Орыся опомнилась.
– Ой, Господи! Так, может, батько уже вернулся с ярмарки, хватится меня! – вскрикнула она испуганно.
– Ну, теперь уже не страшно, – ответил Остап, целуя ее.
– Эй! Не кажи, знаешь, «гоп», пока не перескочишь! Да пусти же! Пусти, вот пристал, словно муха к меду! – смеялась она звонко, стараясь освободиться из объятий Остапа и, наконец, оттолкнувши его, произнесла полусердито, подымая с полу платок:
– Ишь, платок весь чоботами потоптал.
– Ничего! Кораблик куплю!
– Подождешь еще! – Орыся встряхнула платок и, покрывши им голову, хотела, было, уже попрощаться с Остапом, как вдруг вспомнила о Галине.
– Стой, Остапе, а ты не слыхал там, среди казаков, не выступали ли «остатнимы часамы» запорожцы в какой-нибудь поход?
– Нет, теперь там тихо. А тебе это зачем? Может, тоскуешь по ком?
– Да нет, тут дело, – отвечала серьезно Орыся и рассказала ему, как Галина тоскует за тем паном, которого к ним таким чудом занес дикий конь, как этот самый пан уехал на Запорожье, обещал к ней вернуться и вот до сих пор не вернулся.
– Да он, что же, посватался к ней, что ли? – спросил Остап.
– Да кто его разберет! Разве долго обмануть эту «Божу дытыну»? Говорит, что он ей слово казацкое дал вернуться, что обещал любить всю жизнь. А потом говорит опять, что сестрой он ее своей называл, что братом обещался быть. А, по-моему, уж если кто сестрой называет, да братом обещается быть, так не жди от его добра!
– А это же почему?
– Потому, что такое «кохання» все равно, что в страстную пятницу соленый огурец.
– Ах, ты, дивчино моя! А тебе ж какого надо? – вскрикнул весело казак.
– Да уж не кислого, а сладкого да горячего! – отвечала задорно Орыся.
– Такого? – подморгнул ей Остап и, прижавши к себе девушку, впился горячим поцелуем в ее пунцовые губы.
– Да ну тебя, ну, «шаленый», зубы все выдавишь! – пробовала вырваться из его объятий Орыся, но Остап не слышал ее слов.
Возвратилась Орыся в хату с горящими щеками. Сбросивши с себя «байбарак» и «хустку», она подсела к Галине и начала передавать ей быстрым шепотом весь свой разговор с Остапом, происшедший в саду. О том же, что на Запорожье не было в продолжение этого времени никаких походов, она не сказала Галине, не желая ее заранее огорчать, но зато сказала ей, что Остап обещал разузнать обо всем и передать ей верные сведения.
– А ты, Орысю, спроси его, не слыхал ли он, может, несчастье какое… смерть… татары?… – произнесла Галина, запинаясь.
– А как же звать того пана, забыла я?
– Иваном Мазепой.
– Ну, ладно. Вот через дня два вернется Остап, он теперь опять с зазывными листами в другую сторону поехал, так расспрошу. Да может и тот посол Дорошенко что-нибудь знает о нем. Ты не печалься, не журись, все гаразд будет!
И счастливая, сияющая Орыся обняла Галину и звонко поцеловала ее.
Поздно вечером возвратились, наконец, ярмарочные и привезли с собою массу новостей. На ярмарке передавали слухи о том, что уже видели передовые татарские отряды, переправлявшиеся через Днепр, что в каждом селе здесь на левом берегу работают посланцы Дорошенко и составляют тайные отряды; что во всех полках казаки готовы передаться Дорошенко, как только он перейдет на левый берег.
Новости эти нарушили мирное течение деревенской жизни и заставили каждого почувствовать за спиной какой-то неприятный холодок. Хотя Дорошенко являлся как избавитель от ненавистного ига Бруховецкого, но крымские союзники его не внушали никому большого доверия, а потому каждому поселянину надо было позаботиться заранее о своей безопасности.
Под влиянием всех этих толков, Сыч хотел было сейчас же уезжать домой, но о. Григорий удержал его.
– Ты постой, Сыче, не торопись так зря, – остановил он его, – надо узнать раньше, пере-правилась ли уже вся орда, а то как раз можешь им в руки попасться.
На это резонное замечание Сыч ничего не мог возразить и решил действительно подождать более определенных сведений.
С каждым днем в деревню приходили новые тревожные слухи, а между тем посол Дорошенко не возвращался, да и от Гострого все еще не было обещанного «гасла». Поселяне стояли в нерешительности: они опасались открыто вооружиться и стать в оборонительное положение, боясь мести Бруховецкого, а вместе с тем опасались и оставаться в таком беззащитном положении ввиду ожидаемого нашествия татар.
Радостное настроение Орыси сменилось тревогой…
Так прошло три дня.
Между тем возвратился и Остап и к удивлению своему узнал от Орыси, что Дорошенков посол до сих пор еще не приехал в Волчий Байрак. Это привело его в большое смущение.
– Да уж не обманул ли он тебя? – заметила несмело Орыся.
– Не похоже, видишь же, что кругом все то же самое толкуют.
– Ну, что ж, про Дорошенко может и правду сказал, а вот насчет того, чтобы сюда заезжать, да брать тебя с собою…
– Да нет… Не может быть! – перебил ее Остап. – Видно было сразу, что верный человек, да и переправляться ему здесь надо. Вот не случилось ли чего? По нашим временам всего ожидать можно. Надо бы расспросить у Гострого.
– Да надо поехать немедля, а то смотри, будешь ожидать посла, а тем временем укомплектуют все полки, и мы опять-таки ни с чем останемся. Да ты, знаешь ли, как звать посла?
– А то ж, он сам нам сказал: Иваном Мазепой.
– Мазепой! – вскрикнула Орыся. – Господи! Да ведь это же тот самый пан, за которым Галина гинет, которого к ним на хутор дикий конь принес!
– Вот оно что, – протянул Остап, – ну, значит, правду люди говорят, что гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдутся.
– Ох, она бедная, сердечная моя, – продолжала грустно Орыся, – значит, правду мое сердце чуяло, что не думает он о ней. Сказано – «пан»! Он уж и думать о ней забыл, а она-то, несчастная, убивается как.
– Да почему же так сразу и знаешь, что если пан, так и любить не может? – перебил ее Остап.
– Почему не может? Может. Только от их любви добра не бывает.
– А я тебе говорю, что этот на обманщика, на «облесныкА» не похож.
– Ну, может и так, чего не бывает, – произнесла недоверчиво Орыся, – только я ей пока ничего не буду говорить. А ты, Остапе, вот что: седлай коня, бери с собой товарищей, да спеши, сколько можно скорее, к Гострому. Расспроси там хорошенько о Мазепе, постарайся увидеть его, скажи ему про Галину, что, мол, гинет, «пропадає» за ним. Если у него человеческое сердце, так пусть спешит сюда поскорее приехать, а не то уедут, мол, на хутор; а если не захочет он и взглянуть на нее, так ничего я ей не скажу, пусть лучше думает, что его и на свете нет!
Как решили, так и сделали. На другой день рано утром, взяв с собой несколько приятелей, Остап отправился на разведки к Гострому. День был серый, пасмурный; казаки молча скакали; Остап выбирал самые глухие дороги, опасаясь какой-нибудь неожиданной встречи, так как ходили слухи, что небольшие шайки татар уже рыскали по окрестностям. При помощи верного проводника поздним вечером они достигли, наконец, угрюмой усадьбы полковника и были впущены в замок. Остапу, бывшему уже раз здесь, сразу бросилось в глаза необычайное оживление, царствовавшее теперь в этом неприветном дворе. Окна самого «будынка» пылали яркими огнями, также светились и окна боковых зданий, в которых расположены были помещения для надворной команды. По двору сновала масса казаков, слышалась панибратская брань, громкие восклицания, смех и крепкие приветствия; у стен стояли расседланные лошади и мирно жевали подвязанный в мешках им к мордам овес; видно было, что замок переполнен множеством гостей. Это до чрезвычайности удивило Остапа, так как он знал, что полковник Гострый с трудом допускал кого-нибудь в свой нелюдимый замок.
– Уж не Дорошенко ли здесь? – пришла ему в голову мысль, и он обратился сейчас же с этим вопросом к провожавшему их во двор казаку.
– Какое! – махнул тот рукой. – Уже и Дорошенко! Полковница наша Марианна вернулась! Да вот ступайте туда, там все вам расскажут! Наслушаетесь чудес!
И с этими словами он отворил перед казаками обшитую железом дубовую дверь, ведшую в одно из помещений для команды, а сам поспешно отправился дальше.
После непроглядной тьмы Остапа просто ослепил яркий свет, наполнявший хату; с минуту он стоял в нерешительности у порога, не зная, куда присесть. Хата была полна народа. За длинным столом, уставленным кувшинами с медом и пивом да огромными мисками, с наваленными в них грудами всевозможных мяс, – баранины, дичины и свинины, – сидело множество казаков; остальные, которые не помещались на лавках, стояли кругом стола, слушая рассказ почтенного седого казака, на котором очевидно и сосредоточивалось всеобщее внимание. Хату освещали лучины и смоляные факелы, наполняя ее мерцающим светом и копотью. Это многочисленное собрание народа, в которое он попал так неожиданно, заставило сначала Остапа смутиться, но, заметивши, что на него никто не обращает внимания, он присоединился и сам к казакам.
– Послушай, пане-брате, – обратился он вполголоса к своему соседу. – Дозволь спросить, кто будет этот почтенный старик, что вот рассказывает?
– А ты же кто будешь? – спросил в свою очередь тот, с изумлением оглядываясь на незнакомого казака.
Остап объяснил, кто он такой, откуда и зачем приехал к полковнику.
– Те-те-те! Вот это так и вышло, как в пословице говорится – «на ловца, мол, и зверь бежит»! Этот вот старик и есть слуга того самого Мазепы, которого вы поджидаете у себя…
– А где же он был все время?
– Ге, где был? Был там, где козам роги правят. А вот ты послушай, как его наша полковница «вызволяла», – поистине сокол, а не панна!
Заинтересованный до необычайности словами казака, Остап придвинулся еще ближе к столу и начал слушать рассказ Лободы. А Лобода сообщал казакам о том, как их схватил по дороге Тамара, как велел убить всех до одного казаков, оставив в живых только его да Мазепу, как они с паном Мазепой едва не задохнулись под кожами, пока их довезли до тюрьмы, как их допрашивали, как гнали, привязав к коням, до самой Московской границы, как грозил Тамара запытать их на смерть в порубежной корчме и как у порога ее из опушки появилась неожиданно Марианна, налетела бурей и отбила.
– Хе, черт побери, а пока мы нашли вас, сколько лиха набрались! Сколько изъездили степи, сколько дорог исколесили! – закричал шумно Чортовий; он тоже сидел здесь с раскрасневшимся, вспотевшим лицом и на опыте доказывал, что он может смело выпить полжбана.
– А ну, как? Расскажи, расскажи! – раздались кругом громкие и шумные восклицания.
– Ге, расскажи! Добро вам теперь слушать за «келехом» доброго меда, а кабы в передряги наши попал и черт куцый, так испугался бы, да и утек, поджавши хвост! А мы не отступили, чего уж с нами не случалось, в какие переделки не попадали, а все-таки выдряпали из когтей сатаны Мазепу и привезли благополучно назад!
Это заявление Чортовия еще более заинтриговало казаков.
– Да ну-бо, говори, чего ломаешься, как «дивка на сватанни»!
– Говори же, «швыдше»! – раздавались отовсюду громкие восклицания.
Но Чортовий и не думал молчать; он только хотел подзадорить слушателей.
– А что, «закортило» никак! – подморгнул он широкой черной бровью и добавил, торжествуя, – ну, так слушайте ж, вражьи дети, да, чур, не перебивать!
Затем он обвел всех присутствующих победоносным взором, расправил свои богатырские усы и начал рассказ. Все понадвинулись к столу и так стиснули Остапа, что он очутился неожиданно подле самого Лободы.
– А дозволь тебя спросить, пан, не во гнев будь твоей милости прозвища твоего не знаю, ты не из команды ли ротмистра Мазепы будешь?
Лобода смерил молодого казака горделивым взглядом и отвечал важным тоном:
– Ты угадал, хлопче, я состою атаманом надворной команды его милости пана Ивана Мазепы, шляхтича герба князей Курцевичей, подчашего черниговского и ротмистра «почесной» команды ясновельможного гетмана Дорошенко.
– Ну, вот и гаразд, пане атамане, что я увиделся с тобою, не можешь ли ты пересказать пану ротмистру, что мне надо неотложно повидаться с ним?
И Остап передал Лободе цель своего приезда к Гострому, а также и обещание Мазепы принять его под свою команду, умолчавши, впрочем, о Галине.
– Гм… вот оно что, хлопче, – отвечал Лобода, – ну это ты хорошо сделал, что поспешил, потому что мы завтра уже в дорогу собираемся. Только сегодня тебе с паном ротмистром увидеться нельзя, потому что там у них с полковником на радостях пир горой идет, а завтра напомни мне, я, пожалуй, скажу.
Но здесь разговор Остапа с Лободой оборвался, так как в эту минуту Чортовий начал, наконец, свой рассказ и все, не исключая и важного Мазепиного атамана, превратились в одно внимание.
Чортовий говорил хорошо, со своеобразным красноречием, пересыпая свою речь отборно крепкими словами. Фантазия его широко распустила свои крылья; истина с вымыслом смешивалась в этом рассказе в таких причудливых формах, что и сам Чортовий даже явственно намекнул своим слушателям о встрече с тем, которого добрые люди при хате не «згадують». Товарищи Чортовия, принимавшие такое же, как и он, участие во всех этих приключениях, опьяненные винными парами, принимали теперь каждое его слово за истину, и действительно им начинало казаться, что все эти баснословные подвиги были совершены ими. За каждым удачным словом, или счастливо окончившимся эпизодом, кубки гостей наполнялись, и громкие заздравные крики оглашали всю хату, а Остап так и прикипел к месту, не спуская глаз со знаменитого рассказчика, который чем дальше, тем все больше увлекался своей фантазией, и с каждым осушенным кубком фантазия эта принимала все более мрачный и ужасный характер.