LV
– Панове, вот у меня какая думка заворушилась в башке, коли одобрите, да Бог поможет, то авось и удастся наше дело, – проговорил, после некоторого раздумья, Чортовий.
– А что же ты, пан-товарищ, придумал? – спросила с оживленным интересом Марианна.
– А вот что, панно полковникова. Я пойду сейчас с жидом в корчму, как проезжий, или лучше, как бежавший от преследования Дорошенко казак. Конечно, такому и Бог велел примазаться к чужим казакам, поискать в них покровительства, побрататься. А брататься без оковитой нельзя, – это тоже всякой христианской душе известно. Ну, я их и начну накачивать, да с таким расчетом, чтобы они еле добрались до своего гнезда…
– Если накачивать, так ты уж так накачай их, чтоб замертво остались в корчме, – добавил повеселевший Андрей.
– Ой, ой, как еще можно! – поднял обе руки в знак полного утверждения жид, – как свиньи лежать будут.
– Нет, это мне не расчет! – возразил Чортовий. – Если они останутся здесь, то за ними пришлют кого-либо… Заберут этих, а остальных больше не пустят. А мне нужно, чтоб все перепились, чтоб трезвых осталось два, три человека на нас шесть!
– Эх, славный ты казак! – воскликнула с чувством Марианна.
– Я еще, панно полковникова, вот что хочу сделать, – продолжал развивать свой план Чортовий, – одного-то я напою «до мертвяка», а остальных до такой меры, чтоб доползли еще до городка… Вот я с этого, что здесь останется, и сниму одежу, переряжусь в нее, да с пьяными и отправлюсь в крепостцу; притворюсь так пьяным, упаду где-нибудь и захраплю, а за мною, полагаю, и мои собутыльники расползутся под окопами и лягут трупами до позднего утра. А вот когда за этой сменой явится сюда в корчму другая, то нужно, чтобы взялся кто и другую смену свалить с ног «оковытою», тогда бы вышло расчудесное дело!
– Отлично, отлично! – одобрил с восторгом этот план жид, быстро ходя по комнате и подбрасывая от удовольствия заложенными за спину руками свой «лапсердак»: он уже считал в уме, сколько потребуется для выполнения этого плана «оковытой» и меду, и какие перепадут в его карман барыши.
– Да я берусь перепоить их, – откликнулся на вызов Андрей.
– Нет, пане хорунжий, – возразил Чортовий, – не подобает тебе пить, ведь невозможно же напоить до «мертвякА» других и не нахлестаться самому?… А ты нам, пане, нужен будешь трезвым, да еще как будешь нужен! На эту потребу, сдается нам, и Лунь годится: он коли поусердствует, то всех перепьет; всех «мертвякамы» уложит… Тогда-то ты, пане Андрию, с панной полковниковой и «рушайте» в городок смело, захватив остальных и Луня, – значит пятерых, да я буду шестой, – и ворота отворю вам… А сколько же найдется за окопами трезвых? – Наиболее три-четыре души… Так разве тогда мы с ними не справимся?
– Справимся, еще как! – подхватил Андрей.
– Ой, вей! – потер руки корчмарь.
Марианна, затаив дыхание, слушала Чортовия, и когда он замолчал, при одобрениях жида и Андрея, она торжественно произнесла:
– Да благословит тебя Господь за твою «пораду», исполни же ее, а мы за тобою всюду пойдем, и верь, что никогда не забудем твоих услуг, – ни я, ни отец мой! – и она искренне пожала казаку руку.
Андрей обнял горячо Чортовия и вышел с ним быстро из конурки; он спешил удостовериться, где разместилась его команда, чтобы сделать ей нужные распоряжения, а Чортовий направился прямо в корчму; жид же, с развевающимися полами «лапсердака», словно вампир, бесшумно полетел вперед среди темноты ночи на свою наживу, забывая в эту минуту, что выгодный гешефт может окончиться для него и печально.
Оставшись одна, Марианна почувствовала какое-то изнеможение: действительно, постоянное напряжение за последние дни ее нервов переутомило, наконец, и этот сильный организм.
Хотя и волновали Марианну в настоящую минуту нахлынувшие разные чувства, – и радость, что нашли, наконец, после стольких неудач, несчастного пленника, и тревога перед предстоящей последней попыткой освободить его из когтей Тамары, но все эти волнения потеряли остроту и не жгли сердца едкой болью, а только заставляли его тихо трепетать, замирая. Марианна прилегла на неуклюжий топчан, стоявший в углу комнаты, и начала думать о том, какую она даст блаженную минуту Мазепе, когда крикнет ему, что он свободен! Да, но эта минута, пожалуй, и для нее будет не менее счастливою. – Почему же? – поставила она себе вопрос и над ним сладко задумалась. – Да потому, – успокоилась она на одном решении, – что он, наверное, сослужит для родины великую службу. Конечно, эта уверенность и подкупила целиком ее сердце, а пережитые, ради нового друга, тревоги и муки сроднили ее с несчастным страдальцем. Потом фантазия начала рисовать ей картины ее встречи с растроганным отцом и с благодарным гетманом… далее и эти картины стали тускнеть и обрываться, мысли спутались и Марианна уснула крепким, молодым сном.
Долго ли она спала, или нет, она не сознавала, а разбудил ее только громкий оклик Андрея:
– Пора, панно, вставать! Все уладилось!
Марианна вскочила и не сразу поняла, где она и в чем дело; только через несколько мгновений придя в себя, она встрепенулась радостно и почувствовала, что сон совершенно освежил ее силы. Бодрая и возбужденная предстоящим исходом последних усилий, она поспешно вышла вслед за Андреем и нашла свою команду за корчмой. Темный силуэт жида двигался в стороне тревожно, то, приседая, то припадая даже к земле, чтобы увериться, не слышно ли подозрительного шума.
– Я, ясный грабя, все для вашей милости делаю, – заговорил он вкрадчивым шепотом, когда приблизились к нему Марианна с Андреем, – уж такого делаю, такого, какого ни один жидок не насмелится, и даже дурмана подмешал в «оковыту» для большей «певности». Я знаю, что панская милость меня не обидит. А все-таки, я доведу вашу команду до ворот городища – покажу вам их, а сам назад… потому что… ой, вей!… Да и на что я там панству? Там уже и без меня будет «справа», а у меня «балабуста» – жена и дети…
– Ну, ну, ступай! Укажи лишь дорогу, а там хоть и к «балабусте»! – сказал раздражительно Андрей, и все двинулись вслед за жидком в сырой, непроницаемый мрак темной осенней ночи. Жид, впрочем, на всякий случай, шел под конвоем двух казаков с обнаженными саблями.
Хотя эта уединенная крепостца находилась и в близком расстоянии от корчмы, но путникам нашим показалась дорога к ней бесконечной: путалась она из стороны в сторону, тянулась то вверх, то вниз по страшным неровностям и прерывалась рытвинами. По резкому, холодному ветерку Андрей догадывался, что близок уже рассвет, а они все колесят по степи: у него зашевелилось в груди подозрение относительно жида. Не высказывая его Марианне, он подошел к нему и, приставив к виску его пистолет, спросил сдавленным голосом:
– Где же этот городок, шельма? Если не будет его сейчас, так башка твоя разлетится в черепья!
– Ой, панюню! – отшатнулся жид. – Ой, не «жартуй», бо черт может всего «накоить»… а городок вот перед вашим носом.
– Где, где? – спросил один из конвойных, перепивший всю смену, – Лунь; у него теперь уже не было в голове и капли хмелю. – Ой, черт бы тебе в зубы, – вскрикнул он через минуту, – «трохы-трохы» не угодил в ров!
Все двинулись вперед осторожно. Действительно, перед ними тянулся дугой широкий ров, за которым среди темной мглы выделялся едва заметно черный силуэт окопов. Все притаились и прислушались. За окопами царила мертвая тишина. Лунь приставил кулак к губам и завыл по-волчьи; недалеко от них, немного вправо, послышался в отклик такой же вой, за которым вдали отозвался еще один.
– Чортовий отозвался, – прошептал Лунь.
– И собака, – добавил другой казак.
– Ворота должны быть направо, – соображал Андрей. – Осторожнее, за мною, да берегитесь рва!
– А жида все-таки не пускай! – распорядился он шепотом.
– И коли только что, так чтоб и с места не двинулся!
На это приказание послышался, было, вопль, но он моментально был подавлен.
Вскоре направо показался не то перекидной мост, не то просто «гребля», а за нею в глубине и ворота; они были полуотворены и впереди них стояла какая-то тень, призывавшая к себе всех энергическими жестами: то был Чортовий.
Он сообщил шепотом Андрею, что пришедшая с ним партия спит непробудно, да и перевязана еще им, что у «льоха» стоит один «вартовый», и что комендант с двумя товарищами спит в дальней землянке.
Тихо прокрались наши путники во двор городка и начали держать короткий совет, как поступить с «вартовым»: убить ли его, или связать и заткнуть паклею глотку?
– Если возможно освободить узников без кровопролития, то наилучше, – сказала Марианна, – тут ведь стража хотя и, ненавистника нашего Бруховецкого, но из нашего же брата – казаков; но если эта стража набросится на нас, то не щадить ее: смерть за смерть! Хоть нас перебьют, хоть их «вытнем», а не пожалеем себя для спасенья узников, жизнь которых нужна для Украины!
– Костьми ляжем, панно полковникова, а своих не выдадим! – ответили дружно все.
– Только вот что, ясновельможная пани, – заметил Чортовий, – нельзя без оглядки всех и вырезать: а ну, пан Мазепа окажется в другом «льоху»… Говорят, что в этих «льохах» неисходимых проходов и закоулков тьма… то где тогда достанем мы языка?
– Так, это верно, – согласился Андрей, – командира нужно приберечь, и я из жил его вымотаю признание.
Все двинулись воровски вслед за Чортовием, успевшим уже высмотреть, где «льох» и где «вартовый».
Марианна осталась с двумя казаками в засаде, а Андрей с Чортовием и Лунем поползли ко входу подземной темницы. Марианна превратилась вся в слух и дрожала от охватившего ее волнения; кругом было беззвучно, только близко от нее что-то равномерно стучало, словно билась в клетке пойманная птица; но панна не могла уже сообразить, что это трепетало ее собственное сердце.
Наконец вдруг послышался ей торопливый шорох, кто-то тихо вскрикнул и грузно упал на землю; но звук тотчас же был заглушен и превратился в глухой задавленный стон.
– Приприте, братцы, колком двери в землянке, – раздался голос Андрея, – ты, Лунь, посторожи, на всякий случай, там, у дверей, а мы здесь распорядимся и сами.
Марианна со своими казаками выскочила смело из засады и присоединилась к Андрею. Бросились ко входу в «льох», но на дубовых, окованных дверях висело два замка почтенных размеров.
– Что же делать? – раздумывал вслух Андрей, повертывая в руках десятифунтовые привески, – этакой цацки и обухом не расшибешь, а ключи, очевидно, хранятся у коменданта…
– Добыть, во что бы то ни стало, – скомандовала Марианна.
– Постойте, братцы, – отозвался Чортовий, – я вот еще захватил на всякую «прыгоду» эту штуку, так попробуем, – и он вытянул из-под полы тяжелый «подосок», могший заменить с успехом добрый лом.
Заложили этот своеобразный лом за болты; все поднажали дружно на другой конец рычага: болты подались, согнулись и начали выходить из своих гнезд; наконец, с треском и звяком они упали, и дверь, заскрипев, подалась внутрь, раскрыв черный свой зев, из которого пахнуло сырым, затхлым холодом.
– Не бойтесь! Мы ваши друзья! – крикнула нетерпеливо Марианна в открывшуюся дыру.
Раздался гулко ее голос, прогремел, как бы в пустой бочке, и замер, но через несколько мгновений из глубины донесся далекий, стонущий отзвук.
– Марианна! Осторожней! – остановил ее порывистое движение Андрей. – Без «свитла» можно свернуть себе голову. Гей, добудьте, братцы, огня! – обратился он к товарищам.
Посыпались искры в одном и другом месте, и вскоре запылал импровизированный факел, освещая красноватым, мигающим светом мрачное, длинное устье подвала.
По крутым земляным ступеням спустились освободители в глубину, прошли еще довольно длинный коридор и наткнулись снова на дверь с висячим замком; отбить последний было уже легко, и через минуту все очутились в низком и душном подвале.
Андрей поднял высоко горящую головню, в углу задвигались три тени, а два человека стояли уже посреди подвала: оба были пожилых лет, бледно-зеленые, с впалыми щеками.
– Кто вы такие? – спросил Андрей.
– Посланцы гетмана Дорошенко, – ответил более высокий.
– Я – Куля, а то мои товарищи.
– А где же Мазепа? – перебила его страстно Марианна.
– Мазепа? – переспросил болезненным голосом Куля. – За ним-то нас и послали.
– Так его здесь нет? – вскричала Марианна не своим голосом.
– Нема и звания! – раздался в ответ чей-то голос.
Марианна пошатнулась, схватилась рукой за мокрую, холодную стену и тихо опустилась на землю…
LVI
Стоял пасмурный осенний день. Во всех дворах села Волчий Байрак, тонувшего в разукрашенных осенью желтых и багровых левадах, кипела оживленная работа. Во дворе отца Григория, настоятеля маленькой деревянной церковки, слышны были также громкие удары цепов и веселые «перегукування» молодиц, копавших на огороде картофель, звонко раздававшиеся в поредевшем воздухе.
Местоположение дворища о. Григория не имело в себе ничего красивого; усадьба его находилась в самой глубине балки, по отлогим склонам которой разбросалось село; видно было, что хозяева, ставившие здесь свою хату, не заботились о красоте местоположения усадьбы, о широком горизонте, а руководствовались более хозяйственными соображениями, – близостью воды и сенокоса, а также и тем, что к речке земля для огорода лучше и капуста родит хорошо. И действительно овощи у о. Григория всегда удавались «напрочуд», а капуста, тугая и сладкая, составляла предмет зависти всех соседних хозяек. Впрочем, причиной этому была, верно, не только одна близость речки, извивавшейся по сенокосу, который прилегал к самому огороду о. Григория, а и старания его хлопотливой дочки, чернобровой и веселой Орыси.
Во всем дворище о. Григория видно было присутствие радетельной хозяйской руки. Отличалось оно от обыкновенной крестьянской усадьбы только большей зажиточностью. Усадьба прилегала к самой церковной ограде, в которой проделана была даже маленькая калитка для большего удобства «панотця». Посреди обширного, зеленого дворика стоял колодезь с высоким «журавлем» и с выдолбленной колодой, пристроенной для водопоя коров, лошадей и волов. Прямо против ворот в глубине двора находился сам «будынок» о. Григория, представлявший из себя ту же крестьянскую хату, только больших размеров, разделенную сенями на две половины: на пекарню и на «кимнату». Стены хаты были чисто выбелены, большие окна с «виконныцямы» окаймляли зеленые полосы с раскрашенными на них зелеными цветами, а «прызьба» была вымазана ярко-желтой глиной. Высокая крыша домика, крытая золотой соломой, с гребнем наверху, спускалась по углам красивыми уступами и выглядела нарядно.
По правую руку от ворот тянулись во двор разные хозяйственные постройки: также чисто вымазанные и покрытые новой соломой «стайня», «возовня», «комора», «сажи» и другие; налево расположился ток, отделенный от двора плетнем, на току виднелись стоявшие рядами скирды, стожки и высокая «клуня». С трех сторон домик обступал густой фруктовый садик, теперь уже желтый и багровый, с повисшими на деревьях гирляндами густо разросшегося хмеля.
В данный момент в дворище о. Григория не видно было ни души, только штук десять уток хлопотало у разлитой вокруг колодца лужи, да свинья, окруженная огромным потомством, с громким хрюканьем бродила по двору; и хозяева, и работники – все были заняты делом.
В саду у самой пекарни, подле плетня, на котором растянуты были длинные полосы сохнувших полотен, терли на «терныцях» коноплю две молодые девушки; одеты они были наряднее обыкновенных крестьянок, а потому их можно было бы принять обеих за дочерей о. Григория, если бы не совершенное несходство их лиц. Одна из них была смуглая брюнетка с длинной черной косой и сверкающими при каждой улыбке ровными белыми зубами. У другой было нежное и бледное личико, обрамленное светло-русыми пушистыми волосами. Брюнетка работала живо, быстро и сильно, ее небольшая, но крепкая рука с силой ударяла доской по толстому пучку конопли, которую она быстро протягивала левой рукой; при каждом таком ударе из конопли сыпался целый дождь кострицы. Другая же девушка работала, хотя и старательно, но как-то тихо, бессильно; по всему было видно, что мысли ее были далеко от этой работы; большие, темные глаза ее глядели невыразимо грустно.
Брюнетка остановилась на мгновенье, расправила спину, подсунула выбившуюся из-под красной повязки прядь волос и, взглянув на свою подругу, произнесла с улыбкой:
– Ну и работаешь ты «по-кволому», Галина, ей Богу, словно два дня не ела!
Девушка, к которой относились эти слова, вздрогнула; казалось, обращение подруги оторвало ее от далеких мыслей.
– Я сейчас, сейчас, Орысю, – произнесла она звонким, но печальным голосом и торопливо потянула свою «горстку» конопли, далеко не такую мягкую и выбитую, как конопля подруги.
Орыся бросила внимательный взгляд на свою подругу, покачала с сомнением головой и принялась с прежним жаром за работу.
Несколько минут обе девушки молчали, слышен был только усиленный стук обеих «терныць». Наконец, Орыся заговорила снова.
– Все-то ты журишься, Галина! Эт, ей Богу, ну и «вдача» у тебя! Тут иногда так на сердце накипит, что, кажется, разодрал бы весь свет пополам, а плюнешь на все, сцепишь зубы, да и молчишь!
С этими словами она порывисто выдернула свою «горстку» конопли и принялась ее выбивать с такой силой о ножки «терницы», как будто в самом деле хотела разорвать, если не весь свет, то хоть этот пучок конопли пополам. Казалось, энергическое движение слегка успокоило какую-то досаду, кипевшую в ее сердце. Она уже спокойнее положила на терницу свою «горстку» конопли и начала снова выбивать ее доской.
Галина молчала.
Орыся опять вытряхнула свою коноплю, опять положила ее и обратилась уже спокойным голосом к Галине, не подымая головы.
– Все о нем думаешь?
– О нем, – тихо ответила девушка. – Почему он не вернулся, Орыся? Сказал, что вернется сейчас и заберет нас с собой. Я ждала так, ждала… Господи! На могилу каждый день ходила, все смотрела в ту сторону на пивдень, куда он уехал с кошевым… Уж мы и жито сжали, его все еще не было, уже и ячмень покосили, и просо… И свезли весь хлеб на ток, и гречку скосили, а его все не было и не было. – Голос Галины слабо задрожал. – Я все ждала, все ждала, все еще надеялась, а он не приехал. Орыся, голубочка, скажи, отчего? Отчего? Орыся с минуту помолчала, а затем ответила уклончиво:
– Гм… А разве он так уже нужен тебе? Ну, мало ли что может быть? Поехал, загулялся… а может, по какой войсковой потребе куда-нибудь надолго уехал. Да разве уже без него и жить нельзя? Разве уже лучших казаков нет?
– Зачем мне казаки, Орысю?
– Зачем? Вот спрашивает! А он же зачем?
– Затем, что я его люблю.
– Ну, и другого кого полюбишь.
– Нет, нет, Орысю! Никого мне, кроме него, не надо! Я не люблю ваших казаков, я их боюсь!
– А его же не боялась?
– И его сначала боялась, а потом нет. Он не такой, как все, Орысю! Он такой ласковый, любый, добрый. Он меня сестрою своей звал… Ох, Орысю… умру я без него.
– Еще что выдумай! Когда за каждым из них умирать, так и жить не стоит.
– Не за каждым, Орыся, а только за ним… такая мне «нудьга» без него, такой сум…
Девушка замолчала и печально поникла головой.
– Так, значит, таки «покохала»? – произнесла серьезно Орыся.
– Не знаю, голубко, а только знаю, что умру я без него. Теперь вот, я как глухая и как слепая стала… Знаешь, Орысю, и смотрю я – и ничего не вижу, и слушаю – и не слышу ничего… И будто я уже не я, словно тут в средине порвалось что-то… и будто все, что кругом меня, так далеко-далеко, и слышу я, и вижу его, как сквозь воду, а в сердце так тяжко, так сумно… Все згадуется его «мова», его голос…
Девушка замолчала и затем продолжала снова, устремляя на Орысю свои бесконечно печальные глаза.
– Ох, Орысю, зачем же Бог занес его на наш хутор? Баба говорила, что то счастье мое привело его, а оно вышло не счастье, а горе, «непереможне» горе.
Слова Галины тронули до глубины души сочувственное сердце подруги. Орыся устремила на Галину пристальный взгляд и глубоко вздохнула. Теперь она была мало похожа на прежнего, хотя и мечтательного, но веселого и жизнерадостного, как дикая козочка, ребенка. За это время она и похудела, и побледнела, горе и печаль сделали ее сразу взрослою, но от этого ее бледное личико сделалось еще прелестнее. Большие, темные глаза ее глядели бесконечно печально. Она больше не плакала, она тихо и незаметно вянула, как маленький полевой цветочек, забытый на скошенном поле.
У всякого при взгляде на это бледное, молодое существо сжималось от жалости сердце, и Орыся почувствовала необычайный прилив нежности к бедной подруге.
– Ох, ох! – вздохнула она, – да ведь он не ровня тебе, Галичка, ведь он вельможный пан… шляхтич!
– Так что же с того, что шляхтич? Он наш православный, он с казаками за одно, Орысю! Да вот и дид, и кошевой Сирко говорили: как бы побольше таких!
– Так-то оно так, Галичка, – продолжала раздумчиво Орыся, – может, он вправду славный лыцарь, да ведь все-таки он не ровня тебе.
– Не ровня, – повторила печально Галина, – что ж, я сама знаю, что я бедная, глупая дивчина, а он такой разумный, такой «зналый», такой пышный… Да ведь я сама ему о том говорила, а он сказал, что любит меня, что жалеет меня, как никого на свете… А ведь он не стал бы обманывать меня.
– Гм… так значит таки говорил, что любит, а про сватов ничего он тебе не говорил? – произнесла значительно Орыся.
– Нет, а что?
– А то, что если казак дивчину вправду любит, так сейчас про сватов говорит и засылает их.
Галина ничего не ответила. Несколько минут обе девушки молчали. Наконец Галина произнесла робко:
– Орысю, а вот же ты говоришь, что Остап любит тебя, почему же он не засылает сватов?
– Эт, нашла что вспомнить! – вскрикнула досадливо Орыся, – знаешь, говорят люди, и рада б душа в рай, да грехи не пускают, он бы и сейчас сватов прислал, да батько…
– Что?
– Не хочет отдавать меня за него, да и баста.
– Почему?
– А вот тоже потому, что он мне не ровня! За посполитого, мол, ни за что не отдам дочку. А какой он посполитый!? Не был он посполитым. Его батько вместе с гетманом Богданом ойчизну боронил, казацким хлебом жил, на войне и голову сложил, а его сына теперь не хотят в реестры занести. А все потому, что теперь такие собаки старшинами поставлены, что кто им «на ралець» добрый гостинец принесет, того и в реестры заносят, а кто не хочет козацкой спины для поклонов гнуть, того в поспольство возвращают! Эх! – вскрикнула она, вырывая сильным движением из «терныци» горстку конопли, – кажется, взяла бы рогач, да и пошла бы бить сама таких харциз!
С этими словами Орыся принялась выколачивать с новым остервенением свою коноплю; пух и кострица полетели целым столбом из-под рук раздраженной девушки.
Галина также вытянула и свою коноплю и начала ее выбивать по примеру подруги. Несколько минут никто из них не произносил ни слова.
На току раздавался мерный стук цепов, слышно было, как гельготали где-то гуси и утки, издали доносилась звонкая перебранка двух молодиц.
Наконец Орыся свернула свою коноплю, взвесила ее на руке, произнесла с хозяйским видом: «Славная «плоскинь»!» – и положила ее к другим таким же жмутам, лежавшим на прызьбе; затем она взяла новый снопик из прислоненных к стене конопель и принялась снова за работу.
– Так значит, Орысю, если не ровня, так уже и любить не может? – спросила, наконец, Галина.
– Как кто, – ответила, не отрываясь от работы, Орыся, – по-моему – казак ли, попенко или дьяченко, а хоть бы и посполитый, лишь бы по сердцу пришелся, а так – в кунтуше ли он ходит или в свите – мне все равно. Уж если батько упрется, – продолжала она, энергично стукая доской, – так я и уйду, ей Богу! Не пойду я ни за попенка, ни за дьяченка, а и в «дивках» свековать не хочу! Все это люди себе на горе повыдумали, а, по-моему, перед Богом – все равны, что купец, что посполитый, что вельможный пан! Вот паны на это иначе смотрят: если пан гербовый, шляхетный, так он на других людей все равно как будто на нечисть какую смотрит. Паны, видишь, совсем особые люди.
– Нет, нет, Орысю! – возразила горячо Галина. – Не говори так, он не такой, он не похож на других панов, он говорил, что будет всю жизнь за наш край и за благочестивую нашу веру стоять, он говорил, что и батько, и дид его с казаками против ляхов шли, что и сам он хочет казаком стать, затем его кошевой Сирко и на Сичь повез.
И Галина с загоревшимися от восторга глазами принялась описывать с жаром Орысе все достоинства Мазепы. Орыся молча слушала подругу, слова Галины были так искренне горячи, что они поколебали, наконец, холодное недоверие Орыси ко всем гербованным панам.