3
Постепенно – неуловимо медленно – город преображался. Что-то происходило с ним – что-то в его глубине: сам посыл этих изменений как будто шёл именно из глубины, отражаясь на облике бесконечных периферийных кварталов, но более всего меняя их суть – перекраивая, коверкая до неузнаваемости. Всадник чувствовал порождаемое творившимися вокруг метаморфозами беспокойство, однако внутреннее безмолвие оставляло его равнодушным до поры. В какой-то момент дискомфорт стал настолько нестерпимым, что вывел человека из транса. Взгляд прояснился, и всадник посмотрел вокруг.
Отчётливая ясность дня, наполненного пусть бесцветной и унылой, но всё-таки жизнью, затёрлась, растушевалась угрюмо густеющими сумерками. Под низким небом, забитым мятыми комками туч, неясно проявлялись силуэты строений, лишь отдалённо напоминавших дома – грубые, нелепые, прихотью сумасшедшего архитектора созданные из нагромождения примитивных рубленых форм таким образом, что казалось сомнительным существование в этом странном месте привычных физических законов. Зигзаги металлических лестниц, беспорядочно исчеркавшие щербатые плоскости стен, карабкались по будто непрерывно кренящимся граням ржавыми сороконожками, переплетались, ныряли в червоточины случайных проёмов, чтобы, исчезнув из вида, вновь появиться в самом неожиданном месте. Лишённая тёплого дыхания обжитого пространства, поневоле настораживала неразбериха окон – опустошённых до полной темноты провалов глазниц на мрачных фасадах собранных в неровные груды разноэтажных строений-черепов. А те редкие единицы, что всё-таки были освещены, свечением своим, однако, тоже не успокаивали, а скорее вызывали ещё большую тревогу, как отблеск волчьих глаз в ночи внушает безотчётный страх сердцу заблудившегося путника.
Анклав. Трущобы из крошащегося от ветхости бетона, растрескавшегося кирпича и разъедаемой ржавчиной стали – уродливые, невыносимо гнетущие полным отсутствием эстетики. Это всё ещё был город (а точнее – самая его окраина, вливающаяся в пригород) – но уже не тот, привычный, в меру безопасный, хоть и набивший оскомину, а совсем другой: безлюдный, чуждый, устрашающий до дрожи, – иной… и всё равно отчего-то знакомый. «До дрожи»? Нет, несмотря на беспокойство, всадник сохранял хладнокровие – это конь вздрагивал, прядал нервно ушами, и поступь его стала не такой ровной и уверенной, как прежде.
Квартал следовал за кварталом – ещё мрачнее и невероятнее в своём уродстве, и всадник, проникшись удручающей атмосферой этого места, намеревался уже прибавить ходу, когда конь вдруг остановился.
– Чего вылупился? Проваливай! – неожиданно резко каркнуло из-под ближайшего лестничного пролёта.
В нише, куда не попадал скудный свет единственного на всю округу уличного фонаря, сверкнули две холодные искры. Конь попятился, но всадник остановил его, успокаивающе погладив по шее.
– Убирайся! – повторил хриплый, будто простуженный, голос.
– Кто ты? – спросил всадник, тщетно всматриваясь в темноту.
– Какое твоё дело?
Всадник пожал плечами и тронул повод, веля коню обойти стороной нервного грубияна.
– Когда-то я был Вороной, – тоном ниже проговорил невидимка.
– Птицей? – удивился всадник.
– Хы! – невесело усмехнулся голос. – Да кем я только не был… Сила позволяла мне быть кем угодно! Однако легкодоступная сила ослепляет и заставляет не заботиться о последствиях, пока её источник выдаёт щедрым авансом всё, что тебе заблагорассудится. Таков он вначале, а затем… Рано или поздно за предоставленные возможности приходится платить. Теперь тот же неистощимый и, как мнилось наивному воронёнку, бескорыстный кладезь, что давал крылья, обернулся вечно голодной бездонной прорвой, которая, приковав повзрослевшую, но отнюдь не поумневшую ворону к этому проклятому месту, с лихвой возмещает потраченное. Такова плата за неосмотрительность и самонадеянность: ты наслаждаешься могуществом, превосходством и не замечаешь, как становишься рабом, а потом и заключённым… – голос стал совсем тихим.
– Может, существует какой-нибудь способ…
Каркающий хрип не дал всаднику договорить:
– Способ?! Когда-то были и способы, и возможности! Но – си-и-ла-а!.. – простонал невидимка с тоской и восторгом. – И вот, то, что питало меня ею, теперь само выкачивает соки из своего приверженца. Я выжат почти досуха. Мне уже недолго осталось… Но до конца своих проклятых дней – до последнего мгновенья! – мне не покинуть этого места! Даже глаз не прикрыть!
Всадник напряг зрение: глаза пленника (а это единственное, что удалось разобрать в темноте) – круглые, навыкате, – как показалось, действительно были начисто лишены век.
Негромкий, однако весьма отчётливый в окружающей тишине щелчок отвлёк всадника от разговора. Человек на коне огляделся: тихо, пустынно… Показалось?
– Ты один? – спросил он завозившегося в своей нише собеседника – тот как будто потягивался, с кряхтением, со скрипом.
– Один ли я?! Ну ты юморист! – и голос засвистел было приступом астматического смеха, но осёкся. – О-о… Да ты ни хрена не понял! Здесь много… таких… погружённых в тень… во мрак… И здесь, и… и вообще…
В грубо пробитом на высоте третьего этажа проёме, где заканчивалась одна из лестниц, зашевелилась тень. Вот она качнулась, приблизилась к неровному краю дыры и превратилась в человеческую фигуру, которая сделала ещё один шаг вперёд и поставила ногу на остатки разрушенной стены, явно демонстрируя себя: худой парень стоял в расслабленной позе, разглядывая всадника. В опущенной руке он небрежно держал автомат.
– Мно-о-го… – продолжал сипеть Ворона. – Таких, сяких… Разных… У каждого свои проблемы. У тебя, видимо, тоже не всё в порядке, раз ты оказался в этом месте.
– Я… – всадник задумался. – Я просто пришёл. Сам.
– Ты полный дурак, если явился сюда по собственной воле!
Конь вздрогнул, услышав хриплые, кашляющие звуки: Ворона таки засмеялся.
– Как хоть зовут тебя, простофиля? – снова раздалось из ниши, когда кашель утих.
Всадник раскрыл было рот, однако замялся и нахмурил брови.
– М-м… Не знаю. Не могу вспомнить.
– Значит – всё-таки проблемы…
– Я просто… м-м… Я – человек на коне, всадник… без имени.
– «Всадник-без-имени» – что это за имя? Всё равно что совсем никак не называться! Но отсутствие имени – это неправильно. У человека должно быть хотя бы прозвище – метка, которая суть отражение его в глазах окружающих людей. А того лучше – обзавестись личным кодовым словом, своеобразным паролем, раскрывающим твою истинную суть. Это важно – в противном случае рискуешь потерять себя, забравшись совсем далеко! Вот, скажем, твоя суть…
– Молчун? – невпопад пришло всаднику на ум происшествие в деловом центре мегаполиса.
– Какой же ты Молчун, если болтаешь без умолку? – хихикнул Ворона.
Всаднику нечего было возразить, и он ждал, едва ли не физически ощущая, как глаза невидимки пристально изучают его: прикидывают что-то, снимают мерку…
– Ты странный фрукт, всадник… – со скрежетом, будто протаскивал через глотку колючую проволоку, протянул Ворона. – Ну, что тебе сказать… Пожалуй, «Бродяга» будет в самый раз, – предъявил он результат своих измерений. – В данный момент это слово пусть и не является именем в полной мере, однако наиболее точно отражает и твой облик, и в какой-то мере твою нынешнюю суть. Не ахти какое приобретение, но всё лучше, чем болтаться без имени вообще. Хотя, быть может, ты ещё найдёшь себе что-нибудь… поизысканнее. Хэ-кхэ!
– Бродяга… – задумчиво повторил всадник, примеряя прозвище.
– Чего рожу кривишь? Нормальное имя. А как иначе назвать того, кто болтается без цели – куда кривая вывезет? Так что – бери, пользуйся! И можешь не благодарить! – усмехнулся невидимка.
– И всё же… – всадник поразмышлял. – Ты говорил, что за всё приходится платить…
– Кому платить, а кому и расплачиваться.
– Значит – услуга за услугу. Ты нашёл мне имя – чем я могу помочь тебе?
– Помочь?! – Ворона вытаращил глаза так, что, казалось, они не удержатся в глазницах – это было ясно видно даже в темноте! – и ещё сильнее захрипел, закашлял. – Ты достаточно помог уже тем, что развеселил меня до усрачки! Я буду вспоминать нашу встречу, и это поможет отдающему концы пленнику продержаться ещё… ещё немного… А может, мне повезёт, и я сдохну смеясь! – Ворона застонал и завыл срывающимся хохотом дряхлой гиены, и его глазные яблоки завращались, как застрявшие в переполненных лузах бильярдные шары.
Но вот взгляд его вновь остановился на всаднике.
– Чем, по-твоему, заблудившийся способен помочь потерявшемуся, а? – спросил он уже спокойно, и хмыкнул. – Два существа… Две кучи обломков… Ненужного хлама… Как думаешь, почему так? Погоди, погоди, не спеши с ответом. Послушай-ка сперва одну историю, – он снова хмыкнул, – Бродяга.
Взгляд Вороны остановился и даже как будто потух, став почти невидным. Лишь голос доносился из темноты, свидетельствуя о том, что невидимка никуда не исчез, а всё ещё там, в своей западне.
– Мастер… Он был не лучше и не хуже других мастеров-кукольников, но практически единственным, кто не просто умел создать из неживого живое, а решился наделить создания свои независимой от создателя волей. Потому и куклы его – не вполне, надо сказать, идеальные – всегда выходили истинно живыми и неповторимыми, в отличие от творений других мастеров. Таким образом, особенное видение мира вело Мастера, повелевая каждым поступком и мыслью, каждым замыслом. В этом заключался его гений. И, возможно, его проклятье.
Неудивительно, что в какой-то момент Мастер решил сосредоточить все свои способности, весь свой талант в особом проекте, который должен был стать вершиной его мастерства. Он долго работал – и создал в итоге совершенную, по его мнению, куклу, у которой имелось всё для самостоятельной жизни: крепкие ноги – чтобы передвигаться, ловкие руки – чтобы созидать, острый ум – чтобы расчитывать свои шаги и деяния. А чтобы она любила, мечтала и верила – вложил в неё сердце.
Это было самым сложным – изобрести невиданный доселе артефакт, посредством которого чувства, любовь и вера сплетались бы в индивидуальную гармонию внутреннего мира проснувшегося к жизни существа. Но Мастер справился с такой невероятной задачей!
Однако где-то он всё же просчитался – то ли чувства оказались слишком сильными, то ли конструкция артефакта не обладала достаточной прочностью, то ли само наличие свободной воли лишало шедевр Мастера возможности должным образом справляться с неизбежно возникавшими (где же та задуманная автором гармония?) внутренними конфликтами: сердце разорвалось, и кукла – уникальное и единственное в своём роде на тот момент существо – умерла.
Мастер был несказанно огорчён. Он долго думал над произошедшим, анализируя ошибки, и когда создал другую куклу, не настолько совершенную обликом, как прежняя, зато более прочную, то дал ей сразу три сердца: одно для любви, другое для мечты, третье для веры. «Моё творение будет жить, даже если два артефакта из трёх разобьются», – так он посчитал.
Но жизнь даже идеального существа порой вовсе не идеальна, что уж говорить о творении не самого лучшего из мастеров: пошла трещинами любовь, рухнули мечты, а затем, без любви и мечты, рассыпалось и третье сердце.
В отчаянии Мастер бросился к кукле, сгрёб в ладони осколки артефактов и заплакал над ними. И вдруг увидел, что кровь из порезанных пальцев, смешавшись со слезами, склеила несколько мелких кусочков! Тогда, не имея времени разобрать, что чему принадлежит, но следуя лишь наитию, Мастер слепил всё разом в один комок, который и вложил поскорее обратно в мёртвое тело… И кукла вновь ожила!
Да, она снова жила… Она жила, и новое сердце её билось и больше не разбивалось, оказавшись теперь довольно подвижным по своей структуре, – только вот болело постоянно, врезаясь само в себя острыми краями, источая почти непрерывно слёзы и кровь…
Ворона выдохнул было, как будто завершая рассказ длительным многоточием, но закашлялся. Сплюнул. Фыркнул сердито.
– Мне рассказали эту сказку, когда я был уже немолод, – продолжил он отрывисто и нервно. – К тому времени я столько повидал и столько натворил, что давно уже перестал считать человека венцом творения – всего лишь зарвавшимся трусливым и жестоким зверьком, которому просто повезло оказаться впереди всеобщей гонки в борьбе за выживание. И всё то зло, которому я был свидетелем и которое творил сам, не просто сделало меня другим, а качественно изменило внутри, в корне трансформировало миропонимание. Однако… Чем сильнее я менялся, тем больнее что-то резало мне нутро. И вот, услышав сказку, я вдруг ясно ощутил, как ворочаются во мне тысячи, тысячи лезвий… осколков…
Он задышал всё быстрее, словно те лезвия, те осколки, о которых говорил, неминуемо подступали к горлу, и вдруг гаркнул с отчаянием почуявшего смерть:
– И чем унять эту боль?! Чем сдержать эти слёзы и кровь?! Чем?! Скажи мне, Бродяга!
Эхо потыкалось в стены домов и затерялось где-то в оконных провалах, а Ворона всё не отрывал от собеседника взгляда, в котором и не думал утихать крик.
– Я не знаю, – наконец вымолвил всадник.
– Вот и я… – бессильно обмяк Ворона.
– Не знаю… Но, возможно…
– А раз так – не теряй попусту времени, жалея того, кто не нуждается в жалости, и плетя домыслы из той чепухи, которой набита твоя голова!
Но внезапный гнев и безумие в глазах Вороны тут же сменились ужасом.
– А теперь – беги! Беги, идиот! Спасай свою шкуру, Бродяга, или будет поздно рвать на себе волосы, оттого что задержался здесь дольше, чем на секунду!
И Ворона взвыл, обхватив голову ладонями, будто изо всех сил пытался сдержать что-то, вздумавшее вырваться из темницы черепа на свободу.
Всадник хотел возразить, но конь отпрянул, напуганный воплем. В тот же миг затрещало, и череда длинных жёлтых искр едва не задела всадника, выбив осколки из кирпичной стены.
Ещё одна автоматная очередь, и ещё… Новые стрелки появлялись на лестницах и в окнах, и вот уже целые вереницы раскалённых капель металла устремились со всех сторон, пытаясь сойтись в одной точке – на всаднике, которого мчал по улице, перескакивая стоявшие как попало автомобили, гнедой поджарый конь.
Треск выстрелов не прекращался, слившись в единую бесконечную дробь. Всадник улучил момент и оглянулся: автоматчики не отставали – неслись за ним по странным, необычным для бегущих людей траекториям, и скорость их была слишком велика… Нет, не неслись! Какие-то длинные изогнутые трубы или упругие канаты несли преследователей вдогонку за беглецами!
Внезапно сбоку выскочил тощий парнишка: один из тех же канатов вытолкнул его наперерез мчавшемуся во весь опор коню. Животное среагировало быстрее своего наездника – перескочило неожиданно возникшую преграду, задев, правда, задними копытами. Всадник едва успел сгруппироваться, чудом не вылетев из седла. Время словно замедлилось, и человек в седле наблюдал, как дёрнулось от удара копыт тело подростка, развернувшись так, что стали видны отходящие от каната целые пучки тёмно-зелёных с красноватыми, словно вены, прожилками стеблей, вросших в спину, затылок… Это было растение – то, что управляло подростком! Всадник хорошо разглядел длинные резные листья, прижатые к основному стеблю, и в палец длиной хищно торчавшие в стороны колючки!.. Конь оступился, приземлившись на выбитую ворохом стеблей-щупалец крышку канализационного колодца, но сразу выправился и припустил во всю мочь дальше.
Набиравшие силу скрип и скрежет резали слух всадника, вгоняли в ужас коня, а на головы беглецов сыпался мусор и обломки кирпичей: грязная улица начала сворачиваться в трубу – длинную, извилистую, заполненную движущимися углами и гранями сминаемых неведомой силой домов. А изо всех подворотен, окон и водостоков проворно выползали змеи стеблей, щетинились колючками на узких ажурных листьях, тянулись к ускользающим жертвам своими шипами с пахучими каплями на остриях, то раздваиваясь, то свиваясь в косицы, – и вот уже мощный поток змеящихся струй нёсся по пятам, прорастая, подхватывая и скручивая квартал за кварталом! Неисчислимый легион зелёных и бурых жгутов с нанизанными на них фрагментами зданий, как гибкие пилы с зубьями из обломков кирпичей, бетона, кусков стальных конструкций и искорёженной арматуры, преследовал добычу!
Конь изо всех сил рвался прочь от неумолимо надвигавшейся глотки гигантского полурастения-получервя, а вцепившемуся в гриву всаднику слышался за спиной раздробленный вращающимися плоскостями бетонных плит на тысячу осколков-голосов и усиленный рупором хищной плетёной трубы надсадный каркающий хохот…
4
Пыльная грунтовая дорога. Плешивые, едва прикрытые редкой жухлой травой холмы насколько хватает глаз. Разбросанные по склонам группы колючих на вид кустарников да чахлые кривые деревца напоминают остатки терновых венцов, водружённых когда-то очень давно на головы теперь почти полностью утонувших в земле кающихся грешников. Изредка пейзаж разнообразят руины каменных и глинобитных строений. И горизонт – неровная, далёкая и всё же невероятно ясная граница, разделяющая мир на две полусферы: идеально ровный купол из благородного опала вверху и накрытую им мятую, всех оттенков ржавчины с прозеленью чашу внизу…
Конь рысил, время от времени фыркая и встряхивая гривой: воспоминания об оживших трущобах до сих пор вызывали дрожь. У человека нервы, похоже, были крепче, чем у его четвероногого товарища, и всадник выглядел угрюмым, однако спокойным. Погружённый в себя, он почти не смотрел на дорогу.
– Бродяга… – дыханием сорвалось с губ прозвище, будто решило показаться на свет и убедиться, что не потерялось тогда, в бешеной скачке.
Бродяга… Это сейчас он Бродяга, думал всадник, но кем был раньше? Какое имя носил? Бродяга… Бродяга… Нет, несмотря на то, что Ворона подобрал подходящее, по его мнению, прозвище, однако никакое прозвище не заменит истинного имени. Выходит, так и оставаться ему, безвестному бродяге, невесть ещё как долго всадником без имени. Всадником-без-имени… И еще кое-что в разговоре с Вороной зацепило – да так и не отпускало: «цель». Какая у него, безымянного скитальца, может быть цель?..
Между тем дорога извернулась, огибая холм. Высокий кустарник расступился, и впереди, прямо посреди грунтовки, вырос огромный, уткнувшийся в небо силуэт. Массивный камень… нет, не камень – целая скала возвышалась на пути! Конь замедлился, перейдя с рыси на шаг, а затем и вовсе остановился, настороженно раздувая ноздри на громадину. Путь здесь как будто раздваивался, охватывая препятствие. Всадник поразмыслил и пустил коня правой стороной вокруг глыбы.
Широкая у основания, скала постепенно сужалась кверху и формой была похожа на огромную пулю – измятую или, скорее, гранёную. Многочисленные и довольно обширные сколы покрывали всю поверхность мегалита, следуя, кажется, некой закономерности, отчего складывалось впечатление, что над ним основательно поработал неведомый скульптор, придав дикому камню более-менее правильную форму. Сквозь обширные пласты голубоватого с жёлтыми вкраплениями лишайника тут и там проглядывали глубокие царапины.
Всадник-без-имени спешился и приблизился к камню, встал совсем вплотную. Помедлив, он коснулся припорошённой бурой пылью поверхности кончиками пальцев (та оказался неожиданно тёплой), затем провёл ладонью, счистив слоистые наросты. Крупный, грубо выбитый рисунок – многолучевая спираль, похожая на воронку водоворота, открылся его взгляду. А вот, рядом, ещё несколько лучей выглядывают из-под лишайника… А вот ещё…
Ведя коня в поводу, Всадник шёл вокруг невероятной скульптуры, касаясь пальцами её пыльного бока. Сглаженные временем кромки сколов щекотали ладонь, и у него появилось странное чувство, что всё это уже было когда-то: и мегалит, и выглядывающее из-за его вершины солнце, и скрип песка под ногами…
***
…Удары камнем по камню, отлетающая крошка… Из-под примитивного инструмента выходит рисунок… Смахнуть со лба пот – и снова, удар за ударом, вести изогнутую линию… Вода льётся из ковша на готовое изображение, смывая пыль, проясняя рельеф: семь лучей сворачиваются в тугую спираль, смыкаются в центре… Или наоборот – расходятся от него?..
***
…Лишь по завершении полного оборота вокруг «каменной пули» стало понятно, что вовсе не мегалит оказался посреди дороги – это семь дорог сбегались со всех сторон и, свернувшись в общую спираль, утыкались в него. Кому и зачем понадобилась эта инсталляция, оставалось только гадать.
Вернувшись таким образом к месту, с которого начал свой обход, Всадник обнаружил, что он здесь уже не один: невысокий мужчина, смуглый и жилистый, как выросшее под беспощадным солнцем и всеми ветрами дерево, улыбаясь смотрел на него. Выцветшая старая шляпа, видавшее виды пончо, потёртые штаны и заношенные донельзя сандалии, сделанные из мотоциклетных покрышек…
– Привет! – просто сказал незнакомец и поправил висевшую через плечо сумку.
– Привет, – ответил Всадник-без-имени.
Конь, отнёсшийся к появлению чужака весьма спокойно, кивнул головой.
– Мы знакомы? – спросил Всадник.
Мужчина улыбнулся и неопределённо пожал плечами:
– Вполне возможно, мы встречались когда-то. Я много путешествую, да и ты, видимо… Не будет сюрпризом, если окажется, что наши пути однажды пересекались.
– Случайное место, случайная встреча, – подвёл итог Всадник.
Путешественник склонил голову набок и прищурился, изучая Всадника (лёгкая улыбка, похоже, никогда не сходила с его лица).
– Ну, как сказать… Это место – особое. Сюда не являются просто так и абы кто. И уж тем более не случается здесь случайных встреч.
В груди Всадника защекотало тревожное чувство, хотя от человека в шляпе опасность, казалось бы, не исходила. Конь же вовсе не выглядел взволнованным: с интересом разглядывал незнакомца влажными глазами, принюхивался да прядал ушами, сгоняя назойливую муху.
Путешественник расстелил пончо в тени под кустом и удобно устроился, прислонившись спиной к небольшому валуну.
– Присаживайся, – хлопнул он ладонью по накидке, – ты же не очень спешишь?
Всадник уселся на край пончо. Конь, не дожидаясь разрешения, махнул хвостом и отправился пастись.
– Это особенное место… – повторил незнакомец, копаясь в сумке.
Он извлёк и развернул обрезок полотна размером с носовой платок, затем высыпал на эту незатейливую скатерть содержимое двух небольших мешочков.
– Угощайся, – показал на горку невзрачных сморщенных комков. – Это сушёные фрукты и мясо – всё, что нужно для поддержания сил в пути.
Затем извлёк из сумки флягу.
– Вода. Свежая. Здесь неподалёку бьёт родник.
Всадник попытался определить, что из предложенного угощения есть «фрукты», а что – «мясо», но так и не разобрался: по виду тёмно-коричневые, будто обжимки глины, комки ничем не отличались друг от друга. В конце концов он взял один из кусочков (скорее из вежливости, чем от голода – есть не хотелось) и начал жевать. Не сразу, но суховатая вязкая масса приобрела вкус, став кисло-сладкой и заставляя сильнее выделяться слюну. По всей видимости, попался фрукт. Какой именно, Всадник так и не смог понять, однако ощущения на языке были приятными.
Солнце лениво поднималось к зениту. Избегая его жгучего взора, прозрачные тени подтягивались ближе к кустарникам и деревьям, отползали нехотя всё глубже, теснясь под навесом переплетённых ветвей. Умиротворяюще шелестела листва, и откуда-то из самой её гущи жизнерадостная пичуга выдавала руладу за руладой.
Всадник рассеянно созерцал окрестности, но каждый раз взгляд его падал на исчерченную спиралями скалу.
– Он неизбежно притягивает внимание, этот Камень, – угадал мысли Всадника незнакомец, кивнув в сторону мегалита, – не позволяет расслабиться полностью. Да, это место не для отдыха – только для передышки, и ровно на такой срок, чтобы времени хватило лишь для принятия решения.
– Решения?
– Выбор. Здесь делают выбор, каким путём следовать дальше.
– Но как его сделать – все дороги выглядят одинаково? – недоуменно поглядел на своего странноватого собеседника Всадник.
– Решение любой задачи строится на ясном понимании изначальных условий. Самое главное в выборе пути – понять, кто ты есть. Я, к примеру, Искатель – и это не просто имя. А ты кто?
– Я? – Всадник замешкался. – Бродяга, – произнёс он не очень неуверенно.
– Ты был бродягой, пока не достиг этого места, – усмехнулся Искатель. – Но теперь ты здесь, – он хлопнул рукой подле себя, выбив из пончо облачко пыли. – И вот, здесь и сейчас, ты должен обратить взгляд внутрь собственного «я» и прояснить окончательно: кто ты есть на самом деле? что воодушевляет тебя, заставляя двигаться вперёд?
Всадник собрался с мыслями, но, как ни пытал себя, ответа не находил.
Искатель внимательно наблюдал за его мучениями.
– Давай-ка, пожалуй, возьмёмся за проблему с простого и очевидного, – заговорил он, поняв, что Всадник никак не стронется с мёртвой точки. – В процессе движения по некоему пути ты добрался сюда, так? Однако у каждого пути есть начало, верно? С чего начал своё путешествие ты? Помнишь?
Всадник со всем старанием мысленно вышагивал по ясным и чётким ступеням рассуждений Искателя, но когда достигал последней, останавливался, не представляя, что делать и куда ступать дальше: пустота вокруг – абсолютная, безо всякого намёка на хоть какой-нибудь ориентир – приводила его в замешательство. Тогда он начинал всё заново: «…так?», «…верно?», «…помнишь?» – и ждал: может, сейчас?.. Он все силы прилагал к тому, чтобы вспомнить, он даже закрыл глаза – и не увидел ничего, кроме искрящейся пыли перед собой. Только теперь Всадник осознал: несмотря на факт, что вопросы-то на самом деле возникли и принялись донимать его исподволь далеко не в сей момент, он так до сих пор и не попытался толком получить ответы на них. Так откуда же он, человек на коне, Всадник-без-имени, всё-таки взялся?! Откуда идёт?! Куда?!
Он хорошо помнил последние события: как двигался по холмистой пустыне к Камню и как бежал от растения силы. Он более-менее помнил сонную ловушку спального района. И сердцевину «Вавилона» он тоже помнил, но уже неясно. А ещё раньше? Что было до того? И что это за город, что за «Вавилон», который он покинул безымянным персонажем, отчуждённым из собственной пьесы? Где-то там, за этой границей памяти, оставил он имя… В который уж раз Всадник прислушался к себе, надеясь, что ответы вот-вот появятся… Нет. Ничего не удавалось извлечь из толщи искрящейся пыли.
– Но ведь я иду куда-то?! – Всадник не заметил, как начал говорить вслух. – Что-то ведь направляет меня именно этой дорогой!
– Ну, раз уж вопрос так настойчиво рвётся заявить о себе, значит и ответ где-то рядом, – услышал он негромкий ободряющий голос Искателя. – Не упусти свой шанс – через скрытую в вопросе силу намерения получить ответ. Прижми ладони к сомкнутым векам – плотно, но без усилия… чтобы стало совсем темно… тепло… И сосредоточься на том, что чувствуешь… Дыханием погаси мысли… Позволь вопросу внутри тебя сбросить оболочки слов… Пусть отпадёт шелуха, открыв суть… Открыв сердце… Почувствуй его биение… Сердце вопроса – есть и сердце ответа… Иди за сердцем…