Между тем, человек с фигурой борца, вплотную подошёл к трибуне и пристально уставился на членов президиума, сидящих за длинным, убранным суконной скатертью, столом.
– Вы только посмотрите на этих ряженых, – словно продолжая и, озвучивая вслух, тайные мысли Рудина, сказал он и нервно захохотал. – Вот это я понимаю: революционная конспирация! Мозг нашей борьбы, так сказать. А он, то есть, мозг, должен питаться и быть неуязвимым. Отсюда, видать, и эти денежные сборы, и эти маски. Правильно я говорю? – И он снова засмеялся, искусственно и зло. – Даже здесь нет никакой демократии! Все равны, но есть, кто ещё ровнее. Раньше нам с кремлёвской трибуны каракулевые папахи, да пыжики кивали. Теперь на маски перешли. – Провокатор повернулся лицом к аудитории. – Почему вы должны подставляться за них? Может, этот чекист сейчас ведёт тайную видеосъёмку из какой-нибудь пуговицы на своей куртке: у них, там, полно всяких таких штучек, а завтра вам предъявят обвинения в организации антигосударственного путча и уничтожат без суда и следствия. А эти, – он кивнул в сторону «масок», как всегда, отмажутся. – В зале почувствовалось глухое брожение. Инертная тишина, которая поначалу сопутствовала переговорному процессу, вдруг, стала постепенно наполняться горючей смесью разных настроений, большей частью негативных, и, готовых в любую минуту разогреться до критической массы. Провокатор это почувствовал и понял, что достиг своей цели. – А, ну-ка, быстро сняли эти дурацкие колпаки, да показали народу своё истинное лицо! – крикнул он. – Что если, как за этими масками, да прячутся холёные рожи ментовских подставок? Что тогда, а? То – то, мне не очень нравится этот «красный» пафос нашего председателя. Уж больно он в унисон поёт с этим, как, бишь его… – Он махнул рукой в сторону Рудина. Председатель медленно встал из-за стола. И, хотя выражение его лица было спрятано за маской, во всей молчаливой динамике его движений теперь угадывались агрессия и злая воля. Похоже, что большего, чем сейчас оскорбления он не получал ни от кого и никогда.
– Да ты кто такой, фраер ссученный, чтобы толкать мне всё это «фуфло», – процедил он сквозь зубы почти свистящим шёпотом. – Ты ещё на первый снег не ссал, когда я тянул свой третий срок на «крытой». Про кремлёвские пыжики, да про каракуль он тут нам втирает. Да ты их, в натуре, хоть раз в глаза-то видел, щенок? Или просто мемуаров красных вождей начитался? Решил, тут, передо мной мышцой поскрипеть? Но меня-то хоть люди знают. Авторитетные люди. А вот кто ты такой, петух бройлерный, и кто за тебя здесь слово скажет, это вопрос? – Его рука размеренным движением быстро и точно скользнула к поясному ремню, где в кожаном чехольчике тихо покоился его верный спутник, – складной швейцарский нож. Дальнейшее предугадать было не сложно, и Рудин в последний раз отчаянно попытался спасти ситуацию и перехватить инициативу.
– Подождите! – крикнул он. – Подождите! Допустим, вы правы. Многое из того, что вы сейчас говорите, на самом деле, справедливо. Но тогда что вы предлагаете? Предъявите свои условия! – «Качок», готовый, было, уже кинуться на председателя и успевший наделать здесь столько шума, неожиданно сбросил обороты и удивлённо посмотрел на Рудина.
– Отлично! – воскликнул он. – Вот теперь мы и посмотрим, насколько далеко простирается Ваше желание сотрудничать с народом, а не с подставными шестёрками. Я предлагаю Вам сейчас же, немедленно связаться со своим руководством и потребовать, в качестве основного условия, прекратить любые боевые действия против повстанцев, а также вывода из города всех регулярных частей Росгвардии и её техники. А мы в качестве ответной меры сразу же снимем людей с баррикад и разоружим их. И, разумеется, никаких последующих репрессий. Никаких! – Он выжидающе уставился на полковника, и в его глазах плясало торжество победителя, который поставил перед врагом заведомо невыполнимые задачи.
– А где гарантии того, что вы сделаете именно так, как говорите? – спокойно возразил Рудин.
– То же самое я могу спросить и у Вас. В такого рода сделках нужны обоюдные гарантии, – улыбаясь, ответил «качок». Поэтому, сначала вы выполните наши условия, потом уже мы – ваши. Это и будет лучшей гарантией с обеих сторон. Посудите сами, если что-то у нас не заладится, кому будет потом проще – нам вернуть людей на баррикады – или вам вернуться в город? Конечно, вам! Как видите, всё просто, и Вы ничем не рискуете. Ну, так что, по рукам? – В его глазах опять зазмеилось торжество победителя, а в зале послышались одобрительные возгласы. – Так, что же мы опять молчим, полковник? – спросил он насмешливым тоном и выжидающе сощурился.
– Мы не можем принять Ваших условий, – сдержанно, но твёрдо ответил Рудин. – Подобная постановка вопроса совершенно нелогична и бессмысленна со всех точек зрения, и Вы это сами прекрасно понимаете, и намеренно загоняете ситуацию в тупик. Власть не может и не должна выступать вторым номером в диалоге с экстремистами. – Ну, вот, что и требовалось доказать! – радостно воскликнул «качок». – Вот, вам, наконец, и ответ! Вот вам и финальный занавес всей этой комедии! А я что говорил?! У власти по семь козырных тузов в рукаве, и играет она только по своим правилам. – К этому времени зал уже гудел, как рассерженный улей, и Рудин понял, что игра проиграна, и уже пошёл обратный отчёт. «Надо выбираться отсюда – и поскорее», – спокойно подумал он, и его рука осторожно сползла в карман куртки, нащупывая там переносную тревожную кнопку, сигнал от которой был выведен на пульт городского и областного управлений ФСБ. Тем временем, пчелиный гул в зале всё усиливался, идя по нарастающей. В рядах активно заспорили, и завозили стульями, вскакивая с мест. Председатель, которому только что были нанесены смертельные оскорбления, уже меньше всего думал об успешном окончании переговоров, а просто хотел завершить начатое и поквитаться. Притихшая, было, обида вспыхнула в нём с прежней силой.
– На каком основании ты тут решаешь за нас и ставишь условия? – закричал он, обращаясь не столько к самозванцу, сколько к членам президиума, ища у них поддержки. – Кто тебя на это подписал? Какая партия или организация? Кто ты вообще такой, сукин ты сын, чтобы так вести себя здесь? Или я не прав? Тогда пусть братва нас рассудит! – С этими словами он сорвал с себя маску, и на разгорячённую толпу воззрилось лицо, обезображенное поперечным шрамом, идущим через всё левое надглазье и веко. Многие в этом изуродованном обличии сразу узнали дядю Гену «Циклопа». Раньше он заправлял в городе рынком киргизского ширпотреба, держал несколько автозаправок и приторговывал палёным алкогольным суррогатом, завезённым из беспокойного Кавказского региона. Поговаривали, что во времена оны, «Циклоп» цепко прибрал к рукам местных жуликов всех мастей и воровской «общак», подогревая из него близлежащие зоны и, якобы, даже собирался короноваться в Москве. Говорили также, что за дядей Геной было немало «заказной» крови, но в органах, якобы, так ничего и не смогли доказать. Другие же судачили, что он, подобно Азефу, тайно постукивал в «охранку» и за счёт этого выжил в девяностые. Но с тех пор утекло много воды, и многое изменилось. Дядя Гена был давно уже не при делах, но и «на пенсию» не спешил, ибо мирная жизнь была не для таких, как он, и покой ему только снился. Между тем, тот, кого Рудин считал провокатором, и в чьих руках теперь находилась инициатива, даже не удостоил оппонента вниманием, а только сказал: – Я сам себе партия, и не под кого никогда не стелился и не стелюсь. – И, помедлив, добавил, – в отличии от некоторых.
– Мужик правильно говорит! – раздалось снизу сразу несколько голосов. – По делу! А вот ты, председатель, по ходу, совсем не о том базаришь. Какая мы тебе братва? Сам же говорил, что здесь не правило кичманское, где фраеров на перо ставят, а ведёшь себя, как пахан на воровском сходняке. Ты сам-то откуда здесь взялся и кого представляешь? Ты и вся твоя компания в масках? – Неожиданно говоривший получил сильный удар в ухо от одного из сторонников председателя. После этого всё активное большинство в зале, словно только и ждавшее этого, как по команде, сцепилось друг с другом, быстро превратившись в один сплошной клубок дерущихся тел, который, лягаясь и рыча по-звериному, покатился вперёд, прямо по направлению к трибуне, где стоял Рудин.
– Остановитесь, безумцы! Вы что творите?! – Дядя Гена «Циклоп растерянно развёл в сторону руки, беспомощно апеллируя словами и жестами к разъярённой толпе, и, при этом, жалко сверкая своим единственным глазом, но на него больше никто не обращал внимания. А через минуту он уже сам валялся у подмостков сцены, окровавленный и растоптанный, даже не успев, толком, оказать достойного сопротивления и осознать момент наступления трагического финала.
Это был, без сомнения, третий, высший уровень социальной опасности, и полковник Рудин трижды, с силой надавил пальцем на тревожную кнопку. Он знал, что расчётное время прибытия группы на объект от ближайшей точки дислокации составит около десяти, максимум, – пятнадцати минут, но при теперешнем раскладе дел – даже и этого было слишком много. Его поражало то, что, не смотря на смертельную опасность, нависшую над всеми участниками переговоров, никто из них даже не пытался пробраться к спасительному выходу и выскочить из него незамеченным. Напротив, все лезли в самую гущу событий, как будь-то мечтали только лишь о том, чтобы внести побольше своей лепты в этот хаос общего, кровавого безумия. Рудин, действуя на подсознательном уровне многолетних и хорошо отработанных навыков, прижал подбородок к груди и, выставив вперёд руки, принял оборонительную стойку. Две первые жертвы полковника, поймав челюстями его здоровенные кулаки, отлетели от них, как от стенки горох и тихо замерли на полу в вычурных позах. Затем кто-то попытался ударить его стулом по голове, но сам вперёд получил удар ногой такой страшной силы, что кости его грудной клетки пугающе хрустнули, по-видимому, причинив внутренним органам их владельца непоправимый урон. Однако, самые замечательные способности Германа Борисовича заключались не в его мастерстве бойца – рукопашника, хотя и это, применительно к его возрасту и основному профилю работы, было удивительно, а в умении проводить холодную аналитику, казалось бы, даже в самых неподходящих условиях. Так, разбрасывая и увеча наседавшие на него тела атакующих, он анализировал их состояние и поведение, подмечая даже характерные особенности их мимики. Основным итогом его наблюдений явилось то, что всё поведение этих людей сейчас восходило не иначе, как просто к диким, животным инстинктам хищников, а их мимика только наглядно подтверждала это. Перед ним были уже не люди, хотя ещё и не звери, а, скорее, нечто среднее, что управлялось какой-то неведомой и страшной силой.
* * *
– А что делать с этими, кэп? – Молодой, щеголеватого вида лейтенант, с коротко остриженными усиками и зачёсанной назад чёлкой, небрежно махнул рукой в сторону двора, где лежали тела убитых и вопросительно уставился на командира.
– Делай, что хочешь, – ответил тот. – Можешь из них чучел набить, а можешь на консервы пустить: вдруг в России голод начнётся. – Он сплюнул под ноги и нехорошо рассмеялся.
– Нет, ну, правда, командир… – чуть не жалобно протянул лейтенант, не обращая внимания на издевательский тон капитана. – С живыми-то – там всё ясно: в автозаки их – и вперёд. А, вот, этих – куда? – И он опять махнул рукой в сторону, беспорядочно разбросанных по двору, тел, как будь-то, речь шла о мешках, набитых мусором. – Труповозок по городу не хватает, морги переполнены, и клиентов больше не принимают, – посетовал он. – Я лично связывался, узнавал.
– Ну, раз, ты лично связывался и узнавал, тогда размещай их по гостиницам или вези к себе домой, – ответил капитан, смерив подчинённого откровенно недружелюбным взглядом. – Мне что, – учить тебя надо?! Пусть теперь морги уплотняют свои холодильники или штабелюют «жмуров» прямо на улице: пока холодно, – не протухнут. Или у тебя другие варианты есть? – И, увидев замешательство на лице офицера, снова зыкнул на него в голос:
– Ну, что стал, как вкопанный? Бегом – исполнять!
– Есть! – Молодой офицер, отрывисто козырнув, поспешно скрылся из вида, а капитан, не спеша, побрёл вдоль двора, окружавшего двухэтажное здание с нелепым названием: «Дом профсоюзов». Вокруг, повсюду, валялись отстрелянные гильзы, осколки разбитого стекла и фрагменты оконных фрамуг и фасада в виде деревянной щепы и кусков пластика. Вовнутрь здания заходить не имело смысла, так как там всё было перевёрнуто вверх дном и зияло вселенской пустотой, – ни людей, ни мебели. Бойцы, загодя, перетаскали все оставшиеся в здании трупы и искорёженную рухлядь во двор, чем облегчили предстоящую работу похоронной команде и доблестным труженикам тыла ЖКХ, оставив после себя, на полу, лишь кровавые полосы – следы волочения тел.
Капитан отрешённо опустился на корточки и закурил. – Вот тебе, бабушка, и «день тишины» – устало подумал он. – Посовещались, называется, мать твою! Теперь – жди новой мясорубки. – Он окликнул кого-то из суетившихся неподалёку бойцов, и тот проворно подскочил к нему, отрапортовав, как положено по уставу. Капитан одобрительно кивнул и спросил после:
– А что полковник?.. Ну тот, что из Москвы. Как, бишь, его? Рудин, кажется. Он где сейчас?
– Да, вон, там лежит. – Боец указал на небольшой холмик у дороги, на котором краснело, невесть откуда взявшееся, расстеленное прямо на земле, стёганое одеяло с лежащим на нём телом.
– Холодный? – спросил капитан.
– Холоднее только лёд, – непринуждённо и почему-то весело ответил боец.
– А как опознали, что это он?
– Да его сейчас и родная мать бы не узнала. Только по радиомаячку и определили. Слышим, сигнал идёт от кого-то: пи… пи… пи. Ну, вот, так и вышли…
– Ясно. Следов огнестрела на нём, надеюсь, нет? Я к тому, что сами-то, хоть, не зацепили его при штурме?
– Визуально – нет, а, так, – все вопросы к эксперту.
– Свободен, – бросил капитан.
Когда боец ушёл, он глубоко, чуть не до тошноты, затянулся окурком, уже почти обжигавшим губы, и вышел на дорогу, на которой стояло несколько тентованных машин – для «двухсотых». Незнакомый шофёр, свесившись из окна одной из них, что-то кричал ему, но слышно не было из-за сильного ветра. Тогда он подошёл ближе, и фразы стали более различимы.
– Слышь, капитан, – донеслось до него, – когда я сюда ехал, то во дворе, недалеко от полицейской управы, видел лежащего на земле мужика. Он улыбался, и глаза у него были открыты. Представляешь, лежит, себе, улыбается и смотрит в небо.
– Представляю, – и что дальше? Ты хочешь, чтобы я закрыл ему глаза и положил на них по медному пятаку?
– Нет. Я просто хотел бы забрать его на обратном пути, если можно – до кучи, так сказать.
– Смотря, какая будет куча. Вдруг все не влезут. И с чего, это, ты взял, что он наш пассажир? Я что-то раньше не видел улыбающихся и пялящих в небо зенки покойников. Скорей всего, это алкаш или наркоман какой-нибудь. Их сейчас полно везде валяется.
– Нет, этот точно наш. Пар изо рта не идёт, и на лбу, – что-то вроде трупных пятен. У меня глаз на их брата, покойника, хорошо намётан.
– Лучше бы ты наметал его на что-нибудь другое, водила. Тебе что, больше делать нечего, как только по городу всех покойников собирать? Пусть лучше этим занимаются специальные службы, а у нас здесь свои задачи. Ты меня понял?
– Понял. Нет, так, нет. Моё дело – предложить. – Шофёр, обиженно отвернулся и громко хлопнул дверью. Через некоторое время его «Урал», хищно рыкнув двухсотсильным дизелем, нетерпеливо задрожал, затрясся, после чего резво покатился по дорожной наледи, скрывая за шнурованным тентом кузова, с десяток, или больше, бывших участников переговоров.
Глава 27
Доктор Плеханов
Бригадир воспринял очередное известие о гибели своего подчинённого не просто со стоическим спокойствием, но весьма даже сдержанно, словно это был вполне ожидаемый и прогнозируемый результат. Разумеется, было жаль полковника: ведь, столько лет вместе. Столько всего, можно сказать, осталось позади. Одних только совместных, выездных командировок, – штук десять, не меньше. А сколько операций локального характера? Так сразу и не вспомнишь. И, при этом, все проведены блестяще. И, во многом, как раз, благодаря именно ему, Рудину. А этот ревностный и, добросовестный до фанатизма служака, он и на этот раз сделал всё правильно. Может, это и было его главной проблемой, – делать всегда и всё правильно, ибо на сей раз бедняга даже не подозревал, что под занавес на сцену будут выведены совсем другие действующие лица и исполнители, которые и превратят этот запланированный фарс в трагедию. Пусть даже ценой своей жизни. Да, что, там, своей, – ценой его, полковника, жизни. Но, ведь, это же не было сделано преднамеренно, правда? Никто же специально этого не планировал, верно, ведь? К чему же тогда терзаться и искать причины? Разве возможно было что-то предотвратить или изменить в данной ситуации? Тем более, что и сам-то весь этот человеческий материал, представляющий собой не иначе, как форменную разносортицу идей, поступков и судеб, относился, к категории, скорее разменного, чем отменного.
Генерал про себя улыбнулся этому удачно найденному словосочетанию, и по привычке утонул взглядом в оконном пространстве, набираясь оттуда, по его всегдашнему уверению, некоего внутреннего спокойствия и средоточия сил. Потом, уже ставшим почти привычным движением руки, извлёк из бара литровую ёмкость русского, экологически чистого продукта, а также пару приборов к нему, и, быстро раскидав по тарелкам изысканную закуску из представителей семейства лососёвых, нажал клавишу селекторной связи:
– Плеханова ко мне.
Доктор не заставил себя долго ждать и появился уже через минуту, застыв в дверях кабинета, словно тень. Потом также бесшумно и незаметно нырнул в глубину его пространства и вынырнул уже почти у самой кромки массивного дубового бюро, призванного здесь олицетворять власть и порядок. Эта его способность передвигаться беззвучно и плавно придавала ему сходство с речным жуком – водомером, изящно скользящим по водной глади, словно конькобежец по льду, что одновременно и злило и восхищало бригадира. Больше, конечно, злило. Кому понравиться, когда за твоей спиной или перед самым твоим носом, как из-под земли, неожиданно вырастает чья-либо физиономия. Один Рэкс был начеку и внимательно следил за каждым шагом вошедшего, не выказывая при этом лишних признаков беспокойства, но и не теряя бдительности. Он давно и хорошо знал Плеханова. Впрочем, это не давало ни ему, ни любому другому, кого также давно и хорошо знал Рэкс, никаких льгот в плане личной безопасности. Ибо произнеси генерал хоть слово, означающее команду к атаке, или сделай хоть малейший, незначительный жест из той же тематики в адрес пса, – и тогда их печальному избраннику не позавидует и грешник в аду.
– Вызывали, товарищ генерал, – прозвучало над самым ухом Шаромова настолько внезапно, что он невольно вздрогнул и досадливо поморщился.
– И когда ты только оставишь эту свою скверную привычку – пугать людей, Георгий Валентинович? – посетовал он. – Не понимаю, как с такими габаритами можно так легко передвигаться. Покойный Гуревич, к примеру, был не на много тяжелее тебя, но двигался, как слон. На третьем этаже отдела всегда было слышно, когда он, на первом, входил в двери вестибюля. А с такими данными, как у тебя, можно смело записываться в ниндзи. Кстати, у нас как раз есть свой такой отдел. Там ребята во всех смыслах работают ничем не хуже этих пресловутых тайных шпионов средневековья.
– Спасибо за комплимент, товарищ генерал, – вымученно улыбнулся Плеханов, – но это не единственное моё достоинство. Есть, например, и другие, которые пока ещё позволяют мне заниматься научной деятельностью в рамках нашего ведомства.
– Ну-ну! Ты только не обижайся, голубчик! – рассмеялся генерал и снисходительно похлопал подчинённого по плечу.
Но Плеханов и не думал обижаться. Он старался вообще ни о чём не думать. Сейчас доктор сам был похож на неизлечимо больного, каждая клеточка которого вопила от невыносимой боли и взывала о помощи. Последняя ампула, содержавшая сложный химический состав из соединений опиатов, со сломанной стеклянной шейкой валялась на полке его сейфа со вчерашнего вечера, а, вместе с тем, новых, радужных перспектив для поправки самочувствия в ближайшее время, как видно, не предвиделось.
– Присаживайся, Георгий Валентинович, – между тем продолжил генерал, делая вид, что не замечает состояния собеседника, хотя прекрасно понимал, вернее, догадывался, в чём тут дело. – У нас уже стало недоброй традицией собираться на тризну, как на совещание и – наоборот, – сказал он. – Сегодня убит Рудин. – Он сделал выразительную паузу и внимательно посмотрел на полковника, но тот даже не изменился в лице, не выказав знаков хотя бы дежурного сожаления или сочувствия. – Боже мой, что с ним стало за какую-то пару недель? – с неподдельной грустью подумал Шаромов. – Куда делся весь этот пыл и азарт, с которым он ещё совсем недавно был готов пускаться по бурному течению филосовской мысли или блуждать в лабиринтах логических головоломок? Где его эмоциональное красноречие, его идеализм, вкупе с абсолютным цинизмом и непогрешимостью в вопросах научных постулатов веры? Где всё? – Вместо этого на Шаромова смотрели совсем другие, пустые и потухшие глаза, полные отчаяния и боли. – Значит, всё-таки правы те, кто подозревал нашего романтика в его пагубном пристрастии. А, главное, – и мои догадки теперь подтвердились полностью. Так, не пора ли уже раскрыть карты? – подумал он, а вслух произнёс:
– Ну, что же ты, голубчик вытянулся, как струна. Я же сказал: присаживайся. Субординация здесь сейчас совсем не к месту. Я просто пригласил тебя, чтобы отдать дань памяти нашему товарищу… Ну, и переговорить за одним, – как бы, между прочим, добавил он. – Но, сначала, давай, так сказать, по одной, и, не чокаясь. За нашего славного боевого коллегу, нашего умнейшего и незабвенного Бориса Германовича Рудина! – Генерал произнёс это с таким искренним пафосом, неожиданным для самого себя, что почувствовал, как к глазам подступают слёзы, а потому поспешил поскорее осушить фужер. Плеханов последовал его примеру.
– Нас осталось только двое, Георгий, – неожиданно произнёс Шаромов и замолчал. Так бригадир ещё никогда не обращался к Плеханову. Так он вообще ни к кому ещё не обращался. Это могло означать в его устах только одно: либо знак полного и безоговорочного доверия, либо… Скорее всего, «либо». Просто надо было хорошо знать генерала, чтобы поверить в это. Плеханов знал его хорошо.
– Нас осталось только двое, – повторил генерал, – и теперь именно нам предстоит доиграть эту партию до конца.
– Вы доложили в центр о смерти Рудина? – вместо ответа спросил Плеханов.
– Нет. А зачем? – Он испытывающе посмотрел на коллегу.
– А о смерти Гуревича? О нём Вы также не докладывали?
– Нет, не докладывал, – спокойно и просто ответил генерал. – Разве это может иметь сейчас хоть какое-нибудь значение, милейший Георгий Валентинович? – Но тот только пожал плечами и отрешённо уставился перед собой. Ему, действительно, было всё равно. Шаромов вновь наполнил до краёв гранёный хрусталь.
– Всё, что сейчас для нас единственно важно и имеет какое-либо значение или смысл, – сказал он, поднимая фужер, – так это то, что Ронин со товарищи должен не сегодня – завтра появиться здесь.
– Откуда такая уверенность? – спросил Плеханов. Он вспомнил, что ещё совсем недавно шеф говорил нечто подобное, но это не возымело силу пророчества.
– Отсюда! – воскликнул Шаромов, ткнув себе пальцем в лоб. – Интуиция, голубчик, понимаешь. Интуиция! Она меня ещё никогда не подводила. Ну, Царствия тебе Небесного, Борис Германович! Хороший ты был солдат! – Генерал выпил, стоя, не закусывая, жестом понуждая Плеханова к подобному же действию.
– А теперь о деле, – сухо произнёс он, прожевав лосось, и, выдержав почтительную паузу, приличествующую обстановке. – Мне кажется, что все мыслимые сроки нашего с тобой ареста уже давно прошли, а наших конвоиров, как и сменщиков всё нет, да нет. Как думаешь, в чём причина? – Он посмотрел на Плеханов трезвым и злым взглядом, желая выжать из него последние соки перед тем, как того совершенно обесточит и скрутит ломка. Но Плеханов и сам понимал, что нужно держаться во что бы то ни стало и играть до последнего.
– Я связывался со своими в институте, хотя, формально, у нас с Вами одно общее начальство, – сказал он, превозмогая подступающий синдром. – И мне там сказали, что очагов этой заразы стало так много, что им сейчас совершенно не до нас. Дескать, теперь нужно чуть ли не в каждом, регионе, обведённом красным кружком, вводить чрезвычайное положение. Собаки давно отошли на задний план. Зато на первый вышла оппозиция всех мастей: либералы, фашисты, анархисты, коммунисты и просто откровенная уголовная сволочь, которой – всё равно с какой властью бороться. Короче, вышли все, – от самых левых до самых правых, и теперь в стране по-настоящему запахло порохом.
– Что это значит?
– Это значит, что у нас с Вами появился временной или временный, не знаю, как лучше сказать, резерв.
– Говори проще: резерв во времени, – назидательно поправил его Шаромов. Ну, что ж, прекрасно! – Он энергично потёр ладони. – Прекрасно! А что же Ронин? Не может теперь, скажем, образоваться, выражаясь твоим языком, некое математическое множество его матриц? Иначе говоря, в каждом регионе появиться по Ронину, что в итоге сведёт на нет все наши усилия и планы? Как думаешь?
– Думаю, что нет, товарищ генерал, – уверенно ответил Плеханов, – не может. Ронин, как был, так и останется единственным в своём роде, так как он – первопричина всего в этой истории. Вернее сказать, он – основной и единственный проводник этой неизвестной нам энергии. А так как здесь, у нас находится её эпицентр, то и средоточие всех проблем, связанных с ней, находится здесь же. По мнению научного совета нашего института физическое устранение Ронина по – прежнему остаётся основной и приоритетной задачей Центра.
– Прекрасно! – снова воскликнул Шаромов явно довольный таким ответом. – Но откуда такая уверенность?
– Отсюда! – И Плеханов, имитируя недавнее поведение начальника, ткнул пальцем себе в лоб, на что Шаромов отреагировал громким, искренним смехом, по достоинству оценив артистический изыск подчинённого, и хотел, было, уже налить по третьей, но доктор жестом руки остановил его. Похоже, выпивка не шла ему впрок. Его лицо стало совсем бледным и покрылось испариной, глаза же лихорадочно блестели. Тогда генерал налил себе, и, не говоря ни слова, направился к служебному сейфу, прихватив с собой связку ключей.
– Вот, – сказал он, порывшись с минуту в его железном нутре, и, поворачиваясь к Плеханову, с металлической коробкой в руках. – Вот, это наше НЗ… На всякий пожарный, как говорится… Ну, там, болевой шок какой, или психическое расстройство, – да мало ли что ещё может быть в этом роде… При нашей-то работе… – И он открыл толстую, рандолевую крышку коробки, похожую на ту, в которой медики раньше кипятили и хранили шприцы. На дне её, посверкивая стеклянными тельцами, словно куколки, лежали, аккуратно сложенные в два ряда, ампулы для инъекций. – Наших всё равно никого не осталось, – продолжал он. – Только ты, да я. Мне это теперь вряд ли пригодится. А, вот, ты, похоже, в этом определённо нуждаешься. – Нет, нет, только ничего не говори, не надо! – воскликнул он, увидев, как доктор, мобилизовав последние усилия, и театрально замахав руками, порывался что-то ему сказать. – Просто возьми это, – и всё. И не думай, пожалуйста, что я такой добрый и великодушный. Впрочем, ты, итак, этого не думаешь, – усмехнувшись, добавил он. Но не это сейчас главное. Главное в том, что нам нужно доиграть эту партию. Во что бы то ни стало нужно, Георгий! Ты меня слышишь?!
Но полковник уже ничего не видел вокруг себя, и ничего не слышал из того, что говорил бригадир. Всё его внимание теперь было приковано только к этой жёлтой, металлической коробочке, в которой находилось его единственное спасение.
– Спасибо, – тихо прошептал он. – Спасибо, товарищ генерал. Я этого никогда не забуду. – Губы его непроизвольно и часто дрожали, а в глазах стояли жалкие, неподвижные слёзы.