Род. Роман

6

Стройный ряд старых каштанов вдоль дороги, вымощенной черной брусчаткой. На каждом каштане, примерно в сажени от земли, белая кольцеобразная полоса шириной в аршин. По дороге обозы, обозы: туда – снаряды, пушки, в разрозненном, нескладном строю серые солдатушки российские. Обратно – кибитки с красными крестами, телеги с раненными, пешие в бинтах, кто сам еще идти может. Лица изнурены страданием. Слева, прямо на поле, несколько палаток с крестами: полевой госпиталь. Щуплый, усталый санитар ведет раненого. Ранение в живот. Несчастный обнял санитара правой рукой за шею, левой придерживает рвань из штанов, гимнастерки и внутренностей на животе. Стонет…

– Милый потерпи. Уже дошли, братец, слышь, не помирай, Христа ради. Вот госпиталь, помогут, – почти кричит ему санитар.

– Не доживу я, – стонет боец и сползает с шеи помощника. Кончается. Навстречу санитарка.

– Давай, браток, помогу, – тащат вместе. Внутренности валятся на траву.

– Нет, не донесем. Царство ему небесное, – говорит барышня. Ни слезинки на ее лице, ни сострадания. Только оцепенение. – Тридцать восьмой нынче с утра, да и шить его некому, еще шестеро дожидаются, а военврач всего один и не спал уже трое суток.

– Царство ему небесное, – крестится санитар, – вот ведь не донес совсем немного. Пойду я обратно, в трех верстах уж фронт. Вам команда сниматься и отступать.

– Как же сниматься, у нас столько тяжелых! Господи! Услышь нас, господи! – Николай Александрович бежит обратно, в голове шум, в глазах туман кровавый. Канонада не утихает. Бой продолжается. Присесть бы, отдышаться. Некогда. Да вот и траншея, и шинели свои. За бруствером сырое кочковатое пространство, за ним холм.

– Вот немец из-за кустов на пригорке из пулемета льет. Видишь? – говорит прапорщик Семенов Николаю.

– Да, вижу. Вон двое наших братишек лежат: один ничком, другой левее на боку… Да он шевелится. Попробую, может, вынесу.

– Ты что, спятил? На смерть верную под пулемет! – кричит прапорщик.

Николай, втянув голову в плечи и становясь немного короче, выползает на бруствер, катком опрокидывается в кусты, в хлябь болотную и вот уже ползет к ближайшей воронке.

– Дьявол, заметили! Мать твою черту в рот, – кричит прапорщик.

Санитар уже скрылся на дне воронки. Земля столбиками пляшет по ее краю. Плотно пули ложатся!

Пулемет на мгновение смолк.

– Можно успеть, пока ленту переложит, – вслух думает Коля. Встает в полный рост. Бежит. До следующей воронки шагов двадцать-двадцать два. Камнем падает…

– Сняли, гады. Ай, нет, жив вояка, – вскрикивает прапорщик.

Пулемет строчит с новой яростью. Снова столбики пыли вокруг воронки. Николай лежит, не поднимая головы…

– Никак замолчал? – шепчет он, – Помоги, господи. Вперед! – бежит, падает у кустика. Пулемет молчит. Бежит. Падает у солдата, уткнувшегося в землю ничком. Пулемет молчит. Слушает.

– Браток, жив?

– Не знаю.

– Терпи, милый, – тянет за плечи. Несколько рывков, и Николай с раненым в кустах. «Та-та-та» – залаял пулемет. Столбики земли совсем близко. «Фьють», – свистнула пуля. Мимо! Еще рывок – и в воронке. «Та-та-та» ложатся в глину пули… Стихло. Бросок.

– Ух, и тяжел ты, братец, – отдувается Коля на дне следующей воронки, – да ты жив?

– Жи-ив?

– Ну, вот и траншея. Братцы, помогите!

– Дурья башка, разве можно так? И не страшно?

– Страшно, ваше благородие, – отвечает Коля, – да и второй, кажется, жив. Спаси Христос! Я пошел…

Тем же маршрутом, лишь немного правее от кустов да дальше немного, под пулями. Чудо! Жив сам и раненого вынес.

– Смирно-о, – кричит прапорщик, – господин вахмистр…

– Не нужно, Семенов, сам все видел. Николай Александрович, храбр, бестия, представлю к награде.

– Рад стараться, – Коля без сил садится на дно траншеи в сырость и слякоть глины, – жив, благодарю тебя, господи…

Непостижимо, как столь тонкой души человек, музыкант, мог более двух лет видеть все это, слышать, участвовать в этом жутком, нечеловеческом действе, имеющим одно устремление – убивать, убивать ни в чем не повинных людей. Колю охватило какое-то отупение, он не помнил ничего, кроме войны, жил только войной. Бывали, правда, часы военного затишья, и тогда он вновь на некоторое время пробуждался от войны, оглядывался по сторонам, видел окружающий мир, начинал осознавать тот принятый людьми порядок вещей, который был для него привычным во все предвоенные годы. В такие минуты он писал брату и матери, но писать Марии Александровне Полиевктовой не мог. Война вытеснила из его души любовь на эти страшные два года. В это время Николай Александрович написал повесть «Записки санитара-добровольца».

В 1916 году Николай Александрович перешел на строевую службу. «Окончил курсы Авиации при Политехническом институте в Ленинграде (Петрограде) и Летную школу в Севастополе со званием военного летчика, после чего был направлен на фронт в 3-й Армейский Авиационный отряд, где получил три георгиевских креста и был произведен в прапорщики».

Все даты приведены по старому стилю.

Март 1917 года

После окончания Севастопольской военной авиашколы Бруни прибыл на должность лётчика в 3-й армейский авиаотряд.

Информация о его полётах в марте 1917 года пока не найдена. Поиск продолжается.

Согласно приказу по 7-му авиадивизиону Бруни «с 29 марта 1917 года переименован в старшие унтер-офицеры за успешные полёты».

Апрель 1917 года

3-й армейский авиаотряд

1 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, 2ч10мин

7 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, 1ч25мин

13 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, разведка и бомбометание, 1ч35мин

16 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, охрана. 1ч10мин.

18 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, фотографирование, 1ч40мин.

18 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, бомбометание, 1ч20мин.

19 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, бомбометание, 2ч30мин.

20 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, фотографирование и разведка, 1ч13мин.

20 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, бомбометание, 2ч10мин.

22 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, 2 полёта = 3ч50мин.

25 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, 2 полёта = 3ч25мин.

Итого за апрель 1917 года Бруни совершил 13 полётов= 22 часа 28 минут.

РГВИА. Ф.6048. Оп.1. Д.3. Л.47

Май – июнь 1917 года

В приказе по 7-му авиадивизиону от 11 мая 1917 года объявлены полёты:

3-й армейский авиаотряд

2 мая 1917 года. Старший унтер-офицер Бруни, корректирование с штабс-капитан Ложкиным. 2ч15мин.

3 мая 1917 года. Старший унтер-офицер Бруни, корректирование с штабс-капитан Ложкиным.

4 мая 1917 года. Старший унтер-офицер Бруни, перелёт на базу, 1 час.

4 мая 1917 года. Старший унтер-офицер Бруни, перелёт с базы, 1 час 10 минут.

РГВИА. Ф.6048. Оп.1. Д.3. Л.73

РГВИА. Ф.6058. Оп.1. Д.10 «Журнал военных действий 3-го армейского авиаотряда,

16 мая – 15 июня 1917 года. 8-я армия».

16 мая 1917 года. Лётчик младший унтер-офицер Бруни. Наблюдатель штабс-капитан Ложкин. Аппарат «Ньюпор-10». Задание: охрана разведывательного аппарата «Морис-Фарман» [экипаж: штабс-капитан Карачевский и наблюдатель подпоручик Яковлев]. Маршрут: Павельче – высота 337—Посочь – Старые Богородчаны. t = 18,5⁰. Подъём в 6ч50мин утра. Охрана выполнена. РГВИА. Ф. 6058. Оп. 1. Д. 10. Л. 1.

«Ньюпор-X». (Nieuport-X, «Ньюпор», «Ньюпор-Бебе»). Истребитель и разведчик («скаут»). Двухстоечный двухместный полутораплан с деревянным каркасом и полотняной обшивкой, с мотором «Гном» или «Рон» мощностью в 80 лошадиных сил. Завод В. А. Лебедева и завод «Дукс» строили аппараты этого типа по лицензии. Также эти машины поставлялись в Россию из Франции. Основные технические характеристики: длина – 7,1 м, размах крыла – 8,2 м, площадь крыла – 17,6 кв. м., масса пустого – 435 кг, взлётная масса – 610 кг, максимальная скорость – 145 км/час.

17 мая 1917 года. Лётчик младший унтер-офицер Бруни. Наблюдатель подпоручик Яковлев. Аппарат «Морис-Фарман». Задание: разведка. t = 19⁰. Подъём в 6ч30мин утра. Разведка выполнена. РГВИА. Ф. 6058. Оп. 1. Д. 10. Л. 1.

18 мая 1917 года. Лётчик младший унтер-офицер Бруни. Наблюдатель штабс-капитан Ложкин. Аппарат «Ньюпор-10». Задание: фотографирование позиций противника. t = 26⁰. Подъём в 9ч30мин утра. Снимки произведены.

РГВИА. Ф. 6058. Оп. 1. Д. 10. Л. 1об.

19—20 мая 1917 года боевых полётов нет – облачность и дождь.

22—23 мая 1917 года боевых полётов днём не было – облачность 8—10 баллов. Но в 23.40 поднималась эскадрилья из трёх самолётов «Морис-Фарман» на бомбардирование складов станции Циснысув. Все самолёты освещались тремя прожекторами и обстреливались артиллерией противника, но все вернулись домой благополучно.

25 мая 1917 года боевых полётов не было вследствие неисправности самолётов.

27 мая 1917 года боевых полётов не было – мгла, облачность 10 баллов, t = 10⁰.

28 мая 1917 года боевых полётов не было – мгла, облачность 10 баллов, t = 10⁰.

29 мая 1917 года боевых полётов не было – мгла.

31 мая 1917 года боевых полётов не было.

1—2 июня 1917 года боевых полётов не было.

3 июня 1917 года. Лётчик старший унтер-офицер Бруни. Аппарат «Ньюпор-17». Задание: охрана фронта. 2 часа*. РГВИА. Ф. 6058. Оп. 1. Д. 10. Л. 4.

4 июня 1917 года. Лётчик старший унтер-офицер Бруни. Аппарат «Ньюпор-17». Задание: фотографирование района Ценнув-Дольне (?), высота 362, Посечно. 1 час 30 минут*. РГВИА. Ф. 6058. Оп. 1. Д. 10. Л. 4.

4 июня 1917 года. Лётчик старший унтер-офицер Бруни. Аппарат «Ньюпор-17». Задание: охрана фронта. Вылет вечером. 2 часа 30 минут*. РГВИА. Ф.6058. Оп.1. Д.10. Л.4.

5 июня 1917 года боевых полётов не было – облачность.

6—7 июня 1917 года боевых полётов не было – облачность.

10 июня 1917 года боевых полётов не было.

12—13 июня 1917 года боевых полётов не было.

15 июня 1917 года боевых полётов не было – облачность.

* Продолжительность полётов объявлена в приказе №164 от 13 июня по 7-му авиадивизиону.

РГВИА Ф. 6048. Оп.1. Д.3. Л.108

«Ньюпор-17» (Nieuport XVII, «Ньюсемь»). Истребитель. Одноместный полутораплан с мотором «Рон» мощностью в 110 лошадиных сил. Вооружение: один-два пулемёта (курсовой «Льюис» на верхнем крыле и синхронизированный «Виккерс»). Основные технические характеристики: длина 5,8 метра, размах крыльев 8,02/7,76 метра, площадь крыльев 14,7 квадратного метра, масса пустого 375 килограммов, взлётная масса 560 килограммов, максимальная скорость 164 километра в час. С конца 1916 года эти аппараты поставлялись в Россию из Франции. Завод А. А. Анатры и завод «Дукс» строили аппараты этого типа по лицензии.

Примечание: Всего за период с 16 мая по 15 июня 1917 года Бруни выполнил 6 боевых полётов. Общая их продолжительность пока не известна, так как в журнале эти данные не отображались.

Сведения о полётах 3-го армейского авиаотряда за 11—15 мая и за 16—30 июня 1917 г. пока не найдена. Таким образом, общее количество и продолжительность боевых полётов Бруни за май – июнь 1917 года пока остаётся неизвестным.

В 1917 году после февральского переворота был выбран делегатом от 7-го авиационного дивизиона на Всероссийский съезд авиации».. (3)

Август – сентябрь 1917 года

За август – сентябрь 1917 года о полётах Бруни на Румынском фронте в составе 3-го армейского авиаотряда 8-го авиадивизиона сведений нет.

Из дневника Н.А.Бруни

Петроград. Сентябрь 4, 1917 г. (5)

Здесь другой мир и чувствуется, что немцы близко. На самом же деле не так уж они и близко, и права Москва, смотрящая пока спокойно и на немцев, и на всех Корниловых⁴. Вероятно, северная столица несколько преувеличивает свое значение, а Россия живет себе по-своему и где-то складывается общественное мнение, копятся силы для спасения страны от «врагов внутренних и внешних». На себе же приходится заметить, как не в силах голова вместить сотни противоположных мнений людей, говорящих в трамваях и гостиных. Да и свои-то впечатления никак не привести в порядок. «Штатские» люди ищут «тихого угла», все говорят о катастрофичности событий, а нашему брату все привычно. Впрочем, пожалуй, покойная бабушка была права, когда говорила о конце мира!

Только один день, здесь проведенный, не дает права решительного суждения, но, по-видимому, здесь люди находят только одну необходимость: бить немцев. Кажется, нужно заметить, что и на меня произвел впечатление рассказ об одном бежавшем из плена русском солдате, который, услышав оратора-большевика-интернационалиста, вскочил на трибуну и, сорвав с себя одежды, показал такие шрамы на плечах, какие бывают на воловьих шеях от плохого ярма…

– Братцы! – Воскликнул пленный к толпе, – да разве можно с немцами брататься, разве может немец признать русского человеком!

Действительно, были случаи, когда немецкие крестьяне запрягали русских пленных и пахали землю, как на волах.

Сентябрь 6, 1917 г.

…Зашел в кафе. Пусто! Каких-нибудь 10—15 человек сидят и пьют голый чай. Пустые полки, хотя бы сухарь какой завалящий. Брюхо подводит.

Сентябрь 7, 1917 г.

Наконец и в Питере я встретил хорошего человека, интернационалиста Колю Бальмонта. В конец света не верит, зато в народе видит совесть и здравый смысл…

В городе пустынно, на реке ни пароходов, ни барок, на улице изредка встретишь автомобиль или извозчика.

Полутемные трамваи одни только неизменно забиты людьми и облеплены, как мед мухами.

Всероссийский съезд авиации завершил свою работу, и Николай Александрович уехал куда-то на фронт, вероятно в Бессарабию, куда был направлен 7-й авиационный дивизион для продолжения военных действий.

Сентябрь 22, 1917 г.

Одесса. Путешествия по революционной России не очень-то приятны, а пришлось проехать порядочно: Петроград – Москва (ему так и не удалось нигде побывать, а ведь Машенька – его, невеста его желанная, должна была быть здесь, и мама, и Левушка. Так проездом с одного вокзала на другой) Киев – Могилев Подольский – Ст. Ларга (Биссорабия) и, наконец, Одесса. Господи! Когда же кончится это скитание мое. Когда же, наконец, Господи, ты вернешь меня моему искусству!

Впечатления сумбурные – разноголосица российская! Кто за войну, кто за мир, кто за царя, а кто за анархию любезную…

Нашим праздным зевакам самое разлюбезное дело.

Такое настроение, что и писать не хочется, и все-все равно безысходно, бездельно и не видно конца.

Неужели ты гибнешь, Россия? Такое большое слово, Божье слово – Россия!

Глядя на Бессарабскую пустынну степь, опять думал о Мусоргском и Бородине, о неизбывности русской мелодии и страстные желания смерти овладевали мною.

Не могу я больше переносить этого лунного света, этих мертвых белых колонн старинного барского дома и страшный голос степи – тишину ночную! Царь небесный, утешителем души, истиной приди, вселись в мя…

Несколько тренировочных полетов, немного строевой подготовки – и учеба кончилась, начались боевые вылеты. Снова фронт. Только теперь уже не Крым, а Бессарабия. Бомбить пришлось нашу исконную славянскую землю. Больно, трудно, но необходимо. Полеты часто, только и успеваешь, пока заправка поесть, да два-три часа, пока ночь непроглядна осенняя, поспать. И опять: «Мотор, от винта», – полет.

Ощущение почти неописуемое. Аэроплан мелкой дрожью колотит. Воздух густой, холодный, в расчалках свист. Вот вдавило неведомой силой в сиденье – и вдруг провал, и уж невесом пилот, и снова вдавило. А машина послушна разуму и рукам твоим. Восторг охватывает неземной, божественный…

 
* * *
Поля! Поля! – Разбег, полет! —
Под крыльями метель метет!
Проклятого бензина чад,
Цилиндры черные стучат;
Колотит сердца вечный бой
И стонет воздух голубой!
Рвануться бы! Сорвать узду!
Ах, мне б разбиться о звезду,
Ах, мне бы так ворваться в рай.
Кричать России: «Догорай!»,
Кричать, кричать… – проклятый чад!
А крылья кренятся назад —
Туда, где кружат города,
Где бьет бескрылая беда! (6)
 

29 сентября 1917 года очередной боевой вылет. Аэроплан резко вздрогнул. Как-то неуверенно застучал, потом несколько раз чихнул мотор и замолк. Впереди возник, наискось разрезающий обзор, неподвижный винт, Запахло гарью. Мелкие, похожие на пламя свечи язычки огня, стали быстро пожирать перкалевую обшивку левого крыла. Огонь, разбежавшись по ее плоскости, разрастался. «Надо немедленно сбросить бомбы, иначе взрыв – конец», – пронеслось в голове летчика. Быстрыми, заученными движениями отправлены за борт все восемь оставшихся бомб. Пламя охватило всю машину. Аэроплан уже не летит, а падает. С неистовой быстротой приближается земля. Вот уже отчетливо видна мокрая тропинка через росистое поле. Стая куропаток шарахнулась в сторону, став на крыло.

Прыжок, прыжок… Резкий удар, острая боль в ногах, из ушей и носа хлынула кровь, сознание угасло. Это конец, но подумать так он не успел…

Потом, толи в бреду, толи в короткие минуты сознания, Николай Александрович молился: «Господи, если выживу, а если выживу, то только волей Твоей, Господи, я посвящу свою жизнь служению тебе, Господи!»

Худой, изможденный бессонными ночами военный хирург – подполковник Савельев, окончив полостную операцию бойца с тяжелым ранением, спросил у сестры милосердия: «Вера Васильевна, что у нас там еще?»

– Летчика разбившегося доставили. Говорят, он около суток в сгоревшем аэроплане пролежал, в поле. Сильно покалечен, и ожоги есть.

– Давайте смотреть, – усталым голосом приказал военврач.

На носилках лежало изуродованное тело, мало чем напоминающее человеческое. Голова же, лицо, волосы каким-то чудом не пострадали, не считая большой ссадины с запекшейся кровью на лбу и кровоподтеков из носа и ушей.

– Бедняга, – вздохнул врач и приступил к тщательному осмотру летчика. Во время осмотра выяснилось, что ожоги не очень значительные, просто ужасающее впечатление создавала жуткая грязь и сажа, покрывшая тело и обгоревшую одежду, два перелома левой руки, очень сильный вывих локтевого сустава правой руки, открытый перелом правой ноги в районе стопы и, видимо, очень сильное сотрясение мозга. – Будем готовить к операции, и как можно скорее. Приготовьте ацетон – мыть, мыть и мыть. Введите противостолбнячную сыворотку.

Летчика перенесли в операционную… Несколько часов спустя, покрытый, как панцирем, гипсом, Николай Александрович полулежал-полусидел на растяжках в послеоперационной палате.

Через сутки он пришел в сознание. Ему принесли письмо от брата Левушки. Нянечка прочла. Из письма явствовало, что Мария Александровна счастлива замужем за норвежским посланником господином Кристенсеном и недавно родила. Николай Александрович выслушал это сообщение спокойно, но скоро устал и забылся тяжелым сном.

25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 г.

Николай Александрович собственною рукой записал в дневнике: «Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен, кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убитому мечом. Здесь терпение и вера святых».

Откровение Иоанна Богослова гл. 13 стр.10

В Петербурге в это время свершилась Великая Октябрьская Социалистическая Революция.

Одесса пока жила еще прежней жизнью. Она не знала о свершившемся…

Глава III

 
1
 
 
Из дневника Н. А. Бруни
 
 
Одесса, октябрь, 26, 1917 г.
Марии Полиевктовой
 

С тех пор, как мой экипаж завернул на дорогу, выезжая из ворот «Плесецкого», где я похоронил свою юность, – с тех пор прошло четыре года… Я, как старик с разбитыми ногами, сижу один в чужом городе, наряженный в больничный синий халат. Тем более невероятно кажется мне письмо твое, написанное тем же почерком, теми же словами юности! (В меня вошли силы от этих слов и подкрепили мой дух. Спасибо тебе!) Ты спрашиваешь о моем здоровье. Ты улыбаешься: я состарился, но старость не сделала меня разумным, и я не верю сам себе! Мне страшно думать о человеке, который войдет в дом моего сердца, ибо там тюрьма.

Милый друг!

Я думаю, что за четыре года скитаний, разбитый, со сломанными ногами я искупил перед Богом свою вину, а ты, счастливая, давно забыла меня, а, значит, и простила.

В тот день, когда я получил предписание ехать на фронт, (23 августа 1914 г.), меня известили о твоей свадьбе! Теперь, когда я при смерти, я узнаю, что ты стала матерью. Господь с тобою! Наши судьбы различны, но я верю, что моя дружеская любовь к тебе – радостное желание сил твоему мужу и ребенку оправдают в твоем сердце то, что я назвал тебя другом.

Коля Бруни

Петроград, 26 октября 1917 г. Революционные матросы блокировали подходы к посольствам иностранных держав. Товарищ Чечерин вынужден во избежание обострения и так очень напряженной политической обстановки разрешить ряду посольств выехать из Петрограда в свои страны. 27 октября, побросав посольское имущество, спешно выехали представители посольств Англии, Франции, Норвегии, Испании и ряда других государств в страны, которые они представляли.

Было разрешено выехать норвежскому посланнику господину Кристенсену с его женой и детьми. Однако он не уехал, и семья еще на долгие годы осталась в России.

Из дневника Н. А. Бруни

Одесса, октябрь, 31, 1917 г.

Я больше не буду оправдывать себя!.. Мое глубокое отчаяние, мое душевное опустошение не помогут, нет! Но есть истина, которая стоит, как смерть, у моей постели – любви той, незапятнанной, гениальной, той любви нет! Той любви, когда я был, как оживший тополь, тяжелый весенними соками… Ее нет, нет ее, которую я называл бессмертной. И не будет ее, она не придет! Мы не научились ценить друг друга, а любовь есть то, что любо, чем любуешься. Но мы не научились любоваться друг другом! Любоваться собою! Любоваться любовью! О! Подойди к возлюбленной своей, и ты сделаешься прекраснее, ибо ты затаишь в себе восхищение!