– Всего доброго! Надеюсь, что от неё ты не убежишь после первой ночи, – Наташа уставилась своими большими глазами на Варю, ожидая от соперницы резкой негативной реакции.
Одежда прилипла к спине Максима, хоть лицо и ничего не выдавало, однако в голове он метался между тем, чтобы просто выйти из магазина, а там будь что будет, и тем, чтобы как-то ответить Наташе и попытаться прямо сейчас выкрутиться из неприятной ситуации. Каждая секунда молчания отдаляла второй вариант, оставляя только первый, и когда мысли стали переходить на то, что говорить потом Варе, произошёл неожиданный эпизод. Громко и внезапно Варвара рассмеялась, приводя в замешательство Максима и Наташу, отчего те даже переглянулись между собой.
– Так это вы та девушка, про которую рассказывал мой брат? Встретились с ним сегодня, а он весь день мне про какую-то Наташу только и рассказывает влюблённо. Я просила его с вами познакомить – вот и получилось увидеться.
– Ой, я… – Наташа совсем растерялась, а лицо её стало заметно багроветь. – Из-извиняюсь, мне Максим не рассказывал про сестру.
– Варвара, – произнесла она своё имя с таким добродушием, что ей просто невозможно было в чём-либо не поверить.
Максим молчал и не пытался подыгрывать. В этот момент его больше занимала одна эмоция, которая подобно вспышке мелькнула на краю сознания, а эмоция эта была – страх. То, как она умело и правдоподобно вывернула ситуацию наизнанку, сгенерировало в памяти слова Насти про смерти парней, вспоротый живот, проблемы с полицией и кражу. Это миловидное личико с острыми кончиками густых бровей и морщинками у рта однозначно скрывало какую-то тайну. Впрочем, вспышка мгновенно исчезла, а на её место пришло облегчение.
– Так бы сразу и не подумала, что вы родственники, но сейчас замечаю схожие черты.
– Троюродные, – добавила Варя.
– Нам с сестрой всё-таки пора.
– Да, конечно. И ещё, я, если что, послезавтра не работаю.
До са́мого лифта они не обмолвились ни словом. Варвара не выказала ничего похожего на огорчение, раздражение или замкнутость, что ещё больше удивляло.
– Почему ты это сказала, ну, что ты моя сестра? – спросил он, когда дверцы сомкнулись.
– Хотела помочь тебе выкрутиться из неудобной ситуации.
– Лучший способ расположить к себе человека – это стать его сообщником, как говорил мне кто-то, главное, только не переусердствовать, а то можно привязаться.
– Поэтому смотри не привяжись.
– Эй, я, вообще-то, на тебя намекаю.
Дверцы лифта открылись, и они оказались в небольшом коридорчике с панорамными окнами, выходящими на крышу с видом на набережную, где вчера Максим сидел с Артуром и Настей, чуть поодаль можно было заметить здание с той самой книжной лавкой, сливавшееся с остальной невысокой исторической застройкой, а по другую сторону от городского пруда простирались высокие башни с кое-где светящимися помещениями за стеклом, похожими на соты.
– Так, сейчас я в туалет сбегаю.
– Ты же недавно ходил.
– Да погоди ты!
Максим свернул за угол коридора, похожего на букву «П», вернулся с ручкой и принялся вставлять её в одну из створок окна.
– Что ты делаешь?
– Пытаюсь попасть на крышу, то есть в секретное место.
– А камеры?
– Видеокамера есть только возле уборной, над переходом в офисное здание. Поэтому, как выйдем на крышу, находиться можно будет только на правой её стороне.
Ручка провернулась, и вместе с распахнутым окном подул прохладный воздух.
– Если боишься, то не пойдём.
– А если изнутри нас закроют?
– Ручка с двух сторон открывает и закрывает.
– Я не боюсь, но что будет, если нас поймают?
– Ничего хорошего.
Максим заметил, как на экранчике над лифтом, возрастая, стали сменяться цифры.
– Надо определиться прямо сейчас, потому что сюда едет лифт.
– Пойдём, – дала согласие Варвара, взяла своего проводника под локоть, и они перешагнули раму.
Он закрыл окно и повёл из поля зрения коридора к лежащей деревянной дощечке.
– Вроде успели. Можешь располагаться.
– И какой я буду по счёту, удостоившейся расположения в столь живописном месте?
– Первой.
Она недоверчиво улыбнулась, склоняя голову набок.
– Нет, серьёзно! Так поздно я ещё здесь ни с кем не бывал, – садился рядом и честно признавался Максим, не желая врать и предвещая, что собеседница всё равно раскусит.
– Почему ты не захотел увидеться с Наташей?
– Правда или…
– Правда!
– Как неожиданно, ну хорошо, – он задумался, перебирая пальцами по дощечке возле её ноги, – Наташа хороший человек, и дело не в ней, а во мне, – одно из важных правил на свиданиях: никогда не говорить плохо про других женщин. – Если кратко, то я неподходящий для неё человек, хоть она этого может и не понимать. В самом начале, где-то внутри себя, я предполагал, что выйдет что-то подобное, но сглупил, может, поддался искушению, и в итоге получил навязчивую знакомую, пытающуюся каждые полдня узнавать, как мои дела. Можешь не верить, но я готов был в неё влюбиться, однако не почувствовал ничего кроме раскаяния и пустоты. Я не желаю её использовать как-либо и давать какие-то надежды на будущее, хотя это и сделал, когда напрямую не поставил точку, о чём также жалею.
Варвара молча смотрела вдаль, дав Максиму представление о том, как порой он сам выглядит со стороны.
– Так и всё-таки, почему ты приехала именно сюда?
– Здесь живёт сестра моей мамы, точнее, жила.
– И больше никого? И почему жила?
– Потому что тётя с дочкой, моей двоюродной сестрой, укатили с концами в Прибалтику, а здесь только её муж остался.
– А он почему не уехал?
– Они развелись, хотя формально числятся как семья, потому что ему для поддержания статуса надо или что-то вроде того. Он отправляет деньги и живёт свободной жизнью; тётя с новым мужчиной; девочка ходит в солидную школу, где можно самому выбирать предметы, и наслаждается морем, – все счастливы.
– А чем занимается муж тёти, что так заботится о своём статусе?
– Раньше баллотировался в депутаты городской думы, но не прошёл. Сейчас партия его сместила наперекор амбициям снова попытать удачу.
– У тебя с ним хорошие отношения?
– У меня нет с ним никаких отношений!
В воспоминаниях снова промелькнули слова Насти. Оставалось только подобрать правильный ключ – определить: жертва, воровка или же что-то иное.
– Я не хотела повышать голос, – Варвара заговорила почти шёпотом и стала покусывать заусенец на кутикуле большого пальца, видимо, сама того не замечая, – извини.
– Ничего страшного. Но позволь задать ещё один вопрос: почему ты вообще решила уехать из дома, почему не захотела жить с родителями? Если не хочешь отвечать – просто скажи, и сменим тему.
– Сожительство с мамой стало невозможным, а больше никого и не осталось. Нечему было меня там удержать.
– Предположу, что с твоим необычным характером не каждый уживётся. Угадал?
– Можно и так сказать, только вот что ты подразумеваешь под необычным характером? – Варя будто бы нарочно обходила, интересующие Максима, вопросы биографии, тем не менее это не мешало беседе приобретать расслабленно-доверительный оттенок.
– Может быть, наличие смелости высказывать собственные убеждения, даже если придётся остаться непонятой, но в то же время способность отлично подстраиваться под ситуацию, что может вызывать у людей самые разные реакции. Думаю, такая девушка, как ты, способна как разрушить жизнь, так и заметно её приукрасить.
– Очень милое наблюдение. Не боишься, что тебе разрушу и оставлю тебя злым на весь женский род?
– Однажды в детском саду девочка поломала мою игрушку, а я ей ничем не ответил. Дома отец спросил, почему я такой злой и расстроенный, когда же он выслушал меня, то сказал одно из своих любимых изречений: «злиться на женщину – это как злиться на природу за то, что пошёл дождь». В детстве мне всегда это казалось оправданием слабости и потаканием безнаказанности, но с возрастом я как будто бы стал понимать смысл этой фразы.
– Наверное, тебе повезло, что у тебя есть такой мудрый отец.
– Был. Умер, когда мне было двенадцать лет.
– Сожалею. Я знаю, какого это, терять близких людей.
– Спасибо.
– Как это произошло?
– На летних каникулах мы с папой иногда выезжали на озеро за городом. Брали палатку, удочки и оставались на ночь. Одним тёплым днём так и приехали, выбрали место без единой души, порыбачили, к вечеру развели костёр, а когда пришло время доставать провизию, которую должны были приготовить на огне, то оказалось, что в машине ничего нет. А вышло так по моей вине, потому что я должен был захватить пакеты, один из которых незаметно лежал в кухонном шкафчике под подоконником, но по невнимательности забыл про него. Было ещё не так поздно, и возвращаться домой из-за такой глупости нам не хотелось, к тому же только удалось обустроиться. Отец отреагировал спокойно и без упрёка, предложил вместе съездить в придорожный продуктовый, но я упрашивал его оставить меня сторожить место и следить за костром, потому что считал, что это хоть как-то сможет сгладить мою вину, а если за это время ещё нарыбачу – то вообще отлично. Папа сначала возражал, но потом позволил мне остаться, сказал, что быстро туда-сюда скатается, и что верит в мою самостоятельность. Он уехал; я позакидывал удочку без результата и уселся у огня. На этих советских часах, – Максим быстро из-под рукава блеснул круглым циферблатом с хоккеистом, – которые отец носил в молодости и позже подарил мне, прошло полчаса, прошёл час, начинало темнеть, а грунтовая дорога между густыми деревьями всё так же пустовала, вызывая у меня страх. Телефон у меня уже тогда имелся, простенький такой, но я всегда оставлял его дома, если был с кем-то из родственников. От месторасположения того магазина я помнил лишь то, что он находился где-то вдоль трассы, поэтому решил просто ждать. Не знаю, как точно описать всё, потом происходившее со мной, потому что это походило на потусторонний опыт, который, должно быть, переживают монахи, йоги или наркоманы, вкратце, ночь для меня пролетела за мгновение, одновременно с тем казалась вечной. Ранним утром же за мной приехали милицейские и доставили к убитой горем матушке, от которой я узнал, что на обратном пути из магазина автомобиль отца столкнулся с фурой. В момент аварии он оставался живым, но без сознания, в больнице же скончался.
– Расскажи поподробнее про этот потусторонний опыт, – спросила Варвара, весь рассказ внимательно слушавшая, с таким пониманием в глазах, что Максим невольно находил в ней родную душу.
– Попробую, – он сделался серьёзнее, подбирая нужные слова. – Поначалу я был спокоен, думал, что отец просто задерживается, но по прошествии часа стал испытывать тревогу и страх, которые нарастали по мере приближения сумерек. Помню тишину и треск костра, который я поддерживал всеми силами, чтобы не остаться наедине со своим сердцебиением. Казалось бы, что может быть хуже наступающей темноты и одиночества в подобном месте? Оказалось, есть кое-что – вина́.
– Вина́? – с неприкрытым интересом переспросила собеседница, и изгибы её рыжеватых бровей напряглись.
– Отвратительная и пожирающая изнутри.
– Но ведь в своей детской забывчивости ты виноват лишь косвенно.
– Верно, но я говорю про другую вину. Про вину, вытекающую из страха только за самого себя. Я прекрасно понимал, что с отцом что-то произошло, потому что он бы никогда меня в так не оставил, и, наверное, логически было правильным решением переждать ночь у костра, а не идти непонятно куда, но дело не в логике или правильности, а в том, что я думал только о себе и чувствовал, что неспособен перебороть страх и отправиться через тёмный жуткий лес, ради спасения самого близкого человека. Дело не в формальности, а в нереализованном потенциале смелостью и действием побороть страх, в возможности стать мужчиной наперекор враждебным реалиям. Не знаю, понимаешь ли ты меня. В общем, когда наступила полночь, к моим волнениям добавилось чувство одиночества – не физическое, а душевное. Ещё от латинского слова произошедший термин есть.
– Экзистенциальный?
– Он самый! – Максим, с не присущей ему открытостью, активно пытался поделиться сокровенным. По какому-то необъяснимому наитию угадывалось, что эта девушка его понимает. – Ощущение тотальной отчуждённости: я как будто бы вообще перестал понимать, что мне делать с этим миром, на этом безлюдном песчаном пляже. Я пытался выкрутиться, найти решение, оправдание, но ещё больше зарывался в страхе, вине и одиночестве, которые становились всё более бесцельными и паническими, пока кое-что во мне не произошло.
– Что?
– Я перегорел, сломался. Не сдался и опустил руки, а просто перестал быть собой. Прозвучит странно, но в ту ночь я будто бы потерял своё «Я».
– В каком смысле?
– Я перестал смыслить себя как себя. Моё прошлое казалось мне чем-то ненастоящим, далёким, как и все люди, которые когда-то в нём были. Моё тело воспринималось мной таким же чужеродным, как пламя костра, полено, песчинка. Мне не стало лучше или хуже, мне стало никак. Это походило на новое рождение, только не во внешний мир, а обратно в утробу, где все и всё равны перед всеобщей темнотой и пустотой. Мне казалось, что, став посторонним для всего сущего, я приблизился к пониманию Бога и вселенной с их холодной отстранённостью, но холодной без какого-либо негативного или же позитивного контекста. Слова неразлучно связаны с образами, а образы с эмоциями, поэтому объяснить это сложно, поскольку понять это получиться только через тишину и одиночество. В ту ночь я осознал это и стал другим. Все взрослые жалели меня, оправдывали мою замкнутость и отстранённость травматическим опытом потери близкого человека, и я стал подыгрывать им, закрывать сухие глаза на похоронах папы, уходить с уроков по рекомендации школьного психолога, позже, когда все свыклись со смертью моего родителя, я, как харизматичный и компанейский подросток, успешно вливался в разные компании, заводил друзей, подруг, играл того, кем в обществе выгодно быть, но быстро терял интерес и отдалялся потому, что никогда не забывал той ночи. Порой мне кажется, что вся моя жизнь – это краткое сновидение длиною в закрытие и открытие век при моргании, а на самом же деле я продолжаю целую вечность сидеть на том пляже в ожидании отца, который никогда не вернётся, – Максим спохватился на последнем слове и было пожалел о внезапном приступе нестандартного откровения, который в некоторых моментах мог выставить его в не лучшем свете, но доверительный взгляд Вари сметал любое сомнение.
– Я тебя понимаю. Только моя жизнь – это бесконечное падение с обрыва.
– Всё так печально? – с необходимостью уколоть спросил он, поскольку воспринял её слова, – неважно, действительно ли она его понимает, или же только думает так, или хочет таковой казаться, чтобы примазаться к его эксклюзивному опыту, – воспринял как посягательство на то, что делало его уникальным.
– Видимо, нет – раз я такая не одна, – отвечала она, не обращая внимания на интонацию собеседника и глядя над крышами в сине-серую даль.
– Теперь твоя очередь. Ты говорила, что сталкивалась с подобным: кого ты теряла?
– Двух самых близких людей.
– Родных?
– Старшего брата. У него было слабое здоровье – умер за несколько недель до своих двадцати четырёх лет.
– А второй кто?
– Мой возлюбленный.
– Что с ним стало?
– Самоубийство.
– А что ты… что он с собой сделал, и почему?
– Он спас мне жизнь.
– Как?
За весь расспрос Варвара ни разу не посмотрела на него, так и сейчас, она встала с дощечки и, с расстановкой вышагивая, направилась к краю крыши.
– Лучше не стоит близко подходить: кто-нибудь может заметить. А если тебе тяжело говорить про это, то я не настаиваю.
– Ты любил когда-нибудь? – не оборачиваясь и продолжая идти, спросила Варвара.
– Не совсем понял вопрос, в каком смысле?
– Слышал такое выражение: «прыжок веры»?
– Это совершение прыжка с надеждой на то, что ты не разобьёшься. Надеюсь, ты сейчас не собираешься проверять на себе?
– Правильно, это отказ от рациональности в пользу слепой веры, обречение на погибель с надеждой, граничащей с помешательством, на спасение в последний момент, что равносильно чуду. Человек, способный совершить подобный прыжок, называется «рыцарем веры».
– Прикольно, и к чему это всё?
– К тому, что тот, про кого ты спрашиваешь, был рыцарем любви.
– А это ещё кто?
– Человек, который совершает «прыжок любви».
– Что-то вроде Дон Кихота?
Варвара обернулась к нему и задумалась, приложив два пальца к бледной щёчке.
– Может быть. Всё работает по вышесказанному принципу, только вместо веры всепоглощающая любовь.
– На какое же тогда спасение рассчитывает рыцарь любви, совершая подобный прыжок?
– На спасение объекта любви, – она посмотрела на небо, не поднимая головы, и постучала пальцами по подбородку, – вообще, в подобном случае спасения нет ни для кого.
– Как это, и для чего этот прыжок вообще нужен?
– Придать этому миру смысл.
– Всё ещё не понимаю.
– Знаешь, что общего между Авраамом, вознёсшим лезвие над Исааком, Ромео и Джульеттой и тем же самым Дон Кихотом с его принцессой-крестьянкой?
– Это выдуманные персонажи.
– Они отошли от своего костра и бросились в гущу тёмного леса, а их безрассудные любовь и вера на месте жертвоприношения зажгли новое непомерное пламя.
– Так, давай-ка прекращай это. Скажи спасибо, что вообще поделился с тобой тем, что и родным не говорил.
– Как скажешь. Ты сам начал спрашивать.
– Ладно, проехали.
Варвара снова села рядом. Некоторое время они молча оглядывали небо и окрестности города, обходя взорами друг друга.
– А как вы с ним познакомились, ну, с тем возлюбленным? – прервал безмолвие Максим.
– Я знала его с самого детства.
– А долго встречались?
– Можно сказать, семь лет.
– Ого, это немалый срок. Сколько же тебе было, когда начался отсчёт?
– Шестнадцать.
– Стоп, а сейчас тебе сколько? – удивился он и заглянул в её лицо, снова приобретшее апатичную задумчивость.
– Двадцать три.
– Как и мне. Так вы недавно расстались?
– Мы не расставались. Он стал моим возлюбленным после своей смерти, когда мне было шестнадцать.
Максим медленно кивнул не столько ей, сколько себе. Теперь для него всё встало на свои места: она была сумасшедшая. Он нашёл объяснение её непохожести на всех остальных, что и вызывало интерес и вожделение, как коллекционера привлекает редкий и труднодоступный экспонат. Наряду с этим, возникло непонимание и путаница в выстраивании модели дальнейшего поведения.
– Давай лучше переведём тему, – смягчая голос, Максим говорил первое, что приходило в голову, лишь бы не было паузы и заострения акцента на последних её словах, – где ты сейчас проживаешь?
– Снимаю маленькую студию возле автовокзала.
– Вот как, стало быть, недалеко от меня. Я снимаю коммуналку где-то в минутах двадцати от него.
– Не думала пожить у мужа тёти? – не дождавшись ответа продолжил Максим.
– С какой стати я должна у него жить?
– Насколько я знаю, в этом районе не самое дешёвое жильё по городу – вот и подумал, что если есть возможность сэкономить, то почему бы не воспользоваться. Предполагаю, что тётя была бы не против.
– Может, она была бы и не против, но мне так некомфортно.
– Понимаю, сам такой: всегда нужен свой угол. И всё-таки не завидую твоей двоюродной сестре – ребёнку всегда тяжело даётся развод родителей.
– Переживёт.
– А какая была причина развода?
– Полагаю, самая обычная.
– Может, у него имелись какие-нибудь нежелательные наклонности или зависимости, знаешь, для людей высоких рангов, как мне кажется, это не редкость?
– Это твои проблемы, что тебе что-то кажется. Я в чужие жизни не лезу.
Сделав для себя выводы о психическом состоянии собеседницы, Максим потерял бдительность и выкинул необдуманную колкость:
– А зря, свято место пусто не бывает, в наше время девушки с раннего возраста не прочь совмещать досуг с получением безвозмездной финансовой помощи.
Варвара, меняясь в лице, резко вскочила на ноги:
– Что тебе от меня нужно?
– Успокойся, я же просто общаюсь, – он выставил перед собой руки, как будто ожидая нападения.
– Зачем ты мне позвонил?
– Я не думал, что тебя это так заденет, извини.
– Либо ты мне честно рассказываешь, откуда у тебя мой номер, и зачем ты со мной встретился, либо я сейчас же ухожу!
– Хорошо, я всё расскажу, если ты сядешь и успокоишься.
Её тонкий гордый подбородок сопротивлялся склоняться, но Варя снова села рядом, сохраняя серьёзность и решительность во взгляде.
Будь здесь любая другая малознакомая девушка, Максим бы не затруднился сам оборвать ультимативные условия либо продолжил бы гнуть свою линию, подводя участницу свидания к исполнению ретирования, но Варю потерять сейчас и, скорее всего, навсегда позволить себе не мог. Поэтому он решил ей изложить всё как есть, лишь изредка смягчая скандализирующие аспекты повествования за неимением опыта в подобных обстоятельствах.
Вкратце пересказав события вчерашнего дня, кроме услышанных неподтверждённых слухов, он перешёл к условиям аферы, не ставя под сомнение заинтересованность Варвары в выборе соратников в лице бедной Насти и благородного исполнителя, ставшего за сегодняшний вечер по меньшей мере другом, который способен на высказывание и выслушивание откровений. Предложив вознаграждение в формате небольшого процента от шантажа взамен способствованию его реализации, Максим ждал, когда она прервёт молчание своим согласием, а про отказ и думать не хотел.
– Ты мне так и не ответил: ты любил когда-нибудь? – наконец-то заговорила Варвара, продолжая глядеть куда-то в сторону с момента, как зашёл разговор про преступление её некровного дяди.
– Тебе честно ответить? Хотя о чём я, мы же уже, можно сказать, сообщники, поэтому я утаивать ничего не собираюсь и, если тебя это так интересует, отвечу прямо: я не знаю. В смысле я не совсем понимаю, какого испытывать это искренне, то есть до каких пределов доходит эта искренность.
– Думаю, я понимаю тебя.
– Теперь ты ответь: согласна с моим предложением, ведь все будут в плюсе кроме ненавистного мужа твоей тёти?
– Согласна, но только есть одно условие, – Варя повернулась к нему всем телом, и зрачки блеснули лунным серебром.
– Мы можем ещё накинуть пару процентов, но ты же должна понимать, что это всё равно будет меньше, чем у меня, моего напарника или Насти, так как мы подвергаемся большей опасности.
– Я не об этом. Мне не нужны деньги или безвозмездная финансовая помощь, как ты говоришь, но нужно твоё участие в моей игре.
– Продолжай.
– Мы будем играть в любовь.
– Любовь? – переспросил Максим, не веря своим ушам и пытаясь отыскать в собеседнице хоть какое-то проявление неясного подвоха, шутки или откровенного стёба, но Варвара была сама серьёзность, разве что бледность и еле видимая внутренняя дрожь выдавали в ней некоторую нервную расстроенность.
– Ты собираешься сразу уехать после того, как получишь от него деньги?
– Ну да, чего тянуть.
– А какого числа вы планируете осуществить шантаж?
– Пока ещё не определились, нужно набрать необходимую информацию и простроить план.
– Хорошо, тогда игра и моя помощь в шантаже начнутся, когда ты определишься с точной датой отъезда.
– Может, объяснишь, что эта за игра, и какая тебе во всём этом выгода?
– Мы будем пытаться влюбить друг друга и пытаться не влюбиться самим, сохраняя всё это только между нами. Выгода в потенциальных эмоциях, которые я могу получить, вот и всё.
– Ладно, допустим, я согласен, но какой конечный результат, если я всё равно уеду?
– Если бы я знала конечный результат – интереса бы не было.
– Ещё раз уточню: то есть от денег ты отказываешься и замахиваться на них не собираешься, когда они будут у нас?
– Не мой тип обезболивающего – уже пробовала.
– Окей, то есть мы просто будем что-то типа любовников?
– Можно и так сказать.
Максим громко хмыкнул и следом коротко рассмеялся.
– Что смешного?
– Обычно, если человек не хочет ничего – он хочет всё.
– С чего ты взял, что я не хочу ничего?
– Ну хорошо, а что будет, если я не уеду в оговорённый день и захочу с тобой как-то связаться?
– Я расскажу всё Анатолию, если ты как-либо нарушишь наш уговор.
– Вот как, значит, влюбляться в тебя мне опасно и запрещено?
– Для твоего же блага.
– А если влюбишься ты?
– Это уже будут мои проблемы.
– Поедешь искать меня, зная, что видеться мне с тобой небезопасно?
– Если влюблюсь – готова буду рискнуть своей жизнью.
– Ладно, а что если влюбимся мы оба – кто победит, кто проиграет?
– Думаю, оба победим и оба проиграем. Проиграем, потому что придётся пройти через множество препятствий и лишений. Победим, потому что переродимся и будем вместе.
– Поедешь со мной на каторгу?
– Возможно.
Её грустная серьёзность обезоруживала Максима, который больше не находил в себе энергии не только на попытки понять мотивацию безумной, но и на защитный юмор.
– Расскажи, откуда у тебя номер Насти, и почему в вашу встречу ты скрывалась от своего дяди?
– Помнишь условия: только после даты твоего отбытия. Тем более, уже поздно – мне пора домой.
– Действительно, у нас есть десять минут до закрытия, – глядя на часы и поёживаясь от ветра, согласился он.
Когда они встали с дощечки, их обдало волной холодного ветра, отчего Максима передёрнуло, и он ещё сильнее втянул голову в куртку. Варвара же расставила вытянутые руки в стороны и глубоко вздохнула.
– Тебе совсем не холодно?
– Помнишь, я говорила тебе про близкого человека?
– Такое не забудешь.
– Однажды он научил меня, как не мёрзнуть. Расставь руки, как я, давай-давай, просто попробуй, будь открыт для воздушного порыва, вот.
– Ты хочешь, чтобы меня совсем продуло?
– Доверься, теперь закрой глаза и глубоко, не спеша, вдохни, а на выдохе проговори про себя: «я – ветер», теперь старайся дышать, держа эту мысль и дыханием своим имитируя дуновения, и ты почувствуешь, как понятие холода становится тебе чуждым.
Максим последовал инструкции.
– Интересный приём самовнушения, – опуская руки и медленно открывая веки, проговорил он, – не знаю как, но он работает.
Вернув оконную ручку в шкафчик, они спустились и миновали охранника у выхода, который намеревался что-то сказануть задержавшимся посетителям.
Варвара махнула в сторону дороги, где уже стоял автомобиль с жёлтой пирамидкой на крыше, грациозно подставила щёчку, минуя попытку поцелуя в губы, и без лишних слов выскользнула из малоупругих объятий, как будто бы и не было сегодняшнего дня.
Оставшись один, Максим почувствовал облегчение, какое бывает после каждого свидания, – облегчение, что можно наконец-то побыть в полной мере собой. Условия сделки казались уже заведомой победой, требовалось только определиться с датой и расслабиться. Тем не менее присутствовало сомнение человека, проглядевшего что-то не такое уж незначительное, чем оно воспринималось поначалу. Домой же Максим зашёл серьёзным и озадаченным и остановился возле чутка задымлённой кухни, но задымлённой не от готовки, о чём он догадался по запаху и красноватым глазам соседа, подзывающего его.
– Здорова, Макс, где пропадал?
– Привет. Прогулялся после работы, – сухо отвечал он, чтобы хоть как-то обить у Вовчика желание общаться, хоть это никогда и не помогало.
– Ну, ты как всегда. А чего такой насупленный?
– Устал просто.
– Да ты присаживайся, у меня ещё немного пиццы осталось, знаю, что пиво не пьёшь, но могу предложить вещь позабористее.
– Спасибо, я, пожалуй, приму душ и спать лягу.
– Конечно, не буду забирать твоё время, предназначенное для отдыха.
Максим собрался идти дальше по коридору к своей комнате, как из кухни снова раздался скрипучий голос Вовчика.
– Макс, а сценарий-то прочитал?
– Времени не было.
– Понятно. Я ещё у тебя совет хотел спросить: со мной мадам одна новенькая работает, тоже билетёром, всё время ноль внимания, а тут и разговорились, и сигареткой её угостил. Хочу её куда-нибудь на свидание пригласить. Посоветуй интересное место, или же мне просто купить ей красивый букет цветов и посидеть в заведении попроще?
– Не запаривайся, а деньги лучше потрать на себя, – как мог, мягко ответил Максим, сдерживаясь, чтобы не указать соседу на его проблемы с зубами, длинные сальные волосы и потребляемое коробками дешёвое пойло.
– Всё-таки мы с тобой разные, Макс. В тебе совсем нет романтики. Ну да ладно, иди отдыхай, если что на микроволновке оставлю тебе кусочек маргариты.
Твоё сердце
Ты свежим утром обдаёшь уставшие глаза, и мягкий стук шагов по трещинам асфальта перетекает в синицы щебетание. Сердцебиение весны над грязной лавочкой с аркой из молодых листьев бьёт в такт биения кадыка, избавление от сушняка, полуночника. Ты рада, что пусто на улице, и никто на тебя не смотрит. И не слышит. И ты не слышишь себя, хотя как будто бы должна. Должна – а страха нет. Ты здесь, а причина твоего малокровия, как шутила мать, – слабое сердце где-то далеко-далеко. И ни коснуться его, ни успокоить. Но где же оно, в горах, в бурных водах, в небе? Всё проще – оно где-то здесь. Твоё сердце потеряно в лабиринтах квадратных дворов, запрятано между вечногорькой черёмухой и ржавым заборчиком, что целых шестнадцать лет должен вот-вот упасть на шину-клумбу, зарыто под этой са́мой лавочкой, на которой поколения пар сжимали вспотевшие ладошки, встречали и провожали густые ночи. Где-то там оно нещадно бьётся возле останков похороненного котёнка, распугивая червей, напитанное лужами от дождя, утрамбованное такими чужими и одинаковыми людьми. Проигравшая часть тебя хочет перелопатить твёрдую землю, чтобы вернуть утраченный орган и обрести хоть комочек жалости, хотя бы к самой себе, но поздно. Ты бежишь без оглядки, словно наперегонки с невидимым игроком, треплющим твой длинный свитер. Бежишь и не разбираешь ничего, кроме своего тяжёлого дыхания.
Отрывок записи диктофона №2
[На протяжении 2 минут 6 секунд слышен предполагаемый бег Ивана, затем неудачные попытки заговорить сквозь одышку, которые удаются спустя 19 секунд от прекращения бега.]17 Устал… устал бежать, и ноги устали, и грудь дышит больно. Отстали просто-напросто. Мне нужно, чтобы школа была, Варина которая, и где мама работает, а там идти туда18. По-другому не знаю. Я у домов, а их не знаю, потому что редко бывал, обычно не выходил сюда, а если выходил – не помню. От таблеток круглых память совсем плохая, а от длинных больше спать хочется, потому что они более длинные, то есть потому что за плохой памятью идёт уже сон, как бы дальше, а не всего лишь забывание просто-напросто19. Вот и не помню домов, где школа и куда идти. Совсем не помню [звук, похожий на удар ладони об лоб или щёку]. Зато я все станции метро помню, когда меня в интернат возили и сейчас20, машинистом хочу быть и ездить21. Было хорошо, и мне даже нравилось, а было иногда не так, когда нравится, но помнить нравиться. Помню: Улица Подбельского, Черкизовская, Преображенская площадь, Комсомольская, Красносельская, так, дальше. Нет. Улица Подбельского, Черкизовская, Преображенская площадь, Красносельская, а дальше как? Нет, забыл, сейчас. [Произносит с возрастающим волнением в голосе] Улица Преображенская, Черкизовская, Подбельская, Комсомольская, Сокольники… [Слышны голоса, скорее всего, детей прошедших или пробежавших мимо] Так, тихо, так [волнение в голосе возрастает, затем неразборчивое быстрое шептание]. Так, Улица Подбельского, Черкизовская, Комсомольская, Красносельская, Площадь Подбельского, Сокольники, Преображенская. Нет, так, напутал. Ещё раз: Улица Подбельского, Черкизовская, Комсомольская, Сокольники, Черкизовская, нет, Подбельского, Черкизовская, Сокольники, Красносельская, Комсомольская и площадь. Площадь… площадь Преображенская, то есть Подбельская, Преображенская площадь, Сокольники, Комсомольская, Красносельская, Сокольники и ещё одна не такая, как те, то есть две похожие, три похожие и ещё одна непохожая. Так, то есть Подбельская улица, Преображенская площадь, Красносельская, Комсомольская, Сокольники и, так, вспомнил: Черкизовская. Да, вспомнил: Подбельская улица, Черкизовская, Преображенская площадь, Красносельская, Комсомольская и Сокольники22. Да, я очень хочу быть машинистом, но у нас тут нет метро, только поезд железной дороги, а мне туда и надо. Может, Варя уже там идёт или на сопке уже. [Отдалённый лай собак. Молчание. Быстрые шаги и ускоренное дыхание.] Они и не плохие бывают, а бывают и кусают, а это больно, потому что кровь, а говорили потом, что укол, как живот, большой и круглый, а это неприятно, и дети потом плачут, что кусали их просто-напросто. [Звуки гитар и разговоров.] Это ребята, они играют музыку и с железками ходят, Колька и соседка баба Нюра говорили, что они плохие и пьют много, но пьют не так, как воду. И пугали, и я боялся, что плохие, но они только музыку поют и даже не обзываются. Я проходил, а один как-то даже сказал, чтобы я сказал, что играть ему музыкой, но я ушёл, потому что говорили плохо про них. Они всегда здесь сидят и меня даже не обзывают, и не гонят у зайца – это как их знак. Это большой рисунок на стене в проходе: голова зайца с золотой короной, как у короля у людей, а лицо у зайца не такое доброе, как мультиках, а даже плохое и страшное23. Если тут пройти, то выйду к гаражам, потом забор, где стройка, потом забор, где стадион, где бегают, а дальше просто-напросто школа должна быть через дорогу. В проходе этом запах всегда такой кислый, морщинистый, как у двери в подвал моего дома и туалете. [Один из неизвестных голосов: «Нас Бэмби – первопроходец зверей, пришёл послушать».], [«Сыграй в его честь!» – завторили голоса.]24, [Иван постепенно отдаляется от гитарной мелодии, навевающей фольклорные мотивы, и утихающая музыка снова уступает звукам жилых районов.], [Молчание около 2 минут]. Здесь всегда так было. Я всегда просил маму показать её работу и увидеть, что Варя там делает, а она не приводила25. Мама, ты отвела меня за руку, когда я окрикнул Варю, когда было первое сентября, а она меня увидела и всё равно чуть-чуть помахала, а потом отвернулась с другими говорить. Ты думала, я обиделся, и купила шоколад домой, а я рад был, что посмотрел там всё, и без шоколада даже рад, хотя у меня и зуб больной был и болел26. На гараже хотел тоже бегать, но нельзя, я же понимаю. Вот этот большой такой, крыша скользкая поди, – упал бы точно. А этот такой неровный, но крыша прямая. А этот… Ох, снова ребята эти? Ага, тоже идут к гаражам, но не возле которых я. Надо быстро идти [более отчётливо слышны шаги и их ускорение, затем металлический стук, предположительно, падение кухонного ножа на асфальт], ой, так, выронил. Надо получше убрать его и спрятать туда, чтобы не нашли, потому что там руки, и быстрее отсюда надо. Не видно, а там они идут, надо быстрее отсюда просто-напросто, а то прикопаются, а я не хочу, мне не нравится, и мне будет плохо. К школе, и руками прятать, чтобы в карманах были и не показывали.