– Надеюсь, ты не натворил глупостей.
– Связался с тобой.
– Блять, Макс, что происходит?
– Ты Настю носом тыкал в фотографию, где старый ублюдок с ней развлекается!
– Не гони.
– А потом она убежала в слезах!
– Не переводи на меня стрелку. Мы оба знаем, что дело не во мне.
– То есть во мне?
– Не прикидывайся дурачком. Настю моё поведение никак не могло задеть. Она была толстокожей и самоироничной, ей было плевать на мнения других людей. Эта девочка умела свои недостатки и несчастья превращать в шутки для толпы в немалом зале. Не плевать Насте было на тех, кто ей нравился – впрочем, всё как у всех.
Максим понимал, куда клонит Артур, и ответить ему заранее было нечем.
– Ты, Макс, – продолжал он, – ты ей нравился. Расспросы про тебя, попытки встретиться, да я почти уверен, что она согласилась на авантюру, только чтобы подружиться и побыть вместе с симпатичным пареньком – может быть, скрасить одиночество, провести весело время, может, по-настоящему влюбиться, походить за ручку, как делают это нормальные парочки. Пойми, я тебя не осуждаю, я сам терпеть не могу малолеток, но если составлять список повинных в смерти девчонки, то мы и в десятку не войдём.
Вдалеке, в небе, над крышами двуликих зданий, чьи не отреставрированные дворовые фасады с пошарпанной краской раздевались до кирпичной кладки, – там сгущались облака и, дав возможность солнцу выглянуть этим днём, наползали снова.
– Я всегда удивлялся твоей способности блокировать вредные мысли и умению в любой ситуации находить оправдания.
– А я удивляюсь тому, как сильно ты изменился. Вообще тебя не узнаю. Я помню того Макса, который на глазах облизывающихся мажоров подкатил к пафосной красотке, не повёлся на отказ и запрыгнул к ней в такси, после чего всё-таки раздобыл номер. А как ты прямо с полей закрывал и ночи к ряду не появлялся в хостеле. Ты был безбашанее и смелее меня. Я учился у тебя. Думал, тебя ничто и никто не волнуют. Теперь же ты ноешь на пустом месте. Что с тобой сделала эта странная девка? Я ж видел, как ты злился из-за неё в том загородном доме. Макс, что с тобой?
– Я и сам не знаю, – честно признался он.
– Попробуй объяснить, что ли. Ты втюрился в неё?
– Дело не в ней… то есть не только в ней. Понимаешь, я будто бы снова засомневался в мире – он вновь кажется тёмным, зыбким, таким ускользающим и страшным, как в ту ночь, когда я потерял отца.
– Угу, – кивал Артур, не вникая в сказанное, а скорее для того, чтобы рассказывающий быстрее перешёл к чему-то понятному и односложному.
– После той трагедии я долгое время был закрытым и отстранённым, для меня было огромным стрессом заговорить с незнакомым человеком, но я шёл к своему страху, чтобы стать лучше. Каждая новая девушка, как тёмный лес, который я проходил. Как мне казалось, я прогрессировал. Взаимоотношения с женщинами давали уверенность в себе, даже какое-то понимание мира, его схему, но сейчас я сбился и потерял ту уверенность.
– Ага-ага.
– Ты понимаешь, о чём я?
– Ну типа. И началось это после Варвары?
– Да.
– Значит, её общество внушает тебе неуверенность. Поэтому тебе тем более надо держаться от неё подальше. Это такой определённый типаж девушек.
– Но в том-то и дело, что она придаёт смысл всему.
– Я совсем запутался. Какую такую технику влюбления она использовала, что так забила тебе голову? – Артур пальцем указал, куда нужно свернуть – на вытоптанную дорожку, наискосок срезающую путь к квадратному пятиэтажному дому.
– Я не говорил, что влюблён.
– Очень сильно надеюсь на это.
– Ну разве у тебя ни разу не создавалось впечатления, что та или иная девушка дана тебе судьбой, что вы ещё до встречи были связаны, и вот, узнав друг друга, вы должный подойти к моменту, который поменяет ваши жизни?
– Ты не поверишь, но каждый человек так или иначе влияет на нашу судьбу, а то, что ты мне втюхиваешь, примитивные приёмы. И ты на это повёлся? Макс, мы же сами это постоянно применяли, вроде того, когда ты девчонки в голову загоняешь мыслевирусы вопросами: «Какими ты видишь нас через столько-то лет?», «Как думаешь, на кого будут больше будут похожи наши дети?» и тому подобное.
– Вот где кроется причина моего смятения, – Максим, нервно перебегая с мысли на мысль, принялся чесать затылок и бубнить себе под нос, – не мог же мир поменяться – он никогда не меняется, дело в словах и смыслах, мы как будто в ловушке: с одной стороны несерьёзность, с другой – манипуляция, а мы мечемся между ними…
– Здесь налево.
Они вышли на узкую улочку, проходя между ярко-синими заборчиками, перекрывающими непонятно для чего твёрдую землю с клочками дистрофических травинок, которые вели к трансформаторной будке, контейнеру для мусора, автомобильной стоянке, рассчитанной на четыре машины, как можно было судить по линиям белой краски на асфальте, и к крыльцу студенческого общежития.
– Так о чём ты там говорил, я просто не расслышал?
– Забей, я о своём, – Максим бросил попытку объяснить Артуру то, что для себя в полной мере растолковать не мог, и теперь разглядывал окно, вид из которого когда-то доводилось наблюдать изо дня в день. – Ха, ты привёл нас к моей бывшей общаге.
– Что-то у тебя нерадостный смешок.
– Так и бессмысленно потерянное там время не вызывает радости.
– Ты же рассказывал про одну развратницу из общаги, которая скрашивала твои ночи, значит не всё так плохо.
Развратница та училась на одном потоке с Максимом, подрабатывая официанткой в ночном клубе, пока после второго курса бесследно не пропала, – злые языки поговаривали, что она уехала с одним из постоянных клиентов клуба в столицу и стала проституткой. Он отчётливо помнил её левую бровь и нос с сияющими шариками на местах пирсинга, бесстыдную улыбку с расстоянием между передними нижними зубами и язык с белым налётом за ними. Её стоны увлажняли слюной не только подушку Максима, но он один не трепался и не распускал мерзких слухов, отчего недобрая молва не обошла и его, которую в основном распространяли за спиной два соседа по комнате (Максиму не удалось найти с ними точек соприкосновения, так как не разделял заинтересованности к видеоиграм и японской мультипликации, потому сразу же стал лишним и, соответственно, нежелательным), что за какой-то год проживания создалась репутация высокомерного и замкнутого от своих комплексов и глупости дурака, влюбившегося в потаскуху. С другими девушками из университета и общежития связи не было, потому как мысль о случайных пересечениях после секса напрягала, – инициативность и легкодоступность пирсингованной официантки сделали исключение. Спасением от одиночества выступали полуслучайные знакомства в общественных местах, увеселительных заведениях, порой походы к проституткам, если позволяли скромные финансы. Только один друг появился на первом курсе – замкнутый одногруппник, книжный червь, завидующий и восторгающийся умению Максима за секунду переключаться из режима отстранённого Молчуна в режим разговорчивого сердцееда, но который не упускал возможности для замечаний и споров по любому поводу, чем особенно развлекал Максима и нравился. Однако после учебного года тот забрал документы и перепоступил в чешский медицинский университет, и пропал с концами; с того момента до прекращения учёбы у Максима не было ни одного человека, кого хотя бы с натяжкой язык повернулся назвать другом. Ему, поспевающему за новым другом, единственным, повязанным общим преступлением, не было грустно за нахлынувшие ушедшие годы, но и радости не добавлялось. Этот мир, как большая общага, хостел или коммуналка, комнаты меняют жителей как перчатки, как фильтр пропускает проточную воду, и остаётся только надеяться, что тебе попадётся нескрипучая кровать, и повезёт с сожителями.
– Что?
– Ты вообще меня не слушаешь? – из-под тени козырька кепки, образуемой светом фонарного столба, блеснула золотистая щетина подбородка.
– О своём задумался.
– Я говорю, что по приезде в Москву надо будет сразу найти и влиться в крутую компашку, продвинутую в теме соблазнения. Связи решают всё. Нам будет на кого равняться, куда расти в разных направлениях, а деньги, которые мы сейчас заберём, покажутся нам потом копейками.
– Да, – безучастно согласился Максим.
– Ох, братец, нас ждут такие женщины, такие тусовки, конечно, попотеть придётся изрядно, но оно того стоит. Надоело шляться по улицам и выклянчивать номера красоток, нужно вливаться туда, где такие красотки будут крутиться возле нас и конкурировать между собой.
– Долго нам ещё идти?
– Немного пройти и свернуть. Почти на месте.
– Постой, ты про тот парк, где на посвящении первокурсники напиваются? Как же его…
– «Зелёная роща».
– А подальше не мог выбрать, ты же говорил про другую часть города?
– Этот довольно людный, к тому же, если старый мудак узнал про смерть Насти, он вдвойне в штаны навалил и согласится на многое, лишь бы отвести от себя подозрения.
За распахнутыми воротами парка змейками расползались дорожки. Он оказался не таким уж и людным: на скамейке парнишка целовал девицу в шею, два старика с палками для ходьбы влачились наперегонки, курящая женщина догоняла собаку, громкие студенты играли в карты, остальных скрывали сумерки, деревья и редкое освещение. Максим поднял воротник куртки и поджал голову, вспомнив волнение у подъезда Анатолия и встречу с ним, ощутил страх и липкость ладоней в карманах. Напрягся и Артур, натянувший кепку чуть ли не до переносицы, потеряв расслабленность походки с покачиванием бёдер в стороны, он вышагивал как солдат. Максим от нехватки выдержки каждому проходимцу заглядывал в глаза, чем обращал на себя ещё больше внимания.
– Стой, – встал у широкого ствола Артур и заговорил полушёпотом, – короче, вторая скамейка справа, повезло, что пустая. Видишь? Рядом с ней урна, там должен быть пакет.
Пройти до урны нужно было где-то метров тридцать.
– Ну, пойдём.
– Нет. Сделаем так: один проходит вперёд, по пути заглядывает внутрь и, если видит чёрный пакет, подаёт знак, второй следом быстро вытаскивает и догоняет.
– Кто будет вытаскивать?
– На камень-ножницы.
Они тряхнули кулаками на счёт три, и оба выставили два пальца, второй раз прямые ладони, на третий Максим «ножницы», а Артур «камень». Проигравший зажмурил веки, настраиваясь на очередное взаимодействие с мусоркой.
– Ты не мог куст или дупло выбрать?
– Братец, бери быстро, но не суетливо, в общем, чтобы без палева, если увижу пакет, почешу плечо – это будет знак.
Артур с минимальными раскачиваниями в теле прошагал до урны и заглянул внутрь. Из-за тени от бортика ему пришлось задержаться, делая вид, что завязывает шнурки, что рассмешило бы Максима, если бы не напряжённость ситуации. Поднявшись, Артур прошёл дальше и почесал плечо.
Максим, не сдерживая торопливости и толком не рассмотрев, опустил руку, принялся отметать вонючие фильтры от сигарет, обёртки от шоколадок, пивную банку, капли из которой попали на пальцы, и, действительно, вытащил лёгкий чёрный пакет, почти невесомый.
– Ты чего медлил? – спросил присевший и ожидающий Артур, когда его догнал Максим.
– Хуйня, это не он.
– Как не он?
– Этот пустой, сам погляди.
– Быть не может, неужели я напутал?
Максим сел рядом и без огорчения расслабился, ведь если нет денег – нет преступления. Артур тряс и осматривал пакет.
– Слышь, здесь записка.
– Да ну.
Оба встрепенулись, и Артур, раскрыв листик, сложенный надвое, стал вслух читать содержимое:
– Кто бы ты или вы ни были, кто бы за этим ни стоял…
Максима после первых слов бросило в лихорадочный жар, куртка туго стянулась на поясе от рук, которые вжимались в карманы, словно глубоко прячась. Неведомое шестое чувство заставило Максима поднять голову и увидеть за пролеском, разделяющим дорожки, на лавочке сидящего мужчину.
–…от имени честного и порядочного гражданина, должностного лица с чистой и неподкупной репутацией…
Максим с ужасом узнал этого мужчину. Это был Анатолий. Свет фонаря падал только на правую половину тела, оставляя левую в тени. Он сидел ровно и неподвижно, как прилежный ученик. Лакированные чёрные туфли умудрялись поблёскивать при плохом освещении, ладони лежали на пальто, покрывающим бёдра, уложенные курчавые волосы уже не казались такими поседевшими. Но более всего испугало его лицо: на этот раз гладко выбритое, с тонкой линией губ, растянувшихся в улыбке над поднятой дугой правой ноздри, с неморгающими глазами. Сомнений не было, что они узнали друг друга.
– Артур, – почти жалобно шепнул он, не отрывая глаз.
–…призываю добровольно отказаться от грязной и порочащей затеи, а лучше честно мне сдаться… – продолжал Артур, внимательно читая, чтобы не упустить ничего лишнего.
По спине Максима катились капли пота. В Сумерках Анатолий выглядел намного моложе своих лет, точно рептилия, сбросившая старую кожу.
–…иначе я приложу все свои усилия, чтобы подтвердить, доказать и опубличить вашу причастность к клевете, шантажу, совращению несовершеннолетних со съёмкой порнографии и её распространением, а также доведением совращённых потерпевших до суицида.
– Ребята, закурить не будет? – произнёс один из двух крепких мужчин, приближающихся и непонятно откуда вывернувших.
Артур оторвался от записки и посмотрел на Максима, Максим с Анатолия на Артура, и, поняв друг друга без слов, они побежали из парка. Тот же мужчина, что попросил закурить, басом гавкнул: «Стоять!», и с напарником рванул следом. Максим последний раз глянул на спокойного Анатолия, на чьём моложавом улыбающемся лице не дрогнул ни один мускул, только взгляд провожал испуганных горе-шантажистов.
Разница в габаритах и в выбросах адреналина позволила оторваться от преследователей. К счастью, с другой стороны парка ворота были открыты, а на тёмной парковке рядом не обнаружилось засады. Они нарочно миновали сквер и освящённую улицу, свернув во дворы, где пятиэтажные дома проносились как стены несуразного лабиринта. Максим из-за боли в груди держался за солнечное сплетение и боялся, что если затормозит инерционный бег или остановится, то дрожащие колени попросту не выдержат вес тела. С Артура слетела кепка, когда он инстинктивно запрокинул голову вверх от нехватки воздуха, однако одышка не мешала злословием облегчать свою участь, – так порой Максим слышал и видел боковым зрением, как мельтешащий силуэт изрыгал слова: «Блять… Сука… Мудак…», которые повторялись с увеличивающимися интервалами, покуда оба, запыхавшиеся, опёршись на колени, не остановились у продуктового ларька с лучезарной вывеской. Без слов, не глядя на друг друга, будто чураясь увидеть поверженного лузера, особенно в отражении глаз напарника, они побрели по тихому переулку, попеременно оглядываясь назад.
– Холодно, – прервал тишину (если не считать тяжёлых дыханий) Максим, – как будто лихорадит.
– Нет, ну какой же всё-таки мудак, просто с-с-у-у-у… я вот бежал и думал: как он узнал о её смерти? Нет, ну серьёзно, как? – спрашивал вслух самого себя Артур.
– Может, через новости?
– В новостях каждый день кто-то дохнет, и личности их не афишируют. Неужели у него настолько крутые связи и мощное влияние? А ты видел этих амбалов, они же на раз-два нас бы укокошили.
– Меня до сих пор трясёт.
– А вдруг он лично от матери Насти узнал? – снова спросил самого себя Артур, не обращая внимания на слова Максима.
– Ты же сам говорил, что если узнает, то даже лучше будет.
– Да, но ему хватило уверенности так всё обставить, поэтому, возможно, он знает не только про её смерть.
– И что делать?
– Валить, и как можно дальше. Тихо! – сгорбившись и приложив кулак к губам, Артур обернулся. – Показалось.
– Мне кажется, я уже израсходовал свой лимит страха.
– Не на ту шишку нарвались.
– А ты видел, как он на нас смотрел?
– Кто смотрел?
– Сам Анатолий, он сидел на лавочке напротив, на другой дорожке.
– Чего?! И ты мне не сказал? Я никого не видел.
– Я пытался, но ты читал.
– Да, это косяк. Нужно было сначала покинуть парк, а потом уже разбираться, что к чему, – Артур с нервозностью потирал щеку, напряжённо вглядываясь в каждого прохожего, – значит, он видел нас.
От стрессовой взбучки в голове Максима образовалась эмоциональная каша, которая приводила к отупению, а в груди выжженное поле. Ему хотелось уснуть, забыться, провалиться в небытие. Хотелось только одного: покоя.
– Оригинальная фотография в хостеле, сожгу её вместе с запиской, – Артур достал из кармана смятую бумажку и внимательно ещё раз осмотрел, – Макс, мне кажется, он дал нам шанс.
– О чём ты?
– Подозреваю, ему самому не нужна шумиха. Уезжаем отсюда сейчас же, иначе второй такой возможности может не быть. На билеты и на первое время у нас деньги есть – не пропадём.
Выйдя на хорошо освящённую и людную продольную улицу, они заспешили к перекрёстку, где обычно встречались и расходились. Артур уже расписывал план отъезда, прибытия, ориентировку на местности по прибытии, и делал это так естественно и оживлённо, будто дней со знакомства с Настей и не было вовсе. Могло показаться, что накрывшийся шантаж только придал новых сил и мотивации Артуру в отличие от Максима, в котором происходили явления противоположного свойства. Измождение и выгорание, не дошедшее ещё до полной бесчувственности, граничили в нём с растерянностью и животным страхом перед непонятным, то есть перед всем. Сгущающееся небо, нависающие дома, люди, – всё это в восприятии расшатанного сознания в будущую секунду должно было обернуться своей зловещей стороной, безрезультатное стремление не допустить надвигающейся катастрофы и обуздать собственный страх только закольцовывали и увеличивали панику. Когда же Артур (о чём сразу пожалел) сказал о необходимом прекращении отношений с каждым из этого города, дабы обезопасить всех, сквозь переживания длящегося вечера прямо в сердце Максима ударил магнит, перетягивающий на себя все волнения. Он, вспомнив о Варваре, порывистыми движениями набрал на телефоне номер «жертвы-воровки» и услышал: «Абонент временно недоступен…». Друзья подошли к перекрёстку. Артур догадался о том, что гложет Максима, и продолжил свой монолог в попытке отвлечь и втянуть в разговор совсем поникшего товарища:
– От наших симок тоже следует избавиться, на всякий случай. Навряд ли нам уже пригодятся номера местных девчонок, а как известно, опыт не пропьёшь, так что успеем ещё насобирать, – Артур ободряюще хлопнул Максима по плечу. – Ну короче, мне буквально пару минут, чтобы собраться и выписаться из хостела, а тебе сколько надо? Если не успеешь, то я сам до тебя дойду, и сразу на железнодорожный вокзал покатим.
– Мне надо бежать.
– Не стоит так торопиться, метро работает, а наш поезд только после полуночи…
– Поезжай на вокзал без меня.
– В смысле без тебя?
– Я чуть позже подъеду. Уговорю Варю пойти с нами, если не получится, то вдвоём уедем, как и планировали.
– Ой, не-не-не, – Артур взялся за лоб и замотал головой, – ты что, блять, удумал?
– Заберу её с собой.
– Мы только что чудом сбежали от авторитетного мудака, который вполне способен повесить на нас любую уголовку или завалить нахрен, а ты попрёшься к его чокнутой племяннице?
– Если он узнает, откуда мы взяли фотографию, то Варя будет в опасности, – голос Максима наполнился мрачной решительностью.
– Ну да, это и раньше было понятно! – он протяжно выдохнул, успокаивая себя. – Даже если она с дядюшкой не заодно, даже если бросит ради тебя мажорика и не кинет тебя впоследствии, то с ней в любом случае будет небезопасно, слышишь? Это такой типаж безумной роковой женщины, с ними всегда всё плохо кончается. Ты просто с ней пережил дикие эмоциональные качели, неужели ты сам этого не понимаешь?
– У неё отключён телефон, поэтому мне лучше поторопиться.
– Хуй с тобой, – махнул Артур, принимая серьёзный и как будто оскорблённый облик, – но только ответь мне одно: ради чего это, что ты ожидаешь получить в итоге?
Максим задумался, склонив голову, отчего круги под глазами очертились сильнее на бледном лице.
– Счастье и спокойствие, – ответил он и, увидев зелёный светофор, поспешил перейти дорогу, – ну, прощаться не будем, до встречи!
Артур ещё какое время наблюдал за тем, как его друг растворяется в городской весне, которая из-за холода и жёлтого света фонарей походила на осень, и мысленно смирялся с тем, что больше никогда его не увидит.
Не осталось лепестков из камня
Ты вышла к поляне, прикрытой сосной, – участку безвременья. Вечность пахнет жжёным пластиком, который чернеет под горящим концом сигареты друга матери. Вечность – пластмассовый цветок, который выцветает и чернеет. «Чтобы не своровали». Нечего воровать. Некого. Больше некого.
Расцвели листья, и веет теплом на гранит. Он спит. Милый мой спит. Задремало сердце худое под вязаным свитером впалой груди. Свернулись воробушки, белки распушили хвосты, длинные пальцы согнулись, мягкие волосы смялись подушкой. Прости.
Через две грядки смерти причитает старушка. Ты открываешь скрипучую калитку, и тебя встречает кривая, но добрая улыбка из точечной белой краски на чёрном граните. Глаз, обманутый игрой света и воображения, видит блестящие монеты над впалыми щеками, под жёлто-серым лбом, на котором поцелуи шелестят как обёртка от конфеты.
Он был больной, измученный, нездешний, и потому грехов не наскрести, птенца не накормить. Распятый инвалидным креслом. Розданный ненужному миру за так. За безумную ревность и страсти дурные уснувший у двери чудак.
Ты едва ли устала, но садишься на узкую лавочку. Едва ли хочешь спать, но прикладываешь голову к локтю, упёршемуся в гранит. Болит низ живота, но не голод причина. Поскорее бы избавиться от этой боли. Вот бы ещё раз посмотреть на него, пожать костлявую, но мягкую ладонь, обнять хрупкие плечи. Через сомкнутые веки просачиваются слёзы и разбиваются об землю. Истомная дрёма отсчитывает свой приход бесшумным самоубийством капель; и падение застывает.
Подоконника дивный сад, пусть в горшках, зеленит рассвет. На оладушки и горячий омлет созывает мать – голос трезвый и твёрдый предвещает не только завтрак, но и обед, возможно, ужин, если трезвость не пропадёт, а твёрдость не сменится гневом. Сестру зови – зовёт шумом не столько колёс, сколько скрипом полов. Скоро поднявшись, оставаясь в пижаме, вприпрыжку ты догоняешь. Аж рисунки вздымаются со стола, которые ты обожаешь. Да, неказисты, да, угловаты, но брата рукою написаны, твоей – подправляемы. Его домашняя работа – одна твоя отрада. Его сами не могут – не держат основательно карандаш, мама просит помочь – её грубоваты, а ты только рада, твоя гладко ложится, легко направляет. Вот квадратик дома, тут веточка – деревце, и мама размером с дом, волосы короче листвы, рядом Богдаша как будто стоит, как будто кресло лишь позади лестница, за руку держит Варвара. Прекрасна, точна, ведь художник с любовью сверяется с оригиналом: чиркнёт – поглядит склонённой главой, выронит карандаш (поскольку держать и смотреть не на бумагу возможности ему не передашь) – возьмёт, чиркнет, и снова с улыбкой на Варю. Так и за столом глядит. Передай ему, доча. Хорошо, мама. Все трое, как на рисунке, Богдан посерёдке – сбоку, мама напротив. Светло. Оладьев аромат наполняется чаем. Вкусно и хорошо. Так бы всегда, но вот дискомфорт в животе. Терпимо; всё ещё вкусно. Однако живот течёт по ноге – по бедру тёплой кровью. Можно не замечать, но мамина прозрачная кружка с чаем чернеет. Она пьёт, чай мутнеет клубочками мрака, кровь течёт, светло, чай не кончается, светлеет, алая кровь щекочет ступню, свет окна заглушает Богдашу, кухня кренится, чай протекает, как кровь по полу скользит, комната наклоняется, кружка черна, ноги залиты, как будто томатным, окно почти пол, чай чернейший покрывает лицо – льёт бесконечно, Богдаша в свету, живот истекает вишнёво-кровавым, и вот белоснежное окно, как колодец, внизу, открыто, затягивает в себя – и провал с рёвом и завыванием сине-красным. Стены колодца из света, и свет из холодных стен коридора, и холод из больничных палат. Это из-за тебя. Можно войти, посмотреть? Из-за тебя, мелкая тварь. Но мама. Пошла вон, я сказала. Пожалуйста, не волнуйтесь, он в тяжёлом состоянии, но вылечить можно. Он всегда у меня был слабеньким. Можно войти? Я же сказала, пошла… Пожалуйста, не кричите на ребёнка. Так войти можно? Инфекционка – нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя. Снова утром рано к больничным дверям, может, к окнам, может, привстанет, помашет, может, уехал, может, и сам. Ждать если не дома, то у вокзала, пусть листья раскрылись, осыпались, стёрлись на ледяных тротуарах, если мёртв – то ты тоже мертва. Как жаль, что не осознаём рано. Вьётся и пляшет лента венка, письмом принимая пощады скандала, и льётся по небу к облакам-адресатам, к вечным домам, к милому брату.
«Дочка, с тобой всё хорошо?», – спрашивает старушка и похлопывает по спине. Ты вытираешь влажные глаза. Как потемнело. Не отвечая, ты закрываешь за собой калитку и идёшь дальше. Выход извилист. Можно ещё воротиться. Если она допила ту, что из морозилки, то может и не обратить внимания на отсутствие и позднее возвращение, если не пила, то ссора неизбежна. Забыла проститься. Не с ней, а с ним. Ну что ж, может и правильно, будет ещё возможность. Осталось немного. Скоро снова будет видна сопка.
Отрывок записи диктофона №7
[Звук журчания. Шорох одежды и застёжки-молнии] Пи́сать очень хотел, давно уже не писал. На руку попал. Здесь не видели, а терпеть вредно, мама говорила, что потом плохо будет, но говорила, что лучше, чтобы папа рассказал, потому что у папы почки болят, как на дереве, но чтобы пи́сать. Он поэтому много спит и кашляет, а ещё говорил, что зуб болит, надо, чтобы лечил. Я терпел, но держать хотел, потому что иногда больно пи́сать, когда много копится. А вот рядом за вон тем-тем деревом я Варю видел давно. Когда ещё одноклассник не упал. Они тогда гуляли, а мне со двора не разрешают, но я увидел и очень захотел пойти, потому что Варю давно не видел и пошёл, чтобы никто не видел просто-напросто. Я маме не говорил, потому что Варя попросила, а сейчас бы сказал, всем бы сказал, но если Варе плохо бы было, то всё-таки не стал. Они тогда шли, а я за ними, чтобы не видели, они почти как сейчас шли, но быстро. Видел, как обнимались, он рукой её трогал спину, но они не видели. Они говорили, я тоже бы хотел говорить и слышать, и с Варей идти, но боялся и шёл, когда сначала шли они. О, а вот здесь я белочку видел, её даже с руки кормили. А вон для птиц домики без дверей, только они там не живут, потому что ни разу не видел, потому что дверей-то нет. А вот уже здесь Варя с одноклассником, который тогда ещё не упал, стояли, а я дошёл, когда они остановились, но за другим, вон тем или тем стоял, а они не видели просто-напросто. [Молчание с минуту.] Мне было страшно и даже за сердце взялся, чтобы не стукало сильно от того, чтобы не увидели. Они стояли, а я боком видел, они уже не говорили, а её друг. Я тоже друг, но я лучше, хотя они тоже общались, но я дольше знаю и вообще, он плохой друг, потому что я бы так не делал. Он прямо при ней достал [снова молчание]. Достал письку, а так нельзя и некрасиво [быстро и неразборчиво]. Они стояли, что-то ещё сказали, а Варя не давала подойти, но не убегала и не говорила, что так плохо, не ругала, а он подошёл и стал обнимать с писькой. Варя спиной шуршала по дереву, а он стал смотреть и близко нюхать её шею41. Я смотрел, мне стало страшно. Потом Варя стала тихо кричать, то есть дышала громко, потому что страшно и некрасиво. Я испугался, но рядом не было кого позвать, и я не захотел бояться, и сам пошёл просто-напросто. Варя меня увидела, ей стала тоже страшно, даже ещё сильнее, и толкнула его, а он чуть не упал с писькой, но стал смотреть на меня и глазами широко смотрел. Варя говорила, чтобы он не трогал, а он стал меня за футболку трепать, он меньше, потому что я высокий и старше, но мне было страшно, он обозвал меня и толкнул на землю, а Варя толкнула его и сказала, чтобы он пошёл вон, а он стал у Вари просить прощение. Варя сказала, пусть он просит тогда у неё прощение в школе у всех на глазах, а он не говорил, а она сказала, что ей надоело, что в школе он против неё, а потом сам за ней бегает. Он извинился, а Варя сказала, чтобы он уходил, и он пошёл. Я поднялся, но страшно уже не было, потому что был с Варей, я сказал, что мне было страшно, что она кричала, а она сказала, что ей стало нравиться кричать, и поэтому хорошо, что я пришёл, но сказала, чтобы я никому не говорил, и я не говорил. Сейчас только сказал, ведь только диктофон здесь. Она спросила, почему я такой грустный, а я не знаю. Она сказала, что я грустный рыцарь42, и мне понравилось, но я не понял почему. Она сказала, что только она-то не принцесса, а я тоже не понял, но не говорил, потому что, когда спрашиваю, могу обидеть, и больше не будут говорить. Мы же не в мультике и не в сказке. Я кивнул, а Варя говорила, что неужели я только перед смертью пойму, что мы не принцесса и грустный рыцарь, а я не понял, потому что не думал, но стал так думать и кивнул. Потом мы ещё погуляли, я ей рассказывал и попросил, чтобы мы вместе к Богдану сходили на могилку43, а она сначала пошла, а когда почти дошли, уже не стала идти и сказала, чтобы мы домой шли. Только потом уже с мамой без неё сходил к Богдану, потому что просил маму просто-напросто, когда мама не работала в школе. А возле школы меня пинал одноклассник Варин и его друзья, говорил, что я тупой извращен, но я же не делал ему плохо, это он показывал Варе и меня за футболку тянул, потом ушёл, а потом я писал красным. А вон и кладбище, но я обойду его, потому что один боюсь идти, только если с мамой или Варей, или кем-то, потому что мне страшно, что были люди, а стали камни. Я обойду, но на Богдана бы посмотрел. Я если умру, мне понравится камень? Богдану, наверное, понравилось, ему всё нравилось. Всем было грустно от камня Богдана, а Варя всё кусала пальцы и не смотрела на него. Меня не хотели брать, но взяли, потому что друг его, и маму просил, а папа не пошёл – он плохо знал, баба Лара хотела меня дома оставить, но я заплакал глазами, и мама взяла. А Варя не плакала, только пальцы грызла, даже до крови, ей говорили, чтобы не грызла, а она всё равно. Потом я часто видел у ней кровь на пальцах и красную кожу, а она грызла, а кожа красная там. Ей говорили, что это некрасиво и плохо, может заражение, и заболит палец и кровь. Один раз её мама накричала за пальцы, мне стало страшно, и я хотел просить не ругать, но не говорил, а Варя руку в варежку спрятала, потому что тогда снег шёл, и холод был зимой. Её просили не ругать Варю, и я маму дёргал, чтобы она просила, но мама Вари стала тянуть Варю и тянула по улице и снегу, все стали просить остановиться, но перестали просить, только мы с мамой шли за ними следом. Снег капельками морозил лицо, а мы шли по снегу, а его было много и много, потом уже как колено просто-напросто. Мы шли за ними, мама кричала, чтобы остановились, а мне было холодно и страшно, а впереди мама Вари тянула Варю, и Варя падала и запиналась, а её тянули, и снег каплями колол лицо. Моя мама уже кричала, чтобы остановились, а Варя плакала и падала, потом упала в снег, а мама её тянула за руку и тоже плакала, говорила, что Варя плохая. Мама Вари тянула к камню Богдана, но мы уже там были, и мне там не понравилось, потому что это не был Богдан, и было грустно. Я заплакал тоже. Потом мы все постояли, моя мама успокоила Варю, и мы пошли обратно за столики с едой кафе, там были все друзья, их было немного, только два дяденьки и пять тётенек с работы мамы Вари и с больницы. Там было тепло, а варежка Вари была с кровью. Надо идти к этому кафе, потому что рядом будет другая река и сопка. Кладбище надо обойти, потому что страшно, а Богдана там нет. Если Богдан не боялся, я тоже бояться не буду. Жалко, что в больнице его не увидел, потому что не впускали, но мы с мамой оставили цветы. Плохо, если умрёт Варя, потому что умер уже Богдан. Мне не было страшно, но стало теперь, может, я не умру, а только порежусь. Мама. Где это я? Не видно, потому что фонарей нету. Мне надо на сопку. Жалко, что поезд туда не едет. Поезд. Где он? Куда? Тропинки нету, а темно. Кто-то идёт, если больно, а я писал. Мама, не хочу больше пи́сать. Мне надо на сопку. Голова, а в кафе был вкусный морс и картошка. Картошка просто-напросто. Хочу кушать, потому что надо покушать. А если меня ищут? Я потерялся, это было… было… не помню, плохо помню, искали, даже с мигалками, а я порезался и сидел, уже не помню, потому что продолговатые, а меня папа забирал ещё на вокзале, а я про метро рассказывал, потому что длинные, он ругался, что меня в Москве привязывали, а мне было-то плохо, я же не помню. Девочка мне стих рассказывала, и я рассказывал, а у неё кровь, и на пальцах даже, а я и не помню, потому что кровь, и писал красным. Сегодня не давали картошку и запить беленькую и продолговатую. Тепло оделся? Да, тепло, не продует, а батарейки взял, мама, просто-напросто снега нету, дерево и дерево, а надо на сопку, там река, кто? Кто? Нет-нет, только морс… [Предположительно отдалённый голос пожилой женщины: «Сынок, у тебя всё хорошо, ты куда заплутал-то?»]. Нет-нет [звук бега], нет… ножа нет… морс, потому… что пить… где река, там… сопка и… Варя, да… Варя, просто… надо, не… боюсь… нож, стучит карман… хватит, как морс… и пальцы.