– Да?
Такой сдержанный ответ смутил Варвару, отчего наступила короткая пауза.
– Вы совершили, что планировали?
– Ещё нет.
– Хорошо. Вероятно, мне не следует так поступать, но раз ты ещё здесь, я хотела бы увидеть тебя завтра в заведении, где соберутся люди по поводу моего замужества. Кеша через рукопожатие знаком с владельцем, всё устраивает и приглашает тебя и твоего друга, чтобы загладить тот некрасивый эпизод. Если откажешься – я пойму.
Остриём ножа он кольнул дно банки, сделав маленькую вмятину.
– Зачем ты это делаешь?
– Хочу посмотреть на тебя в последний раз, – без задержки, как будто ожидала такого вопроса, ответила она.
От слов «в последний раз» в груди защемило, и Максим боялся заговорить, чтобы слова не выдали чувств.
– Я напишу тебе адрес… мой рыцарь, – последнее Варвара проговорила с любовной нежностью и отключилась.
Максим сделал ещё несколько попыток достать изрезанную мякоть, но лезвие его не слушалось.
Унесло рекой
За полупустым перроном, за досками, поднятыми до уровня рельс, за низким забором, склон, вешний лёд по реке, душный холод. Галька хрустит под ногами, ты бредишь прошлым – прошлое сидит на том большом камне, где фломастер не сохранил «Варю», прошлое подогнуло колени к подбородку, кашляет от попыток закурить, устремлено на поток. Порой изгибами жизнь такая красивая, как осока, чьи утончённые листья играются с подпрыгивающими каплями, когда же капель становится много – осока всеми пластинками прячется в прозрачную воду и развевается, как шевелюра наяды. А когда ты видишь, как кустарники подгибаются один за другим, как падающие домино, – столбенеешь, он приближается, и дуновение облепляет тебя свежей прохладой, что дыхание замирает, закрываешь глаза, чтобы сквозь веки увидеть розоватое небо, и к нему добавляется солоноватый привкус. Вот ты и заплакала. Больно будет сюда не вернуться, но ещё больнее при жизни потерять это место. Больнее, чем кровоточащий палец в первый день работы, больнее само́й работы. Фабрика с некрасивыми лицами, зелёными стенами, на которых краска застывала пузырями и неровными слоями. Тёмно-синие комбинезоны, косынки всех цветов. Холодный пол, тёплые носки. Другая мама – более понятная. Ты посмотрела на неё по-другому: увидела, как ловко она работает, словно робот, и почему-то стало жалко её. Так жалко. Тук-тук-тук, и следующий кусок ткани. Не развивающиеся волосы нимфы, подчинённые поэтическому хаосу, а спрятанные и короткостриженные, мокрые в висках. Казалось бы, жизнь там и здесь – вре́менное против вечного, но выходит наоборот. Красоту так легко потерять. После смертельного инцидента красота мира нарушилась, стала менее уловимой, вторглась иерархия. За силу надо платить, за механическую пощёчину шершавой ладонью, за пробирающий сквозняк, за кровь на белом полотенце, за «встречу в лучшем месте», за невозможность. И ты заплатишь, а пока следуй за течением и запоминай те прикрасы этого мира, что при закрытии глаз исчезнут с тобой навсегда…
С тобой навсегда весна с её цветением мерным, щебетанием звонким, дыханием резким. Её карманы пусты, как твои, розданы даром, не надо, – шепчет в ответ, – мне ничего не надо. У неё есть ты, а у тебя её черты. Ты дочь швеи? О, нет! Лишь той, что шьёт ковры для мироздания. А ты её неведомый узор, губительный, прекрасный и больной в своём запутанном несчастье, где жизнь сама виной. Не плачь, не плачь, весны дочь, придёт ночь цвета луны, будет день удлинённый, и грунтовые воды смоют кровь, цвет прибоя меняя на тёмный. А ты будешь с ней, дарующей жизнь и губками почв её забирая, как дочь, как сестра, как ты сама, ведь прекрасно знаешь, каждый год, каждого мая, весне шестнадцать наступает…
Отрывок записи диктофона №5
Осторожно надо, чтобы не упасть [звук скользящей подошвы по грунту с камнями]. Оёй, стою сла́бо, а когда движется – ещё неудобнее. Можно было и поверху, через город, но там мало ходил, тут лучше знаю, где река. Тут ходили мы, помню, с мамой, папой, ещё друзья их, ещё мама Вари и Варя. [Шелест движущейся воды.] Камни тут можно запускать, когда лёд, по льду попадать, чтобы камень на лёд упал и лежал там, а можно в воду, летом только в воду, ещё по воде блинчики запускать. Ещё классно, чтобы блинчик по воде, а потом на лёд. Сейчас просто-напросто [звук камня, упавшего в воду], ай, не получается далеко, ел мало, а таблетки выпивал до этого. Летом здесь даже лучше, по ногам щекочет, и тепло. Ребята купаются, ныряют с той, вон, бетонки в воду, а потом руками через вверх до берега. Мне не разрешали, и сам боюсь, как-то маленький зашёл, на меня не смотрели тогда, и вода ноги толкнула, упал, она тело толкать, держутся за камни, и они плывут со мной, больно по камням, и страшно стало, но Варя меня увидала и крикнула взрослым, мне помогли встать. В детстве мы с ней много играли, она рассказывала мне всякое, никогда не обзывала. Говорила страшилки про чёрного человека в чёрном доме, а ещё про человека из подушек, который детей убивает, мне было страшно, ведь человек из темноты и из подушек быть не может, а если он ещё плохо делает, даже страшнее получается просто-напросто странно, а ведь интересно, Варя рассказывает и глаза так щурит, что секретно и страшно выходит сильнее. Шутки рассказывала ещё, я смеялся, даже когда не понимал, потому что Варя смешно смеялась и улыбалась смешно и красиво. Жалко, что потом не стало страшилок и шуток. [Молчание длинное в минуту.] О себе мало рассказывать стала. Я говорил, но она не смотрела мне на рот, когда говорил, и тогда странно становилось говорить, будто не хочет знать, что говорю, а мне неудобно, когда смотрят в сторону, самому посмотреть хочется. А там ещё работа, где работает мама Вари, и Варя потом туда пошла, после этого меньше виделись36. Грустнее стала она, говорила, что жизнь ей кажется хуже, чем она думала, а я говорю, что жизнь всегда была хорошей, даже когда грустно было, ведь грусть заканчивается, и снова хорошо становится, значит хорошего больше. Ещё принесла мне платок красивый с цветком голубым таким, а в серёдке жёлтый. [Глубокий вздох] Потерял его, я вещи всегда хорошо храню и сохраняю, а этот просто-напросто потерял, плакал даже, но Варе не сказал, что потерял, чтобы она не расстраивалась. Мне не нравится, когда она расстраивается или плачет. Когда умер Богдан, мне было грустно оттого, что он умер, и потому что Варя потом сильно расстраивалась. Тогда её можно было заметить с одной девочкой во дворе, а потом с ней перестала общаться37, даже со мной почти не говорила, потом хорошо, говорит-говорит, и я рассказываю, но больше слушаю, а потом резко замолчит и опускает голову, кулаки ещё сожмёт или пальцы грызть начинает, и говорит, что она плохая, я хочу сказать, что нет, но боюсь перебить и просто смотрю на рот, а он у неё сжимается и сгибается, а потом она говорит, что злой боженька ветра должен её забрать и убить. Мне страшно было, но я не хотел, чтоб Варю утаскивали, разве можно так с детьми. Боялся, а она будто нет, но тоже ей что-то неприятно и страшно было. Мне было страшно, как думал, что ветер меня понесёт далёко, захолодеет и потащит сильно, как с водой, но я придумал, как можно не бояться его, легко сразу становится в теле и на душе, когда делаю свою задумку. [Резкий смех] Ой, там кругляшок был на воде, значит, рыба подпрыгивала. Мне Колька рассказывал, что ловили рыбу даже с двумя головами, это получается, что может и два кругляшка быть от одной? Это как-то с запахом и цветом связано, потому что я видел, как дальше вода не такая прозрачная была, и пенилась вода, и запах, там дальше будет такой кислый и душный. Вода идёт от завода Вариного, там другие заводы есть – от них, может. Ну ничего, потому что мне свернуть скоро надо, чтобы выйти к сосновому бору38. И я не боюсь горы и смерти, мне иногда хорошо бывает, а иногда плохо очень, и всем плохо от меня, они не говорят, но молчат и смотрят грустно, а я даже не работаю, так и не смог машинистом быть просто-напросто, а ещё весёлой станет, ведь уже работает, хоть на семь лет младше меня, и всё у неё будет хорошо, а я, очень хотелось бы, увижусь с Богданом, он-то точно развеселит, потому что сам всегда добрый и весёлый был со мной.
Часть 6
Белые скалы
Знаете, когда я в первый раз поняла, что мой парень меня не любит? Когда после нашей бурной ночи он подскочил к зеркалу и стал осматривать свои крепкие зубы, которыми до этого чуть не прокусил мои ключицы. В этот момент его заботило их состояние, а не то, что после отлива энергетико-сексуальных чувств я начинала корчится от возникающей боли на местах укусов. Так и сейчас, один в один, я на кровати, ключица пульсирует, и с каждым новым пульсированием боль перестаёт быть возбуждающей. Не спешу одеваться, люблю лежать так и осматривать свой гладкий и плоский животик, вытянутые ножки. Нежиться голой в кровати после ласки и любви – моя эстетическая слабость, но сейчас это не выходит. Конечно, как можно наслаждаться в полной мере собой и прекрасным утром, и дело даже не в укусах, а в нём и в его зубах, которые он снова чистит, полирует ниткой, а потом накладывает такую мятную пастилку, что растворяется и отбеливает эмаль. Гигиена и уход – это правильно, я всегда говорила: девушки, ухаживайте в первую очередь для себя, и как только вы начнёте кайфовать от собственного отражения, поклонники подтянутся сами, но, скажу честно, когда это делает он, меня это бесит. Я не ревнивая и считаю, что каждая половинка должна поддерживать свою красоту, чтобы подчеркнуть правильный выбор и статус другой половинки, но от его самолюбия моя уверенность немного пошатывается. А я всегда говорила: уверена в себе – уверена в своём мужчине, только такая формула даёт положительный результат. И как можно быть уверенной в себе на все сто, если на свои зубы он смотрит больше, чем на меня. «Есть только Он и Она, а всего остального мира для них не существует». «Она» можно спокойно здесь заменить на «Они»! Всё же я люблю его, как можно не любить мужчину, уверенного в себе и знающего свои желания, но любовь бывает такая разная и многогранная, и некоторых её граней так не хватает в этой жизни. Впрочем, о чём я? Тот, кто делится с этим миром счастьем, обречён всегда быть счастливым… Ага, а теперь мой красавчик принялся выщипывать волосы над носом. Почему-то вспомнился мой летний роман. Правда, романом его в привычном смысле не назовёшь, скорее сексуальное экстремальное приключение. Таких острых ощущений я не испытывала ни разу – когда от страха и ненависти приходишь к нежной любви, жгучей любви, когда ты готова на коленях ползти за своим господином, стать его вещью, когда не знаешь, чего больше боишься, быть с ним или без него. Мало кто признается в своих желаниях и сможет избавиться от опаски перед ними, но я честна перед собой, поэтому без самокритики приняла своё влечение и довольно скорое остывание, когда чувства пропали.
Бабушка и семнадцатилетняя я летом уехали отдыхать в Крым, бабуля лечить ревматизм и набираться йода, а я любоваться морем, загорать, получать эстетическое удовольствие, может быть, с кем-нибудь познакомиться. Короче, было нескучно: бабуля зависала с другими женщинами, мне же ни с кем пообщаться толком не удавалось, но я не унывала и просто наслаждалась морем и тёплой погодой. Одним вечером мы прогуливались по пляжу с видом на белые острые скалы. Бабуля, как всегда, отставала, я отдалилась, думая о месте любви в своей жизни, о том единственном, который, если повезёт, приплывёт прямо сейчас из далёких далей, а я такая стою, глазки в пол, а он: «Татьяна»! А я лукаво: «Вы мне»? Он, подходя и нежно притягивая меня за талию: «Я нашёл тебя». Я глубоко вздохну, возражая и мягко отнекиваясь, но зная, что отныне его навсегда. У меня были до этого мальчики, но ни у одного из них не было той внутренней силы, что превращает женщину в безропотную девочку, что бутоном чудесным раскрывает прекрасное женское начало. Замечтавшись, я запнулась и испачкала белое платьице. Бабуля была далеко от меня, смотрела на вечернее небо, куда начинали запускать фейерверки в честь какого-то праздника или свадьбы. Она громко сказала, что пора возвращаться к нашему домику, потому что темнеет, холодеет, нужно успеть зайти на рынок. Благодаря воде я отчётливо расслышала её слова, громко ответила, что ещё чуть-чуть полюбуюсь на фейерверки и догоню, – бабуля также меня поняла и направилась обратным ходом. Присев на корточки и растирая в воде грязное пятно, я рассматривала огни и искорки в небе, а потом засмотрелась на те белые скалы. Их гладкие и крепкие поверхности от огней освещались жёлтым, оранжевым, красным. Невероятные монументы природы будто наливались кровью, разбухали; заворожённая, я загипнотизировалась этими крупными утёсами. Когда фейерверки прекратились, резко потемнело, и я поднялась с мокрым и грязным платьем. Пляж с двух сторон был пуст, бабушки не было. Тут кто-то за спиной взялся крепкой рукой за мою талию. Меня охватило волнение. «Это он?» – мысленно я спросила у неподвижных скал. Ответом было дыхание в мой затылок, похожее на сопение спящего. Не успела повернуться, как неизвестный повалил меня на спину. Я вскрикнула, а он грязной ладонью закрыл мне рот. Страх сковал меня. Единственное, куда я могла смотреть, это на точку, где срастались его брови. Ветровка закрывала лицо до носа. Зрачки при тёмных глазах даже боковым зрением отличались своей остротой, как две маленькие иголки в анфас. Сквозь зажатый рот я начала говорить: «пожа…», но он, давая заранее понять, что просить бесполезно и небезопасно, свободной рукой до боли сдавил мой локоть. Когда он навалился на меня, камни сильнее впились в тело. Прибой доходил до моих волос, дышать становилось труднее, пока насильник не переместил ладонь на шею, а второй стал нашаривать мои трусики. Я перевела взгляд на скалы, на белые безмятежные скалы. Он громко пыхтел, напоминая задыхающуюся свинью, и запах изо рта, какой бывает у людей с больным желудком или печенью, находил меня, как бы не запрокидывала я голову. Грубо, резко и больно вошло в меня. Скалы покоились, как будто бы ничего не произошло, готовые скрыться в сумерках. Я молчала и терпела. Рукой, не сдавленной его локтем, взяла камень, чтобы постараться ударить по голове, вот только он заметил это и прихватил мою шею с такой силой, что в глазах потемнело. Энергия для сопротивления покидала меня. Я вспомнила о журнале для взрослых, который мы с подружками как-то купили в ларьке, чтобы посмотреть на моделей с обнажённой грудью и почитать истории, связанные с сексом. Там был напечатан случай с пояснениями специалистов, как одна автостопщица села в тачку к маньяку, который увёз её в лесную глушь и принялся насиловать, чтобы потом прикончить, что у него, как можно догадаться, не получилось. Его пенис упал, а он разрыдался над лежащей ничком жертвой и уехал, всадив нож в землю заместо беззащитного тела. Случилось так потому, что жертва морально обыграла насильника, победив силой любви. Не буду вдаваться в заумные и психологические словечки, поэтому перескажу так, как я это поняла: насильник одновременно боится и ненавидит женщин, вследствие чего единственный способ связаться с ними (получить от них удовольствие) – это насилие, но можно его обломать, если жертва как бы полюбит насильника, отдастся ему, то есть поломает его привычные отношения, где насилие – связь с этим миром, связь с женщинами (удовольствие). Короче говоря, нельзя изнасиловать, если тебе отдаются по собственной воле. Тогда я решила последовать тактике девушки из журнала. Нужно было открыть душу для любви, принять чужеродный и непрошеный орган, который вместо наслаждения доставлял только страдание и заражал глубоким отвращением, от которого, чтобы отмыться, хотелось прыгнуть в бочку с кислотой. Поначалу было тяжело откинуть неприятные мысли. Это всё походило на одно большое недоразумение или несмешную шутку – умереть вот так вот, задушенной, изнасилованной, неужели вся моя жизнь вела меня к этому моменту? И я ответила себе: «да». Я отдалась судьбе, которая с болью, насухую, входила в меня, тогда чувства мои обострились, и смогла осязать каждый волосок, что омывали воды, каждый камешек под телом и, прежде всего, боль мужчины. Это нелегко объяснить, но постараюсь: мы (люди) как будто бы заперты в своих телах и обречены в одиночестве проживать наслаждения или страдания (это отлично поняла в свой первый, когда глаза мальчика в удовлетворении закатывались и закрывались, как врата прячут сокровища для единоличного пользования, а я только лежала и думала: «и это всё?»), и лишь синхронизация, одновременное чувствование, позволяет предельно сблизиться. Так вот, я теперь не пыталась отдалиться от боли между ног, а сконцентрировалась на ней, и через неё почувствовала боль насильника, которая вырывалась и вибрировала через каждую его пору, как будто бы мой внутренний локатор переключился на волны большего размера. Затем дала себе расслабиться и отпустить всё плохое, чтобы освободить место для приливающего наслаждения и отдаться ему сполна, и дать насильнику пережить то же самое, соединиться с ним. Я это сделала – открыла сердце, заглянула в его дикие глаза и нашла там то, за что можно полюбить, вложила всю нежность всем своим существом, чтобы он это заметил. Однако худые и загорелые пальцы продолжали сильнее сдавливать мою шею. Ягодицы и копчик онемели. Я задыхалась и гладила его куртку, живот с закрученными волосами. Мою любовь, всё моё существо, всё лучшее я отдавала ему, я смотрела на него, как на своего спасителя, глазами, которые застилали тёмно-красные пятна, потому что теперь только от него зависело, увижу ли я ещё раз свой дом, подружек, бабулю, белые скалы. Я уже не чувствовала вони из его рта, который в момент семяизвержения на моё платье кривился и расширялся над согнутым воротом, не чувствовала кислорода. Я просто хотела жить, любить, и я полюбила его за то, что он дал мне эту возможность, услышал мою задыхающуюся мольбу. Он повалился на меня, прекращая душить, так же как я громко задышал, будто мы сделали это одновременно, и стал лениво застёгивать штаны. «Люблю тебя», – прошептала я во мрак над нами, до конца не осознавая своих слов и продолжая гладить его ветровку. «Чэ?» – сказал тот, пряча лицо и вставая с меня. Не знаю, как именно описать то моё состояние, оно было похоже на самую настоящую любовь, мне казалось, что смуглый с вонючим дыханием – родной ангел-спаситель, да, он надо мной надругался и чуть не убил, и всё же его подарок в виде жизни затмил всё прочее. Мне не хотелось его отпускать, и не в силах что-либо внятное сказать я вцепилась в ветровку, а его попытки вырваться скорее помогали мне встать, тогда он снова нагнулся ко мне. Я хотела обнять и поцелуям выразить то, что не могла бы ему дать ни одна другая, но глупец не понял моих намерений и кулаком ударил меня по лицу, и мне пришлось отпустить. Он убегал, сгорбив спину, покуда не скрылся в деревьях и кустарниках. С трудом мне удалось подняться и сделать первый шаг, с которым проявились боль и усталость. Я прождала около минуты его возможное возвращение и не дождавшись двинулась к домику, где уверяла перепугавшуюся бабулю, что растрёпанный вид, грязное платье и опухшее лицо – это результат моей неосторожности и падения лицом на булыжник по причине быстро наступившего потемнения. Она ещё порасспрашивала, но, не найдя резона мне врать, успокоилась. Я не хотела выдавать насильника, боялась нарушить нашу интимную связь, а ночью даже попыталась сымитировать, мастурбируя и душа себя, но ничего не вышло, и провалилась в кошмарный сон. На следующий день чуть не рассказала всё бабули, а вечером пошла к тому месту. Все остальные вечера до нашего отъезда я бродила по берегу с видом на белые скалы с желанием снова встретиться, и в последний из них мне удалось это сделать. Следующим утром был самолёт до дома, и мы с бабулей в наш заключительный вечер пошли взглянуть на неизменные скалы и бесконечный морской горизонт, тогда я уже перестала надеяться на встречу, которая всё более походила на странное сновидение, как недалеко от берега стали раздаваться громкие голоса и особенно один среди них, что выделялся своей жалобной визгливостью. Подойдя ближе, я различила большую милицейскую машину с раскрытыми дверьми в задней части, вокруг машины негодующих людей и испуганную девочку лет четырнадцати, прижимающуюся к объёмному животу, успокаивающей её, женщины, а в кольце этой толпы двух милицейских, которые пытались от земли отодрать скулящего и почти плачущего смуглого мужчину в ветровке. Сомнений не осталось – этим смуглым был мой насильник. Когда жалкая процессия окончилась, и милицейский автомобиль свернул на шоссе под неутихаущую брань, страсть к этому гаду угасла, я почувствовала некоторое разочарование и даже обиду, отчего меня потянуло присоединиться к толпе негодующих и добавить масла в огонь своим признанием. Впрочем, мне не хотелось лишний раз расстраивать бабулю и влезать в эти муторные процессы, где окончательно растеряю ту необыкновенную влюблённость, поэтому на её предложение вернуться, чтобы продолжить собирать вещи, я без возражений откликнулась и пошла, не оборачиваясь и обгоняя. Уже дома, по телевизору в новостях, я ещё раз увидела его в большом зале суда, где оглашали пожизненный приговор как серийному насильнику и убийце-душителю, на счету которого имелись пять доказанных и подтверждённых изнасилований и два задушенных трупа. Перед оглашением он плакал, как маленький ребёнок, а после упал в обморок и долго не мог прийти в себя. Унизительное зрелище. Пожалела, что не призналась тогда и не заглянула в его испуганные глазки, а потом осознала, что поступила правильно, ведь тогда бы я стала ещё одной жертвой, а я не была какой-то там, и он не был всего лишь закомплексованным ничтожеством. Я была той самой, а он самим богом, принявшим облик травмированного мужчинки, – это как заниматься любовью со стихией, которая либо убьёт тебя, вознесёт до вершин. Короче, надеюсь, я понятно объяснила. Теперь в каждом встречном я пытаюсь найти того самого бога. И дело не в мужчинах или сексе, мужчина – всего лишь сосуд для той силы, которой хочется подчиниться и отдаться, чтобы получить непостижимое наслаждение, а секс – инструмент для определения, есть ли эта сила.
Мой дорогой Иннокентий закончил прихорашиваться. Идёт ко мне, чтобы своими красивыми губами впиться в моё заждавшееся тело. Наконец-то. Только я и он. И нечто большее между нами, шепчущее лаской и телесным теплом. Ах, он покусывает шею, и я узнаю свою единственную любовь. Когда он со мной, всё остальное неважно, я забываю всех и вся. Я была и буду только его, и от этого млеет дыхание.
Глава 6
В день доставки письма Максим и Артур встретились на привычном перекрёстке, где соединялись улицы дома и хостела. Артур был серьёзнее и сосредоточенее обычного, что усиливали невыспавшиеся глаза, мелькающие между линзами солнечных очков и козырьком кепки.
– Готов? – спросил он.
– Ага, – отвечал Максим, не придававший и половины того значения будущему мероприятию, облачённый в свою повседневную одежду в отличие от Артура, одетого для прикрытия в засаленный спортивный костюмчик. – Что с глазами?
– Ночью не спал – в хостеле была последняя смена. Должен был в следующую ночь выходить, но решил, что завтра денежку я хочу забирать со свежей головой.
– А Настя?
– Что Настя?
– Звонил ей?
– Да, но трубку она не взяла. Нам же больше достанется.
– Ты хочешь её кинуть?
– Ты предлагаешь мне бегать за малолеткой, чтобы она от нас деньги соизволила принять? – в высоких нотах сорвавшегося голоса отдавалась нервозность, усиленная бессонной ночью. – Братец, ты меня удивляешь. Последние дни ты сам не свой.
– Ты же сам говорил, что лучше с ней не портить отношение.
– Окей, приду в хостел и позвоню ещё раз, – произнёс Артур как будто делал неохотное одолжение. – А теперь соберись, у нас на носу главное дело нашей жизни, не время сейчас о бабах беспокоиться.
До этого для Максима весь шантаж, придуманный Артуром, воспринимался как смесь игры наподобие экстремального соблазнения и дерзкой фантазии, которая может и не воплотиться в жизнь, но серьёзная осторожность теперь уже его сообщника при осмотре территории вокруг дома и перелезание во двор через узкий переулок с мусорными баками повеяли самым что ни на есть реальным риском.
– Ты чё медлишь? Вставай, как я, на мусорку и перелазь, вон видишь, там кирпич в стене отпал, туда ногой и через забор, – торопил Артур по другую сторону Максима, который пытался забраться на бак так, чтобы меньше испачкаться.
– Ты не говорил, что мы будем по мусоркам лазить. В чём проблема, если я засвечусь на камере при входе во двор, когда другие будут открывать калитку, там не один подъезд и куча квартир, думаешь, они нас вычислят?
– При большом желании могут, на худой конец, выяснить жильцов и их гостей. За короткий период времени в пять часов это не так-то сложно. Хочешь рисковать и палить личико – пожалуйста!
– А то, что мы перелазим так – это не палево?
– Блять, Макс, палево, что мы здесь стоим и пиздим. С каждой секундой твоей нерасторопности шанс, что нас увидят, становится больше.
– Обратно как? – спросил Максим, отряхиваясь и следуя через детскую площадку за Артуром.
– Так же, только придётся подсаживать друг друга. Лучшего не придумал, – он остановился у нужного подъезда, хлопками по груди проверяя на всякий случай наличие письма во внутреннем кармане. – Будь недалеко от подъезда, я постараюсь быстро, Тачка у него серого цвета, БМВ, номер «890», на лицо знаешь, поэтому звони сразу, если вдруг объявится.
– Давай поскорее закончим с этим.
Дверные магниты громко сомкнулись, и Максим остался в подозрительно безлюдном и чистом дворе. Только замечались глядящие перед собой прохожие за ограждением, дети на велосипедах. Жизнь продолжалась своим чередом в этот тёплый апрельский день. Ворота открылись, и во двор завернула дорогая красная иномарка с женщиной за рулём, чей экваториальный шоколадный загар добавлял не красоту, но престижность своей обладательнице, вышагивающей из авто к соседнему подъезду. С длинного балкона второго этажа выглядывал старик, после каждой затяжки сигареты в мундштуке кашляющий в платок. На Максима неожиданно навалилась грусть от осознания своего места в окружающем устройстве – наверняка деньги, ради которых он рискует жизнью, являются небольшой суммой для прошедшей загорелой красотки, старика с резным мундштуком и золотым перстнем, двух неприятных братьев и ещё более ненавистного педофила. Со всеми ними ничего не случится, их судьбы с сомнительным содержанием будто опоясаны защитной «нормальностью», – каждый из них идеально вписывался в насущную реальность, чего Максим не ощущал по отношению к себе. Неужели теперь это его реальность: вот так стоять на шухере незаконного предприятия, а потом бежать и оглядываться в надежде на лучшие условия? Что будет с ним дальше? Максим не знал, но предчувствовал, что данное участие отмечается красной линией перед неизвестным будущим. А что будет с ней? Такой же лишней, непостижимой, и от этого всё более родной и привлекательной. Он снова стал вспоминать Варвару и понял, что не простит себе, если не увидит её хотя бы ещё один раз. Но мысль его прервалась и комом застыла в горле, когда перед воротами во двор остановился серый автомобиль.
– Не может быть, – проговорил Максим и посмотрел на циферблат, где короткая стрелка остановилась между «12» и «1». – Чего он там медлит?
Тем временем серый BMW проехал через открывшиеся ворота и остановился недалеко от подъезда. Под багажником отчётливо просматривались цифры: «890». Максим набрал Артура и слушал гудки, которые по возрастанию волнения казались реже. Дверца серого BMW хлопнула, затем прозвучала автосигнализация. Он позвонил второй раз, но теперь трубку сразу сбросили. Анатолий в приталенном пиджачке и с заглаженными волосами, которые из кудрявых превратились в волнистые, шёл походкой лёгкой и неторопливой, точно свистя про себя. Максим испытал приступ бессильного гнева при виде его перманентно вынюхивающих ноздрей и не сходящей доброжелательной ухмылки, и всё, что ему оставалось делать, это выражать негодование своим пронзительным взглядом. Анатолий оглядел неизвестного молодого человека и ответил коротким зрительным контактом, как если бы увидел смешного в своём недовольстве надоедливого ребёнка, и зашёл в дом. Злость перешла на самого себя за эмоциональную несдержанность, привлёкшую ненужное внимание, которую подавил страх за Артура. Он сделал ещё звонок, и на этот раз абонент вообще оказался недоступен, а время шло, и Анатолий с каждой секундой становился ближе к квартире, может быть, уже открывал дверь, разглядывал письмо, читал, а что если он поймал наглого шантажиста, забрал телефон и теперь вызывает своих дружков в балаклавах. Максим боролся с соблазном выбежать отсюда прочь, вместе с тем отходил от подъезда, как бы ожидая, что сейчас из него выскочит возмущённый политик. К счастью, выскочил Артур, и они рванули к забору, где помогли друг другу перелезть в переулок. Оба успели заметить, как кто-то выходит из того самого подъезда, и, не разглядев выходящего, покинули переулок.
– Ты чё так долго? – спросил Максим, когда обоих вынудил остановиться красный светофор. – Я уж думал, тебя там схватили. Видел мои звонки?
– Видел, я и, походу, с ним столкнулся на лестнице.
– Когда на третьем звонке пропала связь, я уж подумал: всё, поймали.
– Я сначала в лифт забежал свободный, как раз после второго гудка, но он вниз не поехал. Простоял там, как дебил, и так стал спускаться.
– А долго-то почему так?
– С замком возился, чтобы суметь подойти к квартире. Сложнее оказался. Думал, с одной отвёрткой легко управлюсь.
Дальше уходили пешком, но попеременно оглядывались на прохожих и автомобили за спиной. Красная линия, проведённая у подъезда, уже меняла окрестности, где пропадали мелочи доступного счастья.
– Фух, Макс, давно я такого притока адреналина не испытывал.
– Этот ублюдок мне прямо в глаза посмотрел. Какого вообще хрена он припёрся в полпервого, если ты говорил, что он до пяти на работе?
– Я не учёл обеденный перерыв. Кто ж знал, что он на обед домой возвращается. Да выдохни ты уже, – он похлопал того по плечу, – где твоё холоднокровие?
– Он теперь знает, как я выгляжу.
– Во-первых, на тебя ничто не указывает, кроме того, что ты на него посмотрел, во-вторых, нам нужно только отсидеться до завтрашнего вечера, забрать деньги и в эту же ночь сесть на поезд. За это время постарайся никуда не выходить и ни с кем не видеться, телефон тоже лучше не брать.