К серьёзной медицине в школьные годы обращались немногие. Но классе в десятом один из школьных товарищей был вынужден это сделать. Пересказываю с его слов. В ВМА сразу, с каким-то энтузиазмом, откликнулись «взять на ножи». На профильной кафедре 2-го Меда имени Мечникова дали совет ограничиться массажами, специальной гимнастикой и процедурами. Оставалась последняя консультация в «нашем Петроградском» – тогда ЛИТО (институт травматологии и ортопедии), в парке Ленина (Александровском). Заведение это весьма серьёзное, половина пациентов в коридорах – многократно оперированные дети и подростки с ДЦП. Приняла его тогда профессор Василькова, уже очень пожилая, маленького роста, сгорбленная от рождения, с сильными длинными пальцами хирурга. Изучив снимки и осмотрев парня, она велела одеваться и на прощанье произнесла лишь одну фразу: «Можешь жениться, мОлодец, будь счастлив…» При чём тут жениться, ведь ещё не время, да и проблема была совсем в другом? А мудрость этого лаконичного ответа мы оценили с ним спустя несколько десятилетий за бутылкой коньяка при встрече.

Пишу по памяти, конечно, о лучших, запомнившихся на долгие годы наших врачах той поры. Безусловно, и у них случались досадные промахи. Но, в целом наши Айболиты сделали всё, что было тогда возможно, и ничто не мешало аккуратно и поступательно улучшать ту «заботливую» медицину, наполняя её современным оборудованием и медикаментами, не разрушая наработанное десятилетиями.

ТО (техобслуживание) зубов наши школяры проходили сначала в детской поликлинике, потом в школьном кабинете, а в старших классах уже и во взрослой районной № 17 на улице Рентгена. Она до сих пор расположена в чудо-особняке инженера-путейца, одного из руководителей железнодорожного строительства дореволюционной России Сергея Чаева, архитектурной «жемчужине» северного модерна, как витиевато, но красиво пишут искусствоведы, «перетекающего в русский авангард». Замечательный архитектор В.П. АпЫшков декорировал здание снаружи опоясывающими панно по мотивам древнего Парфенона. После входной двери с мелкой расстекловкой каждый попадал случайным просителем в сказочный дворец. Насколько было оправдано в таком особняке размещать стоматологию – большой вопрос. Но коллектив не виноват, и даже в блокаду не призванные на фронт сотрудники работали здесь без отопления, используя бормашины ножного привода. Нам нравилось ходить туда, вернее, роскошь интерьеров скрашивала проблемные моменты посещения стоматолога. У пациентов, ожидающих очередь в коридоре, наблюдалось настороженное сдержанное почтение к сохранившимся остаткам удивительного убранства помещений особняка. Кто-то, может, и сообразил, что это когда-то было чьим-то, «национализировано», а попросту отнято у владельцев. Последней хозяйкой этого, тогда загородного, дома была прима-балерина Мариинки Трефилова. Потом в изгнании, будучи уже ветераном сцены, она вынужденно дотанцовывала в европейских дягилевских антрепризах, и последнее выступление в 26 году каким-то образом совпало по времени с передачей особняка под стоматологию.

Проживая рядом с семейством, редкая фамилия которого с Петровского времени прославилась в истории России и Петербурга, с удивлением как-то услышал о продаже на торгах города особняка, подобным образом реквизированного и у их предков. Подскажет ли кто ещё одну страну мира, где возможны подобные юридические казусы? Остаётся надеяться, что появится и такой Айболит, что вылечит как-нибудь и разруху в наших головах.

С самых малых лет, оказываясь у врача, мы испытывали сложные чувства, но главным было смирение, которое не у всех возникает даже перед образАми. Так затихают перед вынужденным посещением ветеринара и даже самые «отвязные» домашние животные. Какое-то чутьё подсказывало, что эти визиты не просто к доктору-человеку, а свидания со знаками судьбы, ведь при этом можно было узнать и о весьма тревожных перспективах. Обегая в своих беззаботных играх территорию больничного городка 1-го Меда, мы встречали пациентов стационаров, гуляющих в линялых казённых халатах, часто в бинтах и на костылях, а то и хуже. Не упустили мы своим вниманием и здание больничного морга. Так, не специально, у нас, уже подростков, формировалось представление о хрупкости и бренности человеческого тела, конечности его бытия. Один из самых трудных, драматичных вопросов был: а что будет, если не станет и тебя? Перед автором впервые он возник внезапно лет в семь, когда, съезжая по скользкому лакированному поручню перил, чудом не упал в пролёт лестничной клетки с пятого этажа. Это сегодня мы знаем:

Что было – уже есть, и чему быть – уже было.

Царь Соломон. Экклезиаст

Одним словом, понимание неизбежности обращения к медицине укрепляло уважение к носителям врачебных профессий, нашим Айболитам. Они работали тогда честно, ответственно и профессионально. Как жаль, что большинства уже нет.

7.2. СКОРЫЙ ДОКТОР НИКОЛАЙ ХЛЕБОВИЧ

Из кедровой доски несказанной текстуры,

Из взволнованной свили слоёв смоляных

Мне забрезжат однажды скупые фигуры

Дорогих и ушедших, любимых моих.

Всё волною резной оплетётся в два круга,

Чтоб в сумятице линий увидеть не вдруг

Две неясных фигуры, подруги и друга

С горькой пластикой губ и опущенных рук.

Евг. Курдаков

Наш опытный и давний участковый врач, осмотрев уже неделю угасавшую бабушку, благодаря которой смогла выжить в блокаду моя мать, потрогал пульс и тихо сказал: «Медицина тут бессильна, завтра с утра зайду составить акт о кончине». Коля, измочаленный суточным дежурством на скорой, был у меня через час. Небритый, голодный, он принёс пару флаконов с какой-то жидкостью, одноразовую систему…

С первого раза попал в давно невидимую вену, предварительно примотав изолентой к стойке торшера принесённые флаконы с лекарством. Минут через 20 на щеках появился румянец. Он подарил ей и, конечно же, мне ещё пять лет ее жизни, позволил дождаться рождения правнука.

В 1959 году мы, первоклассники, оказались с ним в одном классе школы № 69. Он был чудаковатым, с непропорционально крупной головой, и казался давно повзрослевшим. Был обидчив, но отходчив и великодушен. Не участвовал в мальчишеских играх, потасовках и озорствах. Я никогда не видел его с мячом, хоккейной клюшкой или на коньках. Зато он прослыл ходячей энциклопедией, и это обеспечило авторитет у одноклассников. Услышав, что я, начитавшись Тура Хейердала, хотел бы с аквалангом изучать подводный мир океана, он тут же на парте вылепил из пластилина подобие осьминога и объяснил, где опасный клюв и нервный центр, в который того можно поразить в случае нападения. Дома у него жили коты, собаки, аквариумные рыбки, черепахи, попугаи и даже кролик. Об устройстве живого мира от улитки до вымерших динозавров он уже тогда знал всё. И если согласиться с тем, что доктор из врачебной династии – это важный козырь его профессионализма, то на руках у Коли были сплошные тузы. Судите сами: дед, профессор Н.В. Голиков – завкафедрой физиологии ЛГУ, отец и дядя – доктора наук, мама – кандидат, все – биологи. И это не где-то и когда-то, а здесь, рядом, все за чайным столом.

Уже в школьных походах он мог извлечь впившийся в палец товарища рыболовный крючок, тут же вскрыть нарыв, используя перочинный нож или даже острый край консервной банки. К счастью, йод в походы брали всегда. В 1-м меде он учился легко, хорошо владел гитарой, благодаря этому был всегда душой компаний. Играли вместе с А. Розенбаумом в институтском ансамбле, вместе потом оказались на 1-й Петроградской подстанции скорой помощи.

И доктором там он стал уникальным. Сложный интеллект с нелинейным мышлением и каким-то своим лабиринтом поиска истины. Он лечил, нет – спасал жизни «здесь и сейчас», не перекладывая это на других, всегда стремясь выиграть дорогое время. Порой это было за гранью дозволенных методик и вопреки здравому смыслу. Но почти всегда побеждал. Его риски базировались на тонком понимании устройства живого организма, законов физиологии, порой и просто на интуитивном ощущении спасительной траектории действий. Он успел поработать и хирургом в Крестовской больнице, и в районных поликлиниках, лечил людей и животных. И везде твёрдая, точная рука, нестандартный подход, отзывчивость, сострадание к пациентам.

В моей памяти Коля – это невероятный, но в его лице гармоничный, синтез чудака-энциклопедиста Паганеля и бесстрашного виртуоза Паганини (недаром тёзка). Он постоянно перечитывал Диккенса, смеялся над отдельными его местами, кто из нас способен это даже оценить? Под рукой всегда были писатели-фантасты: К. Саймак, Желязны, Г. Гаррисон… Помню, фильм «Рукопись, найденная в Сарагосе» он смотрел в кинотеатре 12 раз, каково? Наверное, это подпитывало его, давало силы в изнуряющей работе, сопряжённой с высокими рисками, где на кону жизнь и смерть людей.

За годы работы на скорой он побывал по вызовам, наверное, в каждой пятой петроградской семье. Сколько спасенных жизней! На улице и даже на наших товарищеских мальчишниках в Пушкарских банях его узнавали, здоровались, благодарили.

Как оказалось, Смерть, с которой он, как доктор, постоянно вёл непримиримое сражение, не прощает тех, кто вынуждает её хотя бы временно отступить. Цепь трагических происшествий с ним привела к ежедневной борьбе с нестерпимыми болями. И только забота и молитвы супруги и замечательных сыновей продлили, насколько было возможно, его дни.

Но жизнь продолжается, и, если сегодня набрать в Яндексе «хирург Хлебович», на вас посыпется ворох благодарных отзывов о работающем и ныне докторе. Сын принял эстафету от отца. Значит – не пропадём!

8. ОТДЫХ ЗА ГОРОДОМ

Каждое лето наши школяры кто где отдыхали, «набирались сил», наверняка, и ума. Многие летом заметно подрастали, в следующие лета другие вытягивались и догоняли. Девочки обретали волнующие формы. И ещё майские «укусы пчелы» в конце августа уже торжествовали налившимися упругими бутонами так, что, встречаясь перед началом учебного года, порой возникало смущение и пока ещё неготовность общения на таком уже взрослом языке. Но извечные процессы, конечно, запускались. Автору посчастливилось, будучи школьником, побывать в спортивном и пионерских лагерях, в деревне у прадеда, на снимаемых летом дачах, на Черноморском берегу в Сочи и даже в городском летнем лагере. Попробую вспомнить самые яркие и дорогие эпизоды той поры. Надеюсь, наши читатели смогут обнаружить в этих заметках что-то и своё.

8.1. НА ДАЧЕ В ЗЕЛЕНОГОРСКЕ

Городок Зеленогорск, ранее Териоки, в ту пору, наверное, посёлок, можно назвать столицей Северной Ривьеры – побережья Карельского перешейка вдоль Финского залива. Снять дачу в Зеленогорске в 62—65 годах было дороговато, частных дач в полном смысле было немного, да и сдавались они редко. Доступны были комнаты в малоквартирных деревянных, одно – двухэтажных домах, часто «трофейных», довоенных, стильной архитектуры. Владельцы этого скромного жилья при сдаче его на лето перебирались вместе с домочадцами в хозпостройки, почти сарайчики, лоскутно покрытые выцветшим толем и стоящие в глубине двора. Кухонь с водой не было, «удобства» во дворе. Приходилось искать на сезон керосинку или керогаз со слюдяными смотровыми окошечками, пятилитровый оцинкованный бидон для керосина, пару вёдер для воды и, наверное, таз или корыто.

Телевизоров и холодильников тогда ещё не было, вернее, холодильник «Ленинград» с крошечным нутром уже торжественно стоял на городской кухне, но был неподъёмным и неприкасаемым. Что ещё было необходимо здесь ленинградскому подростку? Желательно – велосипед, удочка, перочинный нож, ну и мяч. Главное, чтобы постоянно или сменяясь мог жить кто-нибудь из взрослых. Друзьями, такими же дачниками, обзаводились уж тут на месте. Ну а местные пацаны, дети хозяев сдаваемых помещений, рабочих и обслуги многочисленных санаториев и домов отдыха, были просто класс. Некоторые не забылись до сих пор.

В то время по Зеленогорску в сторону Финского залива протекали несколько ручьёв-речушек. Они журчали на каменистых перекатах, лучи солнца просвечивали толщу воды насквозь, играли золотыми бликами на песчаном дне. Дно было живым. Неспешно шевелились домики рачков-ручейников, именуемых шитиками, сновали стайки серебристых рыбок-колюшек. Их мы ловили даже на застёгнутую английскую булавку на нитке и без наживки. Конечно, для местных кошек. В подводных норах нависающего берега старой галошей можно было поймать похожих на змей миног и даже раков. Удачливым рыболовам попадалась на удочку и речная форель.

Местные мальчишки были изобретательными, рукастыми и нас многому научили. Вместе мы из где-то раздобытых досок построили лодку-плоскодонку. Щели смолили строительным битумом, разогретым на костре в старом ведре. Черпаки – из консервных банок на палках-ручках. Каждая капля этой «адской» кипящей чёрной субстанции, попавшая на кожу, вызывала ожог, волдырь долго не заживал. Готовую лодку спускали по нашей речке до залива, перетаскивая вручную на перекатах и заваленных упавшими деревьями участках русла. Продирались сквозь кусты черёмухи, коринки и молодой рябины.

Бегали и на стройки, где трудились отцы и старшие братья наших новых друзей. Наблюдали их ловкость и мастеровитость в работе с инструментами. Запомнилось и «ноу-хау» – при небольших травмах и порезах отойти в сторонку и пописать для стерилизации на рану.

В дождь собирались на веранде со вставками модной тогда ромбовидной разноцветной расстекловки. Играли в настольные игры, чаще в лото с деревянными бочонками-номерами. Балагурили, обменивались шутками, историями и анекдотами. Присутствие девочек придавало этим посиделкам приличие и пока непонятные волнующие смыслы.

«Люблю цветные стекла окон

И сумрак от столетних лип,

Звенящий дачный птичий гомон

И половиц подгнивших скрип…

Люблю знакомый книжный запах,

Гитар вечерний перебор,

В стеклянных невысоких шкапах,

Как в горке матовый фарфор.»

Вл.Набоков

Добыча керосина обычно лежала на подростке с велосипедом. На поляне вдали от строений свой пустой бидон занимал очередь в веренице подобных. Час-другой ещё можно было быть свободным, успеть сгонять за дефицитным тогда в дачном городке брикетом мороженого – сливочного, в вафельных «обложках». Главное было – не опоздать к приезду цистерны-керосиновоза.

Жаркие солнечные дни обычно проводили на берегу залива с песчаными дюнами, поросшими осокой и ивняком. Пляжем это было назвать трудно, везде много камней разных размеров и форм. Такой же и вход в воду, пахнущую тиной и водорослями. Дойти до мест с нужной глубиной можно было, петляя по колено в воде между замшелыми валунами, засиженными чайками. Купались до посинения и дрожи. Обсыхая на горячем песке, кто-то доставал потрёпанную «запретную» колоду карт. Сложных игр тогда не знали, только в «дурачка» или «секу». Вдыхали разогретый сосновый ладан смолистых стволов.

«Чем жарче день, тем сладостней в бору

Дышать сухим смолистым ароматом,

И весело нам было поутру

Бродить по этим солнечным палатам!

Повсюду блеск, повсюду яркий свет,

Песок как шелк… Прильну к сосне корявой

И чувствую: мне только десять лет,

А ствол – гигант, тяжелый и шершавый.

Кора груба, морщиниста, красна,

Но так тепла, так солнцем вся прогрета!

И, кажется, что пахнет не сосна,

А зной и сухость солнечного света.»

Иван Бунин

На залив ездили на велосипедах или ходили через территорию военного санатория. Он находился прямо в сосновом лесу, корпуса и служебные помещения размещались в одноэтажных, ещё финских строениях – небольших домах из деревянного бруса в стиле северного модерна. Во время тихого часа постояльцев тут можно было поиграть не только в пинг-понг, но и покатать настоящие костяные шары на взрослом бильярдном столе, обтянутым сукном бутылочного цвета. Особое наслаждение доставлял глухой, тягучий, «благородный» звук соударяющихся шаров. Отсюда нас никто не прогонял, и пожилые ветераны-отставники с радостью брали с собой посторонних мальчишек на выездные экскурсии в Выборг или Линдуловскую рощу, предположительно заложенную ещё Петром для выращивания лиственного элитного корабельного леса – материала для изготовления судов российского флота той поры.

Замечательный центральный парк городка был напоён беззаботным счастливым томлением отдыхающих из соседних санаториев и домов отдыха. Много роскошных цветников, аттракционы, колесо обозрения, лодочная станция. Вечером, с наступлением сумерек, людское возбуждение сгущалось у летней танцплощадки и кинотеатра под открытым небом. Почему-то запомнился увиденный там, конечно, со взрослыми, драматичный фильм «Чрезвычайное происшествие» с молодым Вячеславом Тихоновым. Несколько советских моряков торгового судна попадают в Китайском море в плен к чан-кайшистам. Их вождь – военный и политический деятель Китая первой половины 20 века, генералиссимус и глава Тайваня, как я узнал много позже, был соратником и продолжателем выдающегося китайского политика Сунь Ятсена. Но ведь наш сосед, профессор Геронтий Ефимов, преподававший тогда в ЛГУ, как раз и был специалистом, исследователем деятельности Сунь Ятсена! Ведь это на его «Победе» ГАЗ М-20 мы добирались на зеленогорскую дачу с нашим скромным летним скарбом.

«Победой» назывался тогда и ещё один кинотеатр городка. Он размещался до 96 года в здании бывшей Лютеранской кирхи Преображения Господня. Здание похоже на старинный зАмок стиля модерн, точнее – «финского национального романтизма». Одна из бабушек автора, дочка мастера мебельной фабрики Мельцеров в Петербурге, начиная учиться в гимназии на нынешней улице Мира, тогда Ружейной, нашей Петроградской, до начала Первой мировой ходила со своей мамой в Лютеранскую кирху св. Марии, что была неподалёку, на улице Кронверкской. Церковь была деревянной и изумительно красивой. С началом Первой мировой немецкой общины по понятным причинам не стало, и здание передали другим протестантам – адвентистам. В дни блокады кирху разобрали на дрова, а несколько лет назад на этом месте археологи обнаружили массовое захоронение «работных» людей, похоже, ещё первостроителей Петербурга.

Процесс строительства – это безусловно таинство созидания. Со своими муками и радостями творчества, тяжёлого труда и даже порой насилия. Это миссия, долг и даже азарт. Да такой, что по завершении строительства Беломорканала, оставшиеся в живых зеки-строители возмущались, что их не пригласили на открытие выстраданного детища, гидротехнического сооружения – братской могилы, возведённой в скальном грунте их непосильным ручным трудом без единого механизма. Возмущались, будто это и была единственная претензия к тому режиму.

Наш же зеленогорский труд и инициативы были, к счастью, вольными, творческими и потому радостными. Сегодня трудно припомнить, кому пришла в голову мысль сделать на нашей речке небольшое водохранилище – проточный пруд, перегородив русло земляной плотиной. Трудились пару недель. Где-то раздобыли бетонную трубу для водопропускного отверстия. Стальной лист, поднимаемый за прикреплённую проволоку, служил гидрозатвором, регулирующим выпуск воды и тем самым её уровень в пруду. Через пару дней после окончания работы наш пруд стал прозрачным до дна, наполнился искорками играющих солнечных лучей. На зеркальной поверхности плавали лишь редкие опавшие сосновые иглы. Это было счастье.

Лет 30 спустя, отдыхая неподалёку, захотелось показать это место уже своему чаду. Нас встретила вытоптанная обезлесенная местность, перегороженная обветшавшими техническими заборами, а та речка, вернее, то, что от неё осталось, превратилась в сточную канаву с дном, выстланным серо-сизой зловонной слизью. Никакой живности тут и быть уже не могло.

Какое счастье, что наши школяры успели пожить в том, наверное, тоже не совсем простом времени, но зато сегодня могут увидеть ту речку своего детства хотя бы во сне. Она и была для нас настоящим Храмом, где вместе с птицами в янтарно-золотых ветвях сосен жил Бог.

8.2. ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ

Перебираю в памяти эпизоды нашего школьного времени, словно оловянных солдатиков из коробки. Достанешь, повертишь так-сяк и уберёшь обратно. Как вдохнуть жизнь? Да только связно изложив на бумаге.

Дошла очередь и до летнего каникулярного отдыха в пионерских лагерях. Их было много, почти у каждого предприятия. Там побывали тогда почти все школяры. Организация и быт похожи, будто скроенные по одному лекалу. Помните фильм Элема Климова «Добро пожаловать, или Посторонним…»? Пусть и комедия, но что-то, безусловно, похожее. Немногочисленные рассказы на эту тему тоже строятся вокруг одного подобного сюжета-фабулы: внутри лагеря «подневольный» заорганизованный порядок, и поэтому скукотища, а вот если удрать, выбраться на «волю», да ещё там и отчудить – вот только тогда «материал» и становится достоин описания.

Расскажу о редком исключении. Лагерь принадлежал «небогатому» (почти как в анкете Фаины Раневской об отце-нефтепромышленнике) проектному институту с нашей Петроградской. И располагался не где-нибудь, а «за границей», в одной из прибалтийских республик тогда единой страны. Конечно, на берегу Балтики с прохладной, чистой и слегка солоноватой водой и золотыми песчаными пляжами. И, о чудо, школяр, уже успевший хлебнуть свободы летнего отдыха на вольных дачах с близкими, упрашивал отправить его в этот лагерь снова и снова, так три лета подряд.

А чудеса начинались уже при пересечении условно-пограничного тогда моста. Продукты и товары сразу заметно дешевле (другая ценовая зона), всё качественное, а главное, есть. В идеально чистых кафе и столовых вилки, ложки и ножи из полированной нержавейки (тогда редкость), в меню и фруктовый суп, и селёдка со взбитыми сливками. В тюбиках продавались мед, крыжовниковый джем и клюквенный концентрат «Космос» для приготовления газировки. Им мы насасывались прямо из тюбика так, что от избыточной кислоты распухали слюнные железы, а уши подростков день-два оттопыривались покрасневшими лопухами.

Жили посредине поляны в сосновом лесу, в больших, на 20 коек, армейских трёхслойных палатках с дощатым полом. Рядом находились и несколько одноэтажных деревянных строений для персонала, склад-кладовая белья с одеялами, матрасами и нашими чемоданами. Был и павильон, что-то вроде небольшого клуба для занятий в кружках, библиотеки и концертно-танцевальной комнаты с колченогими стульями. Столовая располагалась вообще в другом месте, минутах в 10 ходьбы по тихому посёлку. Воспитатели – не профессионалы-педагоги, а вероятно, сотрудники института, решившие «раздвинуть» свой летний отдых. Поэтому лес и взморье были «нашими», да и в поселковые магазины или даже с кем-то из взрослых в кино отпускали без проблем.

Случались и походы на арендуемом директором лагеря речном судне в необитаемую погранзону. Директора мы прозвали «Коротенько», этим словом он всегда обнадёживал нас, начиная каждый раз свой очередной нескончаемый спич с трибуны. Накануне получали сухой паёк и банки тушёнки на несколько дней. За все те годы клещей в лесах никто не встречал. Посещали и местный допотопный рыбозавод, где из выловленной колхозными траулерами балтийской кильки производили золотистую ароматную копчушку, шпроты и кильку в томате. Что-то в лагере и немного напрягало. Например, липкий въедливый запах щедрого хлорирования в уличных туалетах. Вечером, чтобы возвратиться в танцзал, приходилось долгое время «выветриваться».

Первая возможность так, пусть с условным, но с уже понятным смыслом, прикасаться к девочкам в танце, волновала подростка новой реальностью. А публичность придавала некой остроты и даже, похоже, каких-то обязательств. Танцевали под пластинки с одобренными мелодиями и исполнителями. В основном были танго, «медляк», а под «…я пушистый беленький котенок…», исполняемый вокальным квартетом «Аккорд», разрешался даже твист. Ритм подходил. Прилетела и финская «летка-енька», распространявшаяся по соседним лагерям со скоростью эпидемии гриппа, как впоследствии и «ламбада». Именно на танцах чуть задержавшийся взгляд давал повод будить воображение и осмысливать перспективы. На пляже, улавливая запах разогретой на солнце кожи подружки, получал ответ – правилен ли твой выбор.

Конечно, были и тематические костры на высоком берегу реки, толща которого будто насквозь «пропитана» осколками снарядов, позеленевших отстрелянных гильз и даже пробитых солдатских касок. Раскапывая эти «сокровища», натыкались и на кремниевые инструменты, орудия палеолита. Высекая ими, как первобытный человек, искры, кто-то из мальчишек, распоров бедро, оказался в больнице. Боролись и с сорняками на местных турнепсовых полях. Ну уж на тушение лесных пожаров, опасно вблизи лагеря, мы выскакивали, поднятые горнистом даже ночью. Прокопченные, работали до утра, обкапывая чем могли до песка горючую сухую подушку грунта по периметру лагерной территории. Главным же для большинства мальчишек был «тотальный» футбол на поселковом коварно-каменистом поле, зато с воротами, обтянутыми настоящей, вернее, уже списанной рыбацкой сеткой. Каким наслаждением было вбить мяч в упруго отвечавшую сетку ворот!

С живущими в посёлке местными пареньками у нас были неплохие отношения. Знали многих по непривычным именам, знакомым только по историческим и зарубежным фильмам. Никто ни разу не повздорил, не подрался. Хотя какая-то молчаливая дистанция ощущалась, это было непонятно и немного настораживало.

За победные спортивные успехи местная администрация однажды организовала нам ознакомительную поездку в их столичный средневековый город. Старый автобус доставил «туристов» в выгоревших ковбойках и с рублём в кармане прямо в исторический центр, где на высоком шпиле, символично, всегда в нужную сторону, вертелся давно состарившийся Фома. Вспоминаю этот городок «в табакерке» с большой благодарностью, ведь той краткой поездки оказалось достаточно для понимания даже советским школяром «устройства», менталитета, архитектуры, культурных символов и отношения к нам Запада. Потом во многих европейских городах всегда казалось, что всё это уже где-то видел. Местные бабушки с седыми короткими стрижками в строгих платьях с нарядными воротничками сидели днём с подругами «просто так», болтали в небольших кафе за чашкой кофе с ликером. Вспоминается сразу название старого французского фильма-сюр «Скромное обаяние буржуазии». Сюр в том, что наши их ровесницы тогда позволить себе подобное не могли, по разным причинам, да им бы и в голову такое не пришло. На тот наш единственный рубль нужно было побывать везде, что-то купить и мы, экономя на каждом шагу, случайно забегая в такое кафе, чувствовали прохладную надменность, а может, и снисходительную презрительность этих пожилых «заграничных» Шапокляшек.

В последнее лагерное лето, уже в предельно взрослом отряде, иногда в дождливый день забредал и в библиотеку. Фантастика и приключения всегда были кому-то и давно уже выданы. В руки попала потрёпанная книжка для молодёжи с художественным произведением о «героической романтике революционных событий в Петрограде 1917 года», точнее – о борьбе с контрреволюцией, как говорили тогда: «с контрой». Читалась как приключения, как детектив. Автор увлечённо, с восторгом повествовал о революционных событиях в городе, сыпал реальными событиями, именами, названиями улиц, дошёл и до нашей Петроградской. И тут я вдруг похолодел. Описывался эпизод ареста и бессудной (конечно, праведной, справедливой, по мнению автора той книги) кровавой расправы над группой почти мальчишек, гимназистов и лицеистов-александровцев в саду, позже, похоже, символически названного Дзержинским, на Каменноостровском проспекте у Малой Невки. Сегодня на архивных фотографиях можно вглядеться в их лица. Они могли быть нашими детьми и внуками, друзьями, это могли быть и мы, отучившись в стенах нашего учебного заведения лет на 50 раньше. Так ли было на самом деле, сегодня можно узнать из дневников Гиппиус. Тогда книгам мы верили, да и придумать такое всуе трудно.

Ныне это вновь Лопухинский сад Петербурга. Но в то советское время, посещая находившийся здесь в здании бывшей дачи Василия Громова, Дом пионеров, каждый раз «спотыкался» об установленный в саду памятник этому Железному Дровосеку. А кто стал тем расходным «лесом», пусть каждый определит сам, по своему пониманию случившейся величайшей драмы Отечества. После той книжки на этюды акварелью с друзьями, учениками студии ИЗО, я в этот парк больше не ходил, всегда отпрашивался у преподавателя по разным предлогам. Ведь нахождение памятника так неуместно именно тут, а не в каком-то железнодорожном тупике, лишь подтверждало достоверность событий из той книги. Иезуиты позавидовали бы. Кто-то сообразил его ныне убрать. По бокам постамента памятника, помню, были выполнены стилизованные рабочие инструменты и железнодорожная стрелка, которых руки этого господина при жизни ни разу не коснулись. Так и стоял тут десятилетиями со знакомым «добрым» прищуром 50-летний забронзовевший бетонный старик, почему-то именно «железнодорожник», видимо, это и было главным делом его жизни – «переводить стрелки» на дорогах, построенных ещё той, ненавидимой им, Россией.

Мы же, советские школяры 60-х, конечно, были счастливы в своей скромной, но в целом благополучной и беззаботной жизни, в неведении многого, происходившего в стране. И «всегда будь готов!» уже было для нас скорее какой-то безобидной ритуальной инсталляцией из давно пропылившейся ваты.

А возвращение после летнего лагеря в большой город всегда было радостным. Мы просто упивались подзабытыми за лето привычными звуками потока машин на Кировском, ароматом их бензинового выхлопа, уже осенней смене цветочного убранства городских клумб в парках, и, засыпая вечером, следили слипающимися глазами за бликами на потолке от автомобильных фар и светящихся уличных фонарей. Главное, ожидали встреч со школьными друзьями и соседями. Всё было в радость, и каждый день приближал взрослую жизнь, от которой ждали тоже только счастья. И, надеюсь, многие, слава Богу, дождались.

8.3. В ДЕРЕВНЕ У ПРАДЕДА

«Меня те рощи позабыли…

В душе остался мне от них

лишь тонкий слой цветочной пыли…

и тень печали дум моих.»

Вл. Набоков

Такое лето было всегда счастливым и помнилось долгие годы как время в заповедном краю любви и свободы. Советская, недавно послевоенная, но уже ожившая деревня Северо-Запада страны. Ещё полноводные и чистые реки, не задушенные бездумным тотальным осушением болот и торфяников – питающих водных «аккумуляторов» этих водотоков. В них тогда пока не хлынули загаженные стоки животноводческих комплексов, возводимых наспех к очередной важной дате и без необходимых очистных сооружений. Кругом, куда не глянь – ухоженные поля. Вечером – звон бОтало и приветственный рёв возвращающихся с пастбищ коров, затем, после дойки – звуки гармошки и живого пения. Утром – перекличка петухов. И даже сохранялись традиционные совместные праздники за общим составным столом на поляне, всегда в дни бывших «престольных» у каждого села. За столом много пели, а после – танцы под аккомпанемент гармониста, обычно кадриль. Мужчин после войны было мало, да и то часто инвалиды, поэтому женщины танцевали этот танец друг с другом.