Наши тренировки и соревнования проходили на катках стадионов «Динамо» на Крестовском острове, «Метрострой» на Левашовском проспекте, «Медик» на Аптекарском. На первые два добирались со школьными товарищами на 9-м троллейбусе, садились на Ординарной улице и далее – по Левашовскому. Троллейбусы на этом маршруте ходили старой уютной модели и в будни были почти пустыми. В поездке на электрощитке за спиной водителя деловито пощёлкивали реле. Зимой их салоны становились просто ледяными, окна замерзали, но мы уже знали несколько тёплых сидений, под которыми прятались электрические печки, издававшие запах раскалённых проводов и подгорающего машинного масла.

Ледяные дорожки стадионов были идеально гладкими, каждые пару часов на лёд выезжала специальная поливальная машина, заправленная горячей водой. Во время этой паузы нужно было проверить остроту коньков. Они переворачивались, закреплялись струбциной на специальном станке, и плавными движениями точильного бруска, вручную, достигалась идеальная острота граней лезвий. Особым шиком тогда было использовать вместо обычных шнурков свитую в тесьму цветную капроновую ленту для девчячих бантов, покупаемую в галантерейных магазинах.

Однажды на уроке ЯН долго объяснял технику какого-то прыжка, сердился на нашу непонятливость, потом, демонстрируя несколько раз, выполнил этот прыжок сам. Урок закончился, и я, посланный за классным журналом, робко постучав, приоткрыл дверь его «кабинета» – отгороженный фанерной перегородкой от наших раздевалок небольшой чуланчик с окном. Он сидел, согнувшись на стуле с задранной штаниной, и поправлял на голени повязку из бинта со следами проступившей крови. Я замер. Приобняв меня одной рукой, он сказал: «Я сейчас, дружок…» Сколько лет ему было в 41-м? Наверное, около 35. Тогда, в военное время, это был призывной возраст, а в ополчение шли и постарше. Большинство этих мало обученных и почти безоружных очкариков разных возрастов не вернулись с рубежей обороны Ленинграда. Мы, школяры, не интересовались военным прошлым наших учителей, да и они тогда не носили наград даже на школьных праздниках.

Уроки физкультуры в школе проходили деловито, буднично, без фанатизма и ненужных рисков. ЯН годами наблюдал за нашим взрослением, рельефно наливающейся мускулатурой. В старших классах девочки вдруг стремительно изменились, вступив в возраст, когда, как писал японский средневековый поэт Рубоко Шо, «…трепещут бёдра, вздрагивает стан…» Уроки физкультуры превратились почти исключительно в мальчишники, он отечески улыбался, приносил мяч и просто отпускал нас в зале «на вольные хлеба».

За те школьные годы Яков Наумович привил нам если не любовь, то понимание спорта, глубокое уважение к нелёгкому труду спортсмена. Через спорт он учил нас преодолевать себя, бороться с обстоятельствами и добиваться цели. Кто сегодня вспомнит об этом?

4.3. ЗАКОНЫ КЕПЛЕРА С ЭФФЕКТОМ БРУММА

Чему только не научишься в летнем пионерском лагере! Вот и я вернулся однажды горнистом и барабанщиком с летним трёхмесячным стажем. Сразу был «взят на карандаш» нашим райкомовским куратором, «смотрящим» за пионерской и комсомольской жизнью школы Евгением Борисовичем Фроловым. Эти навыки требовались на торжественных линейках в актовом зале. А за спиной у нас, на стене, отделявшей предзалие, висели мраморные доски с выбитыми золотом именами медалистов школы за многие годы. К сожалению, преемственность с Лицеем была утрачена, история школы, как с чистого листа, начиналась с послевоенного периода.

Одним из творцов этой славной истории был и наш учитель физики Семён Наумович Слепак. С нами успели поработать ещё несколько педагогов из могикан послевоенной поры. Их, разных людей, учителей школьных дисциплин, что-то делало тогда неуловимо похожими. Казалось, какая-то грусть и уже пронизывающая усталость. Его коллега и ровесник, седовласый, некогда легендарный педагог-математик Георгий Иванович Зуев и вовсе мог появиться в классе, слегка покачиваясь, с несвязной речью, суетливо потирая ладони. А ведь когда-то его выучки было достаточно для поступления с первого раза без репетиторов, например, в ЛЭТИ, ЛИТМО или Политехнический. Мы тогда, глядя на него, снисходительно подхихикивали. На перемене, озоруя, пытались подражать. Спустя годы, читая роман Фёдора Сологуба «Мелкий бес» о трагедии спивающегося преподавателя гимназии, вспоминал ГИ с большим сочувствием. Что мы знали об этих людях, их порой драматичных личных судьбах?

Сколько было нашему СН тогда? Наверное, под 60. Крупное, полноватое, рыхлое тело, широкие, старомодного фасона брюки, круглое одутловатое лицо, голова с глубокой залысиной, пухлые губы. Вылитый Ломоносов в годах. Это портретное сходство подтверждалось и не очень галантными аргументами. Уверен, не случайно портрет Михаила Васильевича, висевший наряду с другими корифеями этой науки на стене кабинета физики, нашими учениками был особо интенсивно исплёван разжёванными клочками промокашки. По коридорам он передвигался тяжело ступая, с отдышкой. Наверное, были как минимум диабет и гипертония. Сил бороться с нашим непослушанием, а порой и просто хулиганством у него уже, похоже, не было. Отбивался шутками, «приколами», явно с «бородой». Самое знаменитое: «не знаешь закона Ома – сиди дома». Как думаете, сколько лет было подобным афоризмам, по стилю более подходящим солдафону из советских анекдотов о поручике Ржевском, чем физику-интеллектуалу, подготовившему плеяду золотых медалистов? Старшие братья и сёстры, учившиеся у него задолго до нас, слышали их ещё лет за десять.

Полагаю, что эта усталость и была причиной сугубо формального, «без огонька», подхода к обучению физике. Наверное, уже не было достаточных сил для пробуждения в нас энтузиазма и интереса к предмету. Он напоминал мне постаревшего гения нашего футбола, «русского Пеле» Эдуарда Стрельцова, доигрывавшего свои последние матчи за столичное «Торпедо». Вяло передвигаясь в середине поля, тот лишь изредка был способен взорваться и ювелирно, пяткой, отдать голевой пас, демонстрируя своё неувядаемое мастерство. Наверное, негативную роль тогда сыграл и наш бессменный учебник физики Пёрышкина. Помню, на его первой странице: «физика – это одна из основных наук о природе…» Может, подскажете «неосновные»? Сегодня листаю его и не нахожу серьезных изъянов, но тогда подростку он казался пересыпанным пылью и нафталином. «Зачем нам всё это?» – такой вопрос возникал, наверное, не только у меня.

Но вскоре всё изменилось, хотя и случайно, и помимо школы. Вначале как-то прочёл книгу Гленна Сиборга «Элементы вселенной», затем фильм и книга Д. Гранина «Иду на грозу» о физиках, исследователях атмосферного электричества. На двух лекциях в планетарии профессор Николай Козырев захватывающе рассказал о своих астрономических экспериментах, позволяющих увидеть будущее. А одноклассник Петруша Вотинов, как всегда щедро, отдал в бессрочное пользование переводной американский учебник по физике Дж. Орира, каждая страница которого была почему-то интересна, понятна, и хотелось, перелистнув ее, изучать следующую. Там физика была рукотворна, за каждой формулой и открытым явлением стояли конкретные личности, исследователи. Читатель погружался в драматургию поиска, успехов и неудач. Важную роль сыграли, конечно, и посещения радиотехнического кружка нашего районного Дома пионеров. Одним словом, автор «где-то на стороне», а не в школе, сам помалу увлёкся физикой, и это увлечение по-юношески быстро переросло в любовь.

Такие перемены в голове подростка не остались незамеченными опытным СН. Он потихоньку стал приближать к себе, доверять «святое» – сначала уборку приборов в лаборантскую, аппаратную подготовку к урокам. Разрешил вместе с одноклассниками Олегом Протасовым и Андреем Ивановым работу в кинобудке кабинета и радиорубке за кулисами сцены актового зала. В десятом классе он вёл у нас ещё и астрономию с электротехникой, но чем отличались эти предметы от физики, осталось непонятным.

Однажды СН неожиданно предложил мне, ученику, «по-настоящему» прочитать лекцию по изучаемой теме на уроке как своего, так и параллельного класса. Это были законы Кеплера о движении планет. Тщательно подготовившись, удалось справиться, но одновременно и понять, что лектор из меня неважнецкий. Мысль сбивается, много отвлечений и повторов. Оказалось, неудивительно, ведь Меркурий, отвечающий за мышление индивида, в момент рождения автора пребывал в попятном движении, как говорят астрологи – ретроградном. А что это значит, стало понятно только много лет спустя.

Любимым творением и спасительным убежищем СН был созданный его многолетним трудом и заботой школьный кабинет физики. Он постоянно что-то в нём менял, совершенствовал. Задумал и очередную его «прокачку» – тюнинг, попросил нас ему помочь.

Многие из его давних учеников, закончив вузы, чаще ЛЭТИ и ЛИТМО, стали начальниками и даже директорами на заводах и КБ. На один из таких ближайших заводов мы с ним и отправились, пришли в кабинет замдиректора, его бывшего ученика. «Ходите по цехам, выбирайте любые детали, заготовки, материалы, а мы вам их доставим в школу» – таков был итог наших переговоров. Наверное, это был брак, неликвид, но СН это устроило, и вскоре «посылку» получили.

Целый месяц школьной практики мы возились с монтажом этого металла, труб и проводов. Наконец торжественно включили рубильник на мраморном силовом щитке кабинета. И… ничего. Наверное, всё напрасно. СН неспешно выпил чаю в лаборантской, вернулся, обнял нас, весьма удручённых, и, лукаво улыбнувшись, спросил: «Помните закон Ома?» «Неужели опять «сидите дома»? – подумал я. Он снова подошёл к рубильнику, и… лампочки на столах и на главном учительском пульте вдруг радостно засветились!

Спустя годы прочитал рассказ «Эффект Брумма» о несуществующем в природе и потому неизвестном науке физическом эффекте, описанном будто бы одним средневековым монахом. «Эффект» того Брумма якобы позволяет получать от обыкновенной железной подковы, нагреваемой пламенем свечи, электрический ток, достаточный даже для работы лампочки и радиоприёмника. И это, как ни удивительно, действительно происходило, но только в деревенском доме у пожилого героя рассказа, который в это всегда искренне верил. Может, подобная вера счастливо сопутствовала по жизни и нашему физику?

4.4. ЧЕРЧЕНИЕ НА ШКОЛЬНОМ ЛИСТЕ ВАТМАНА

Напомню тем, кто подзабыл. Семён Кириллович Рычков был нашим учителем черчения. Данный предмет – наследник и продолжатель «безмятежного» рисования – неожиданно оказался крепким орешком. Во многом это «заслуга» СК. У нас не сохранилось его фотографии, да и его облик рассеялся в памяти, как горьковатый дым давно выкуренной сигареты. Всё же попробую вспомнить. Суховатый, подтянутый, всегда в строгом костюме, короткие седоватые волосы. Он никогда не улыбался, в общении был сдержан. Никому не делал поблажек, не входил в положение, не шутил, ни разу не рассмеялся. Мне СК напоминал киногероев раннего Эраста Гарина. Сегодня понимаю – у него было в дефиците такое важное мужское качество, как великодушие. А золотое правило педагога: «объясни самому отстающему, тогда поймут и все остальные» – было не для него вовсе. Мы с неохотой брели в его учебный кабинет со своими чертёжными планшетами-пеналами из лёгкого бука, прикалывали кнопками листы плотной чертёжной бумаги – ватмана и на 45 минут погружались в мучительное для многих действо. Конечно, были и счастливчики, обладающие развитым пространственным мышлением и, как правило, неплохо рисовавшие. В их числе, к счастью, оказался и автор, во многом благодаря занятиям в студии ИЗО Дома пионеров и школьников (ДПШ) Петроградского района.

Там я оказался случайно благодаря другу, однокласснику и соседу через стенку. Он занимался в ДПШ музыкой, играл на фортепиано, начинал с разучивания гамм, потом, естественно, «К Элизе», «Детский альбом» Чайковского, «Времена года». Полученные навыки, хороший музыкальный слух и талант импровизации вскоре позволили оценить через стену заметный результат. Наслушавшись субботних музыкальных передач по нещадно заглушаемому тогда «Голосу Америки», Алик чрезвычайно продвинулся, и за стеной «вздрогнули» синкопы рок-н-ролла, буги-вуги, а затем и Битлы. Выдержать такое я уже не смог и увязался как-то с ним «на разведку» в наш ДПШ, находившийся тогда на Каменноостровском, в парке недалеко от Малой Невки. Старинное деревянное двухэтажное здание, бывшая дача купца-лесопромышленника Василия Громова. Уже у крыльца оно покоряло своей благородной архитектурой и соразмерностью вольному человеку. Стало понятно, что я на верном пути. И не ошибся. Оказалось, там занимался в авиамодельном и другой школьный друг – Юра Дмитриев, тоже сосед, этажом ниже. Для меня же нитью Ариадны тогда послужил похожий на запах осенних пряных листьев аромат гуаши с нотками орехового масла, белил и столярного клея. В просторной комнате с тремя огромными окнами в сад сидели, склонясь за своими мольбертами и планшетами, юные художники. Несколько лиц оказались знакомы.

Так я попал в студию ИЗО к незабываемому педагогу, Георгию Дмитриевичу Шишмакову, уже тогда весьма пожилому. Он учил нас всем премудростям перспективы и пропорций, рисунку и живописи, техникам работы карандашом, акварелью, гуашью, пастелью и маслом. Кисточкой рисовали даже школьными чернилами по мокрой бумаге. Он водил нас в Русский музей и на выставки художников в залы ЛОСХ. Ну а весной, уже с конца марта, начинались выезды на этюды: в Озерки, Юкки, а иногда и просто в ЦПКиО или в парк рядом. Наше творчество и его благородный подвижнический труд приносили радость даже тогда, в условиях невероятной бедности. Для рисования часто использовали обратную сторону остатков обоев: рулоны разматывали, и пожелтевшую бумагу разрезали на листы необходимого размера. К Мастеру часто приходили его бывшие ученики – выпускники художественных училищ города и Академии художеств. Однажды накануне летних каникул я услышал о планах ГД (как всегда!) поехать куда-то летом немного подзаработать на жизнь покраской металлических крыш дачных и поселковых домов. А ведь это уже в 65 лет. Тогда, находясь рядом, я не смог оторвать взгляда от его заплатанных местами брюк, «полянок» штопки носков. Рубашка, правда, всегда была свежей. На краски, бумагу и кисточки (конечно же, для нас) мы помогали ему немного раздобыть средств и в учебный период. Так, ещё школьниками впервые оказались в Юсуповском дворце. Тогда при помощи высоких лестниц требовалось прикрепить к бархатным занавесям сцены изготовленный ГД транспарант вроде: «Привет участникам педагогического слета…» В те годы во дворце находился Дом работников образования, именуемый Домом учителя. После работы, наверное, по просьбе ГД нас провели в закрытые тогда для экскурсий уникальные «потайные» помещения дворца – библиотеку и мавританский зал.

Разве могли после такой выучки испугать уроки «какого-то» черчения? Но доброго контакта с нашим чертёжником за годы учёбы не сложилось даже у меня, что говорить о «простых смертных». Школяры не любили его. Да и ему, похоже, это не было нужно. Наш классный коллективный разум, наш «Солярис», так и не смог сформулировать образное имя или прозвище этому неприветливому господину (в ту нашу пору, конечно, товарищу).

И вот, посещая компанией школьных друзей баню в Певческом переулке, что-то наконец стронулось. Эта баня была почти элитной, здание позднесталинской архитектуры, фриз по непонятной причине был помпезно украшен майоликовым декором, композицией из красных знамён с золотыми кистями. Неподалёку, почти на набережной Невы, находился известный жилой дом, знаменитое «Дворянское гнездо», где проживали Георгий Товстоногов, Евгений Лебедев и многие именитые деятели культуры, конечно, вперемешку с «ответственными товарищами». Может поэтому мы не раз встречали в этой бане актёра Игоря Дмитриева, неподражаемого исполнителя на сцене и на экране чопорных, надменных сановников. Таким он нам, школьникам, и показался в жизни (конечно, банной). И тут вдруг однажды сработали какие-то неведомые пружины, а разрозненные, бесформенные ассоциации нашего коллективного подсознательного сплелись в единодушном озарении. И баня, конечно, только для нас, вдруг обрела заслуженное название: «Краснознамённая имени Семёна Кирилловича Рычкова» в Певческом переулке той нашей Петроградской. Почему так? Да кто знает.

4.5. ЖАКОНЯ

Период своей школьной жизни с пятого по десятый, выпускной, класс, я разделяю на два отрезка: до неё и после. Что было до? Завершив начальное образование, четырёхлетку, с нашей замечательной ласковой Валентиной Александровной, мы естественно перетекли в пятый, тем самым превратившись в подростков. Получили, как оказалось впоследствии, и «дар данайцев» – классную даму Анну Ивановну Лемберг, учительницу математики. Уже немолодая, какая-то потухшая, невнятная, она оказалась матерью двоих детей, учившихся тоже в нашей школе. Любые назидания или распоряжения в наш адрес она озвучивала с полувопросительной интонацией, словно сама сомневалась в их необходимости. Два года прошли своим чередом, наша ученическая лямка сильно не оттянула плеча. И только спустя много лет, вспоминая то время, догадываюсь: кто-то из неравнодушных и, наверное, влиятельных родителей забил тревогу. Нам-то казалось, что всё в порядке, но лень и отупение мягко затягивали ряской.

Однажды где-то щёлкнул административный переключатель, и в один прекрасный день явилась Она. Оказалось, нашей новой «классной», учителем химии. Жанна Константиновна Белокопытова – Жаконя, как потом её прозвали одноклассники, кто с уважением и любовью, кто с раздражением и даже ненавистью. Молодая выпускница Пединститута, высокая, статная красавица, «фигуристая», с гривой рыжевато-медных волос. Настоящая фурия.

Вспоминая её педагогический темперамент, чуть отвлекаясь, прихожу к выводу, что до рождения своих детей у молодой женщины-педагога нет обычной сковывающей осторожности, боязни или ограничений волевых решений и действий. Она может позволить себе педагогику «на грани фола», расширив рамки педагогической корректности, естественно, в границах безусловных приличий. Уже при первом знакомстве с классом ЖК пришла в ярость от нашей запущенности. «Вы же болваны, идиоты» – услышали мы прямо в лицо. Шок. Но диагноз оказался верным, что тут возразишь? Сразу получили «приказ № 1»: на каждый день приближающихся зимних каникул заучивание по главе из «Евгения Онегина», обязательный поход в оперу, филармонию, решение задач по математике и прочим предметам. «Ваши мозги, как переломанные конечности после снятого гипса, еле ворочаются, покой вам не показан, ежедневный интеллектуальный труд, я отдыха вам не дам». Вначале Малый оперный (тогда, к счастью, ещё осененный именем Модеста Мусоргского). «Летучая мышь» И. Штрауса. И вот мы, подростки, некоторые почти из «Республики ШКИД», сидим рядом с ней в малиновых бархатных креслах. Первые волшебные обволакивающие звуки живых инструментов, блеск увертюры, мерцание хрусталя люстр, ещё непонятный, но притягательный рисунок лёгкого сценического флирта совсем «не советских» героев.

А главное – ЖК требовала от нас максимальной собранности и интеллектуального напряжения. На своих уроках предлагала вопрос или тему, и мы должны были «всего лишь» написать план ответа. Это развивало способность структурировать решение любой задачи, разбивать её на смысловые блоки, тренировало системное и логическое мышление. Кто-то тянулся и справлялся, кто-то злился и сопротивлялся. Так кристаллизовались любовь и ненависть.

Вспоминается, организованный ею общешкольный конкурс «химических» стенгазет, по сути графических художественно оформленных эссе на любую тему о химических проблемах и достижениях. Энтузиазм школьников вылился в гала-парад стенгазет на обеих стенах школьного актового зала. Выражаясь современным языком, это был мастер-класс педагогической креативности. От такого фейерверка «зубры»-педагоги просто присели, их былой авторитет в наших глазах серьёзно поугас.

К огромному сожалению, замужество ЖК вскоре привело к ожидаемому результату, и мы, наблюдая округляющийся живот нашей красотки, с тоской ожидали скорой разлуки. Принять как ровню ей другого классного руководителя я лично уже не смог. Два последних класса прошли «по инерции», к счастью, полученные затрещины ЖК были достаточной силы. Планка не опустилась. Спустя годы, после вуза и диссертаций, преподавая студентам уже сам, я нигде не встретил ровни ЖК как педагогу и одновременно старшему неравнодушному и деятельному товарищу.

Много лет спустя, уже после закрытия нашей школы, в гостях у знакомых случайно узнали, что ЖК позже работала учителем химии в одной из школ Московского района. К сожалению, запоздалые тогда попытки встречи не удались, были весомые причины. Поэтому сегодня мне остаётся за всех наших школяров лишь мысленно ей низко поклониться.

5. ВЕСЕННИЕ КАНИКУЛЫ НА ПЕТРОГРАДСКОЙ

Помнится, школярами с трудом дотягивали до завершения нескончаемо длинной третьей четверти. Недостаток света, солнца, зелени и витаминов действовал угнетающе. Из приятных оживлений в этот период были, пожалуй, подготовка и вручение одноклассникам подарков, конечно, небольших дешёвых сувениров, к 23 февраля и 8 Марта. Уже к классу третьему стали возникать и распадаться симпатии, чаще неразделённые, поэтому данные поздравительные церемонии содержали и какой-то личностный смысл, не всегда порой понятный адресату. На стене класса при помощи старших братьев и сестёр появились первые незатейливые поздравительные стенгазеты. Эти подарки и тексты газет содержали какие-то тайные знаки, заменявшие ещё не сложившиеся, необходимые в таких случаях слова. Хотя что мог означать полученный в подарок голубой пластмассовый заяц? Может, кто-то бьётся над этим вопросом до сих пор.

5.1. ПОНЕДЕЛЬНИК. МУЗЕЙ-КВАРТИРА С.М. КИРОВА

Конец марта в Питере почти всегда отвратителен. Низкое серое небо, осевший грязный снег на газонах парков набухал влагой. На наших дощатых катальных горках льда почти не оставалось. Уже после часа прогулки в таком саду обувь и варежки были мокрыми, бежали отогреваться в… туалет, отдельно стоящий, наверное, типовой домишко, находившийся тогда слева в глубине сада (теперь имени Андрея Петрова), рядом со стеной ограды дома 26/28. Он был бесплатным и общедоступным. Внутри всегда чисто, светло, главное, он обогревался круглой дровяной печкой. Её жаркие бока позволяли отогреть замёрзшие руки и подсушить варежки. Но ещё оставалось свободное время, и мы не раз забредали (для интереса) в расположенный неподалёку музей-квартиру С.М. Кирова. Он находился на третьем этаже в огромной квартире дома дореволюционной постройки № 26/28 по Каменноостровскому (дом трёх Бенуа). Парадная и лестница, в отличие от подобных же в этом доме, выдраены до блеска, поверх ступеней ковровая дорожка, на окнах бронзовые ручки и запорные шпингалеты. Рамы и перила дубовые, покрытые лаком. Вход был бесплатным. Сам музей – это несколько просторных вытянутых в анфиладу комнат с мебелью, стендами с газетными вырезками, многочисленными шкафами с книгами, личными вещами «нашего Мироныча», на полу шкуры белого и бурого медведей. Личное оружие, фуражка с пулевым отверстием от смертельного выстрела. Экспозиция музея периодически обновлялась, конечно, следуя переменчивой линии «партии». Почему-то в этой некогда жилой квартире тогда не было ни спальни, ни хозяйского санузла. Сегодня они воссозданы и демонстрируются, но тогда нам ответа не давал ни один экскурсовод. Такая же ситуация, правда, была и в музее-квартире Пушкина на Мойке, где, кроме его знаменитого кожаного дивана в кабинете, не было ни одного спального места. А для подростка даже малая недосказанность, периодическое смысловое и фактологическое «переодевание» – это признаки фальши, а потому игры и постановочности.

Хозяин этой квартиры – похоже, и был легендой сталинской постановки той советской поры. Фамилия – псевдоним. Окружённый на советских картинах счастливой розовощёкой детворой, собственную единственную родную дочь сдал в детский дом. По воспоминаниям уже ушедших ленинградцев был любителем охоты, молоденьких балерин и секретарш, свою квартиру, будто фальшпанелями, «декорировал» реквизированными у кого-то (недаром от слова «реквизит») стеллажами с 20 тысячами (!) томов книг. Половины такого количества мы не видели даже у академиков. Подобная игра-мимикрия была и в одежде-«камуфляже». Всегда в фуражке, сапогах, френче и брюках-галифе. А ведь не рабочий, не крестьянин и не военный. Представить себе руководителя города, некогда столичного Санкт-Петербурга, без нужды постоянно в портянках можно было с улыбкой. Кстати об улыбке – чему этот хозяин города всегда улыбался в те годы, нормально ли это, все ли в порядке с головой? Миф о масштабе и значимости этого улыбчивого функционера, безусловно, был во многом раздут для оправдания масштаба последовавшего террора. Думаю, что мы воспринимали этот музей, квартиру-декорацию, говоря современным языком, как некую инсталляцию, некую «скрепу» – арт-проект «Киров (или Мироныч) центр».

Что же нас вело тогда туда? Может, нам, детям в основном петроградских коммуналок, хотелось просто ощутить комфорт «упакованного» индивидуального жилья? Ведь даже в школе о Кирове нам почти ничего не рассказывали. В хрущёвское время сталинские «соколы» уже были в глубокой опале. И если не трагическая, в каком-то смысле «своевременная» смерть, то и музея, наверное бы, не было. Что мы знали о нём тогда: одноимённый дворец культуры на Васильевском острове, Кировский театр, военно-медицинская академия, наш проспект, мост через Неву, завод и рядом с ним станция метро. Что касается завода, то уверен, было больше оснований сохранить здесь имя его создателя Николая Путилова. Недаром гроб с телом любимого директора и основателя завода рабочие (ещё дореволюционные!) несли на руках 20 км до места погребения, согласно его завещанию – у причала Питерского морского порта. Ведь порт тоже основан Путиловым. Правда, и об этом нам не рассказывали.

Но завод и ДК были где-то далеко, и для меня, подростка, имя Кирова «воссияло» в связи со знаменитым одноимённым стадионом на Крестовском острове – архитектурной жемчужиной и храмом ленинградского спорта той поры. Сегодня мало кто вспомнит, но даже вокруг его огромной чаши-кратера проводились шоссейно-кольцевые автомобильные и мотогонки. С шести лет, конечно, со взрослыми я бывал на этом стадионе, смотрел игру тогда абсолютно своего «Зенита». Помню звёзд той поры: Станислава Завидонова, Вадима Храповицкого, Роберта Совейко, Николая Рязанова… После матча они свободно выходили из раздевалки, просто одетые, в руках небольшие фибровые чемоданчики со спортивной амуницией. Как-то посчастливилось ещё ребёнком пожать руку самомУ легендарному многолетнему капитану команды Льву Бурчалкину. Болельщики его часто звали «Выручалкиным», понятно почему.

К стадиону, у подножия которого возвышался памятник Кирову, нужно было идти по, казалось, нескончаемой центральной аллее Приморского парка Победы. Наш путь сопровождали многочисленные тогда спортивные мелодии и марши, а главным хитом была песня про футбольный мяч в исполнении Олега Анофриева:

…Выходил на каждый матч старый мяч футбольный,

Футболисты этот мяч били очень больно.

За воротами, порой, он искал спасенья,

Ненавидя всей душой центра нападенья…

Тот «Зенит» был искренне любим горожанами, ему прощалось всё. Большинство его игроков были воспитанниками спортивных школ города. Мы встречали их на улицах, в кино, в парках. И даже Киров в моём представлении в каком-то смысле тоже стал тогда частью той команды, значит, и частью нас и той истории города.

Наверное, поэтому я уже взрослым и впоследствии просто так, изредка заглядывал в этот музей-квартиру – казённое пристанище заматеревшего Серёжи Кострикова – «Мальчика из Уржума». Экспозицию расширили, добавились новые помещения, документальная часть заметно обновилась, на стендах появились материалы о ранее неизвестных «подвигах» хозяина квартиры как на Кавказе, так и в связи с Беломорканалом, а главное, в нашем городе. Но это уже была другая, драматичная история страны. Тогда, в нашем детстве, мы с ней счастливо разминулись во времени.

5.2. ВТОРНИК. В ГОСТЯХ У «АЛЕНА ДЕЛОНА»

Наверное, хоть раз в эту каникулярную неделю мы забредали друг к другу в гости. Попробую изложить, что осталось в памяти об однокласснике и товарище той поры Володе Чумакове. Однажды мою мать записью в дневнике пригласили в школу, видимо, напроказничали. Она вспоминала, что ожидала непростую встречу с учителем и родителями какого-то отъявленного хулигана из неблагополучной семьи. А что за семейка может носить такую фамилию?! Но оказалось совсем не так. Отец – руководитель высокого ранга, мать – домохозяйка, всю себя сполна отдавала семье. В нашей школе училась года на 2—3 старше нас Володина сестра и была отличницей.

Жили они на втором этаже коммунальной квартиры на Каменноостровском, тогда Кировском проспекте. Занимали, правда, «генеральские» две большие комнаты с балконом и окнами на проспект и парк нашей школы.

Прямо под ними на первом этаже вместо невзрачной столовой однажды открылся ресторан – стильно, дизайнерски оформленный настенными росписями по мотивам древнегреческой графики со старинной керамики. Динамичные чёрные фигуры на терракотовом фоне. Над крыльцом вывеска – «Руно». «Бруно» – поведал нам другой одноклассник, тоже Володя, видимо, спутав начертания обрамляющих завитков с буквой «Б». Он не был перегружен знаниями мифов Древней Греции, да и как «перегрузишься», проживая в 12-метровой комнатке с одинокой матерью, сутками посменно работающей в буфете трамвайного парка. Дела по дому были на нём с раннего детства. Фамилия была простой, но редкой и удивительно неоднозначной для обладателей разного пола. У мужчин она озадачивала и интриговала, у женщин – настораживала, вызывала сочувствие. Их коммуналка находилась на мансардном этаже дореволюционного дома. Окно, будто у богемы Монмартра, выходило прямо на скат крыши с видом на универмаг «Татьяна» и на перспективу Большого проспекта. Туда можно было выходить кормить птиц. Бедность и романтика в одном флаконе. Вырос, зато паренёк добрым, открытым, заботливым. В школе он ни разу никого не ударил, а улыбка не сходила с лица. Наши девочки-бабушки вспоминают его с теплотой до сих пор.

Вернусь к Чумакову. Володя, по-видимому, был маминым, и если не «сынком», то любимчиком, да и внешне очень походил на неё. А мать была высокой, статной, внешне напоминала образы героинь Элины Быстрицкой. Как-то в начале нашей школьной доли на большой «обеденной» перемене она принесла сыну прямо в класс свежеиспечённые пирожки. Остаться равнодушными к этому зрелищу и ароматам нам, одноклассникам, было невозможно, и все развернулись, глядя на эту «сладкую парочку». Володя оценил неловкость положения, покраснел и просто умолял её уйти домой. Но… любовь ослепляет, особенно материнская. И у нас в памяти остался её громкий на весь класс шёпот: «Вовочка, ну съешь пирожок…» Авторитет нашего «пацана» был подмочен, и он, конечно, за глаза, получил одноимённое прозвище: «Вовочка, съешь пирожок». По-видимому, я и после этого эпизода продолжал относиться к нему по-товарищески. И он однажды сделал мне «царский» подарок. Пригласил к себе домой наблюдать с балкона проезд по проспекту кортежа с гостем страны и города Фиделем Кастро. На улице из-за толпы мы могли бы ничего не увидеть. Команданте, лидер Кубинской революции, посетил тогда СССР впервые и, как оказалось, единственный раз. Обиделся на ложь показухи. «Я же ваш товарищ, а товарищей не обманывают, не прячут проблем…» – обронил тогда он. Мы были далеки от политики, поэтому ощущение пролетевшего вихря с мощной упругостью перекатов разлитой ртути от этого зрелища сегодня могу объяснить лишь удивительной личной энергетикой этого человека. Наверное, поэтому тот эпизод не забыт до сих пор.