Второй Мишаня тоже приятель школьной поры, но уже по летнему отдыху на даче под Сосново. Тоже единственный сын у родителей. Его отец был известным в Ленинграде мастером-часовщиком, прилично зарабатывал, ведь часы тогда носили все, а они нередко ломались. Их дача была комфортной, с диковинным тогда открытым бассейном. Мы гоняли на велосипедах, а Мишаня уже тарахтел на мопеде, это было тогда круто. Он любил технику, часто его разбирал, смазывал. Руки всегда были испачканы солидолом, ногти коротко обкусаны (тоже, видимо, были проблемы в семье). Однажды отец сделал ему «мужской» подарок – купил старый «горбатый» запорожец. Лето паренька наполнилось созидательным смыслом – автохлопотами. Через пару недель «убитый» движок заработал, и он с нами на этом «потомке» фиат-500 без номеров объездил по упругим лесным дорогам, присыпанным подстилкой хвойных иголок, все окрестные озёра и озёрки, речушки и грибные места под Сосново.

Каждое каникулярное лето пополняло наш словесный тезаурус. Помню – школьный друг привёз однажды с Рощинской дачи неизвестное ранее словечко «бредень». Оказалось – особая сеть для ловли рыбы на мелководье (видимо, от слова «брести»). От Мишани познали «шкворень», «торсион» и прочие автотермины. Одобряя, что-либо говорили : «самото», «парадиз» или «икебана», ну, а всякую дрянь называли «скотобазой» или вроде того.

Уже спустя годы, в 90-е, узнал, что Мишаня женился. Его избранница оказалась «штучкой»: била мужа металлическим будильником по голове, попрекала безденежьем, устраивала истерики от невозможности с ним «красивой жизни», исчезала на недели, но вновь возвращалась. Он решил рискнуть быстро заработать: собрал в долг сумму денег и заказал вагон с холодильниками для продажи. Вагон пришёл, но не с техникой, а набитый медицинскими халатами, да ещё и неликвидными, почти детских размеров. Поняв последствия, вся семья, ночуя какое-то время у друзей, спешно бежала в Америку. Там через год Мишкина жена разбилась в автокатастрофе, а нынче не стало и родителей. Остался один.

Вспоминаю приятеля в связи с моим школьным приключением той поры. К его описанию и приступаю.

Кроме восстановления старого автомобиля мы слушали на даче вечерние программы «Голоса Америки», конечно, музыкальные. Помните: «Кисс», «Пинк Флойд», гитариста Джими Хендрикса. Эта музыка притягивала, заводила, хотелось подражать, и мы однажды озаботились изготовлением собственных электрогитар. Гриф и струны от старых сломанных акустических гитар, звукосниматели сделали сами по статье из журнала «Моделист-Конструктор». Деки выпилили из сухой доски, отшлифовали. А для покраски я нашёл начатую банку польской голубой эмали, оставшуюся после окрашивания дачи. Поэтому у нас и получились «голубые гитары». Моя потом долго висела над диваном в городе, а баночка с остатками краски оказалась до поры припрятанной под городской чугунной ванной.

Летние каникулы в следующем году пришлось провести в пионерских лагерях. В первый достались путёвки только на две смены, на август потребовалось «перебираться» в другой. Так, впервые в это летнее время я оказался на несколько дней «пересменки» в городе, на своей Петроградской. Без школьных друзей, соседских сверстников город показался обезлюдевшим и чужим. Звонить некому, на спортивной площадке в нашем сквере на Кировском тихо и пустынно, в кино сходить не с кем. На углу Рентгена и Кировского, правда, по-прежнему работала бочка с квасом, а на Кировском в раскрытую дверь столовой «Белые ночи» аппетитно влекли ароматы шницелей, мясных биточков с пюре и, конечно, компота. После положенного перед лагерем медосмотра до отъезда оставалась пара дней, и дома не сиделось. С мороженым я забрёл в наш школьный парк, «лицейские» двери были распахнуты, заглянув, поднялся по старым стёртым ступеням лестницы в вестибюль. В помещении шёл косметический ремонт, бюст Пушкина был задрапирован тканью, полы в белых следах, в гулких коридорах чужие голоса. Поднявшись на второй этаж и заглянув в наш класс, обнаружил сдвинутые парты. Пахло масляной краской, видимо, «освежили» стены и рамы окон. Линолеумная поверхность школьной доски ещё сохранила следы мела ученических записей. В вестибюле, рядом с дверью учительского гардероба, расположенного под пролётом лестницы, стояли вёдра с побелкой и кистями на длинных палках от швабр. Когда-то на этом месте в 59—60-х годах размещались два автомата по продаже тетрадей – в клетку и линейку. Всего-то за 2 копейки, да ещё и с вложенной промокашкой.

Все тетради и дневники изготавливались тогда на фабрике «Светоч», что располагалась на Большой Пушкарской, д. 10. Основана в 1894 году «русским» немцем Отто Кирхнером. Была оборудована владельцем самым новейшим оборудованием того времени. И даже в советское время оставалась крупнейшим в стране производителем «беловых» товаров. Бывал там трижды. Впервые – со школьной экскурсией. Затем – в 90-е, когда всё рассыпалось и отдельные цеха выживали разовой «халтурой» – мелкими частными заказами, используя доживающий свой век станочный парк. В 2010 году фабрика была уже акционирована, корпуса на Б. Пушкарской проданы, но отдельные помещения сдавались в аренду, и там роилась какая-то жизнь.

Открылся и художественный салон. Весьма «богемный»: стены красного кирпича старинной кладки, стильное современное освещение. Кроме выставленных для продажи полотен много стеллажей со старыми работами на картонах и бумаге, незавершённые эскизы, наброски как маслом, пером, так и пастелью. Края потрёпанные и пожелтевшие. Там можно было покопаться, все разложить на столах, что-то выбрать. Вынув наугад несколько листов, я вдруг застыл от неожиданности – на одном из них сангиной был выполнен чудесный портрет нашей умницы Жакони, классной дамы, незабвенной Жанны Константиновны. Этот коричнево-красный карандаш идеально передавал медное свечение копны волос молодой и прекрасной Жакони, счастье общения с которой чудом не обошло нас стороной.

Вернусь к тому школьному летнему пересменку. На следующий день в голову пришла отчасти дерзкая (может, кто-то скажет – хулиганская) мысль. И, прихватив с собой ту припасённую банку краски и кисточку, я снова наведался в родную школу и наш пустой класс. Обнаружив свою сдвинутую к стене парту, быстро выкрасил её столешницу в голубой цвет. На боковины эмали уже не хватило. Эта парта казалась самой старой в нашей школе, об этом свидетельствовали и ее ретродизайн, и состояние древесины. Мне почему-то казалось, что именно за ней провёл свои ученические лицейские годы Миша Салтыков-Щедрин (конечно, Михаил Евграфович). За этой партой я сидел со школьным товарищем той поры Андреем Ивановым. Он был до странности удивительным чистюлей и аккуратистом. Всегда в кармашке свежий носовой платок и расчёска, брюки и рубашка идеально выглажены, ботинки начищены. Тщательный пробор волос на каждой перемене он осматривал и поправлял у лицейских высоких зеркал. Жил с родителями в комнате коммуналки в доме на улице Л. Толстого. После школы он оказался в армии, переписывался со мной, вот и его фотография: у пограничного столба, с «калашом» и овчаркой на поводке. Вернувшись, снова стал денди. Большего педанта и аккуратиста я не встречал, и даже магнитофонные бобины с плёнками треков модных тогда рок-групп и исполнителей он хранил в индивидуально изготовленных и подписанных коробочках на специальном стеллаже. Может, эти качества и затруднили ему в дальнейшем поиск спутницы, ведь «стерильных» не бывает даже «Мальвин», и он остался одинок.

Но друг есть друг, и тогда он на удивление сразу принял мой «креатив», а на обороте откидных крышек нашей голубой парты мы также аккуратно вывели соответственно «Андре Ампер» и «Майкл Фарадей». (Что написали бы нынешние школяры?)

Помню, что, заняв свои места в начале очередного учебного года за этой уже выкрашенной в голубой цвет партой, мы ни от кого не услышали ни слов удивления, ни упрека, замечания или указания «привести в соответствие». Будто так было и надо, будто так было всегда.

3.5. ВРЕМЯ ПЕТРОГРАДСКИХ ШКОЛЯРОВ 60-х

Что такое время, как мы его ощущаем? Может, как череду событий и повторяющихся циклов? Хорошо знаем вязкое течение времени в очереди поликлиники и стремительно летящее за просмотром интересного фильма. А на часах-то одинаково. Время начальной школы длилось бесконечно долго, и это было прекрасно. Всего за четыре года мы научились почти всему, что необходимо человеку в современном социуме. Недаром часто про кого-то с уважением говорят и сегодня: «грамотный человек». А грамотность – это то, что даёт начальная школа. Образование же стартовало с пятого. Новые предметы начали отдаляться от обыденности, понятия – становиться более абстрактными. Не всем удавалось теперь в классе удерживать внимание, «за окном» казалось интересней и понятней. Манила взрослая жизнь, и время таких школяров припускало ход.

Вспомню Сашу Белова с нашей улицы Рентгена. С ним сложились добрые, товарищеские отношения. Но земная жизнь парня едва перевалила за 30 – цирроз. И время его, получается, текло в два раза стремительней нашего. Он всегда казался старше нас, одевался по-взрослому, в удлинённом пальто или плаще, твидовых брюках. На лице юноши становились заметны лучики морщинок, будто следов уже познанной мудрости. В сумке неизменно с заложенной страницей том Гюго или Бальзака. «Отверженные», «Утраченные иллюзии» или что-то другое из бессмертной «Человеческой комедии». Мы учились в девятом, а он уже работал, закончив школу футбольных тренеров. Завершал «карьеру» вышибалой в подвальчике пивного бара на углу Кировского и Скороходова. Он и ему подобные не могли покорно отсиживать казавшиеся уже ненужными школьные уроки. Но даже кто-то и из «усидчивых» школяров гордился сохранённой пачкой тетрадей, заполненных сыгранными на опостылевших школьных занятиях бесчисленными партиями в крестики-нолики.

Некоторые девочки, уверенно обретая притягательные очертания и начиная мироточить тревожащим магнетизмом, приходили в школу иногда уже на каблучках, видимо, в позаимствованной обуви взрослых. Их изменившийся, будто задумчивый пустой взгляд чуть подведённых глаз фокусировался теперь куда-то вдаль и сквозь нас. А на весах, где на одной чаше были теорема Пифагора и косинусы, а на другой – прелюдия флирта в подъезде со старшими, словами, которых не дождались от сверстников, и прикосновениями, всё чаще перевешивала вторая. Так чему и как нас учили тогда в средней школе?

Появился предмет «география». Вначале физическая, затем политическая и экономическая. Требовалось заучивать названия рек, горных массивов, материков, морей, затем государств и их столиц. Изрисовывали цветными карандашами чистые контурные карты. Вершиной «географических» познаний считалось умение по карте точно определить координаты какого-либо объекта, его широту и долготу. Тянули эту лямку, лишь помня свой ученический долг школяра. В этом школьном предмете не было сюжета, интриги и сквозных героев, которым хотелось бы следовать. Она преподносилась статично, как сложившаяся данность. Будучи невыездными, мы не ощущали необходимости и полезности этих знаний. Перелом наступил лишь с приходом Ирины Леонидовны Александровой. И пусть это была фамилия мужа, но в стенах бывшего Александровского лицея, видимо, ко многому обязывала. На этапе экономической географии она буквально вдохнула жизнь в этот предмет. Научила нас мыслить, анализировать, обнаруживать неочевидные взаимосвязи между явлениями и фактами. Её отец, как оказалось, был одним из первых пионеров Петроградской. Надеюсь, не из тех, кто подносил снаряды на теперешней Пионерской улице к орудию, расстреливавшему парнишек – кадетов и юнкеров. Скорее всего, это один из мифов-скреп для молодёжи того советского времени, но, как человек умный и совестливый, она, казалось, постоянно испытывала душевный разлом. Наверное, поэтому часто была излишне строга и категорична. И только у себя дома, за чаем в большой комнате коммуналки дома 26/28 по Кировскому, когда мы приходили её навестить, позволяла себе быть отзывчивой, участливой и даже почти по-матерински нежной.

Этот чудо-дом, находившийся прямо напротив нашей школы, всегда притягивал взоры. Зимой при наступлении оттепели его гранитный фасад становился белёсым, атмосферная влага замерзала пушистым пледом на промёрзших плитах. В начале 60-х под его парадной колоннадой из полированного гранита по выходным дням, «к лесу передом, к нам задом», пристраивался агитационный киноавтобус ГАИ. Задние дверцы распахивались, обнаруживая экран, на котором проектором изнутри демонстрировались небольшие фильмы об опасных происшествиях и правилах поведения на дорогах. Зрители – окрестные мальчишки – всегда собирались тут заранее, смотрели не отрываясь, может, кому-то это спасло впоследствии жизнь. Воспользоваться полученными познаниями могли сразу. По правилам переходили нерегулируемый тогда в этом месте переход Кировского.

Здесь, у дома № 25, рядом со сквером в тёплое время года устанавливался киоск с газированной водой. Четыре копейки с сиропом, одна копейка – без. В арсенале продавщицы были две вертикальные прозрачные колбы с сиропом. Жёлтого или оранжевого цвета обычно грушевый, цитрусовый или яблочный, а малинового – вишнёвый или клубничный. На стенках колб – мерные риски, внизу краники. Стаканы – стеклянные, гранёные, мылись снаружи и изнутри одним движением руки тут же, в специальном приспособлении. Готовый напиток был ароматным, леденящим, пенился, пузырьки углекислоты покалывали язык. Ладони крепко сжимали холодное запотевшее стекло. Пили не торопясь, чтобы не застудить горло.

Взгляд всегда устремлялся напротив, на это чудо-творение трёх Бенуа, на его фасад и гранитные с коваными перилами лестницы в полуподвальчик мебельного магазина. В том доме, конечно, в «серьёзной» коммуналке, выросла и одна наша одноклассница. Она уже давно эмигрировала с семьёй в США, там родились её дети. Как-то навестила родной город, привела потрясённых детей в ту квартиру, где когда-то в коридоре сама ребенком гоняла на велосипеде, а узнать, свободен ли туалет, можно было по свечению небольшого окошечка, проделанного в его двери.

Уже начитавшись «Айвенго», «Остров сокровищ» и про капитана Блада, от нового предмета – истории – мы ждали только интересного и познавательного. Начали бодро – с короля франков Хлодвига. Ну а дальше потянулись нескончаемые даты, их требовалось запоминать. Зачем? Кто из школяров их вспомнит сегодня? События и исторические фигуры – разрозненные, не связанные с нами. Что происходило синхронно по времени на нашей земле, узнать на уроках было невозможно. Изучаемые сюжеты казались словно случайными лоскутками, разложенными для абстрактного пэчворка. Что делать сегодня с запомнившимися гуситами-таборитами? Источники и достоверность этих сведений нам не сообщались. Умалчивались мотивы и «пружины» вероятных политических, династических, партийных и церковных подмен, фальсификаций, подлогов, сокрытия исторических фактов, предвзятой, ангажированной подачи отдельных исторических личностей. В старших классах под руководством опытного, будто райкомовского инструктора, учителя истории Николая Владимировича Емельянова, ознакомились и с новейшей историей своей страны. По коридорам школы он всегда, словно Дон-Кихот с копьём, перемещался с длинной указкой и рулонами демонстрационных карт. НВ не был вредным, но «разговорчики в строю» пресекал, зорко, как надлежало «смотрящему», следил за проявлением юношеского вольнодумства. Видимо, в этом и была его основная задача. Поэтому история нашего отечества, а затем и обществоведение, тоже подавались с изъятиями и лукавыми девиациями. Так, к примеру, ни разу не было произнесено имя генерала-фельдмаршала русской армии Иосифа Владимировича Гурко – героя Балканской кампании, положившей конец 500-летнему османскому игу на Балканах, освободителя Плевны, Велико-Тырново, Софии. Не слышали мы на этих уроках и имен Буривоя с Гостомыслом. Вот, вам и история Руси и России в том советском изводе. В итоге в школе историю, её механику и законы развития обществ мы не познали, зря потратив драгоценное время. А на сломе эпох, в перестройку, многие оказались не готовы осмыслить и воспринять перемены, новые факты и обстоятельства. Кто-то будто назло «окуклился» и до сего дня, кто-то, словно китайский коронавирус, причудливым образом мутировал в воцерковленного либерала, либерала красного или даже православного «большевика». Каких чудес не бывает?

Предмет ботаники был несложным, но кто сегодня навскидку различит листья ясеня и вяза? Все «растительные» познания обретены позднее, на дачных огородах. Последующая биология была посерьёзней. Но многих птиц своего края и сегодня не опознаем ни внешне, ни по пению. А уж биологию человека в части основ генетики большинство так и не поняло вовсе. В памяти только осталось почти ругательное словечко «гомозигота». Этот раздел преподавал нам удивительный педагог интеллектуал Борис Борисович Быков. Сдержанный немногословный аскет, острый на язык. Человек со сложной драматичной судьбой учёного-генетика 30—40-х годов. Преданный адепт одной из передовых наук («продажной девки империализма», по определению малообразованных политиканов того времени), реабилитированный в конце 50-х и, к счастью, живой.

Химию в старших классах после нашей замечательной Жакони вела Ольга Павловна Яковлева, приехавшая из Барнаула. Вернулась в Ленинград после работы там по распределению. Привезла оттуда и специфический говор – предмет наших шуток. Особо запомнилась её «кастрированная кислота». Как мы могли относиться после этого к предмету и педагогу?

С иностранным языком, а в нашей школе перешли на изучение английского, тоже как-то особо не сложилось. Из приятных стимулов, помнится, разрешалось использовать на уроках настоящую английскую газету, пусть и их коммунистов. Её можно было купить в киоске на Невском у гостиницы «Европейская». На последней странице газеты удавалось обнаружить заметки о битлах и роллингах. Переводили со словарём и с удовольствием. На фотографиях кумиров подмечали модный фасон брюк, тогда клёш. Их потом заказывали в ателье на Большом, или на третьем этаже Дома мод на пл. Л. Толстого. Там можно было пошить и вельветовый пиджачок или куртку, для экономии отказавшись от подкладки. На танцах этого всё равно никто не замечал. А что касается изучения иностранного языка – всегда удивлялся, что одна из бабушек, успевшая отучиться всего два года в дореволюционной гимназии, до конца дней помнила какие-то стихи и песенки на французском и немецком, частенько их напевала на кухне.

Наше время растворилось и в улицах Петроградской. На Чапаева, улице с именем полумифического красного комдива, затмившего распиаренной славой даже многих увенчанных маршалов, в призаводских жилых домах родились и проживали несколько наших школяров. По этой улице мы на трамваях быстро добирались до улицы Куйбышева (бывшей Большой Дворянской, а с 18-го – улица Деревенской бедноты (!?). Здесь было много магазинов, аптек и кафе. Дома причудливо красивы, многие в стиле модерн и неоклассицизма. Обрамляли улицу два изумительных особняка. В одном была детская поликлиника. Что интересно, его владелец Т. Белозерский начинал как врач в больнице для бедных. С другого конца улицы размещается особняк Кшесинской, заботливо декорированный вплоть до мебельных ручек самой хозяйкой. Мебель этого дворца изготовлена в основном в Питере по индивидуальному дизайну на фабрике Мельцеров, что у Карповки. Умели ведь! Рядом, в 50-х, построен новый дом позднесталинской архитектуры. Наверное, для «начальства», ведь неподалёку проживал и глава города и области той поры Г.В. Романов. Две красотки из этого дома ходили в нашу школу, на год-два младше, обе Татьяны. Почему так далеко от дома их определили родители – загадка, зато школьные будни нашим парням приукрасили, многие мальчишки засматривались на переменах. Может, кто и увязался однажды проводить до дома, а кто-то жалеет до сих пор, что не решился.

Случались дела у нас и на улице О. Кошевого. Запомнилось, как там в бесконечных проходных дворах мы однажды пару дней искали по приметам пожилого хозяина с собачкой, что укусила нашего товарища. Ведь если бы знать, что она здорова, паренёк мог избежать длительного курса уколов.

В старшем классе, уже с наметившимися усиками, с подружкой, робко по слегка покачивающемуся трапу проникали в бар ресторана-поплавка «Парус» у стадиона. Там, кроме сказочно-ароматного двойного кофе, насупив переносицу и понизив голос, можно было выпросить и самый дешёвый алкогольный коктейль «Апельсиновый цветок» (водка с соответствующим соком и кубиком льда). Это наполняло нас важностью и, казалось, намечало тропинку в мир взрослых.

По проспекту М. Горького (Кронверкскому) добирались до кинотеатра «Великан». Лучшие франко-итальянские приключенческие и исторические фильмы той поры шли здесь «первым экраном». Помните фильмы «Три мушкетёра» с Милен Демонжо, «Скарамуш»? Этот зал бывшей оперы Народного дома с винтажно-стильными деревянными венскими креслами помнил выступления Шаляпина и Собинова, здесь впервые зажглась звезда Клавдии Шульженко. Сюда в холодный зимний день каникул нас привела незабвенная Жаконя на фильм «Хоккеисты» с Вл. Шалевичем в главной роли и, склонясь в тёмном зале, по-товарищески доверительно мне, ученику седьмого класса, поведала, как перед своим замужеством тоже сожалела о не сложившемся давнем романе со спортсменом. Нынче об этом уже можно рассказать. По соседству с «Великаном» забредали и в планетарий. В его Звёздном зале гигантская «гантель» фабрики «Карла Цейса» (каждая из её сфер отвечала за небесный свод отдельного полушария Земли) была нафарширована 150 оптическими проекторами, высвечивающими на тёмной сфере потолка зала отдельную звезду или планету. Для удобства посетителей сеанса небесные объекты двигались ускоренно по своим видимым с Земли орбитам.

Так и у каждого из наших школяров оказался собственный путь, траектория, скорость и время неизбежного пересечения своего последнего горизонта. Вся наша жизнь была пронизана временем. Казалось, оно порой изменяло свою плотность. В этом ощущении нас поддержал на своих лекциях в планетарии профессор Николай Козырев – астроном-физик, открывший вулканы на Луне. Оказался ещё одним «сидельцем», прототипом литературного героя из «Архипелага Гулага». Разгром научной школы астрофизики Пулковской обсерватории в 30-х не мог пойти на пользу стране, возможно, погибли лучшие. Козыреву повезло, выжил и реабилитирован в 56-м. Успел ещё много сделать. Исследовал свойства времени, доказывал, что время питает энергию звёзд, имеет плотность и препятствует космической энтропии. Труды опубликованы, но не закончены. Может, как раз и не хватило тех 10 лагерных лет, проведённых по чьей-то путёвке на «свежем воздухе». Эти разные, незнакомые друг с другом люди – Козырев и Быков – одеты были почему-то всегда одинаково. В строгих аскетичных чёрных костюмах, белых старомодных рубашках, галстуки скромные, однотонно-чёрные. Улыбок на их красивых лицах с глубокими носогубными складками я не видел никогда.

Уже закончив школу, как-то, прогуливаясь в парке рядом с планетарием, услышали призыв женщины, видимо, администратора. Она приглашала зайти в зал на бесплатный единственный просмотр уникального документального фильма о полёте и высадке на Луне американских астронавтов. Фильм привёз в Союз Нил Армстронг в подарок своему коллеге Алексею Леонову. Потрясённые, мы увидели первые шаги людей по поверхности этой планеты – спутника нашей Земли. Они буквально летали, ведь притяжение и, соответственно, их вес там почти в шесть раз меньше земного. Казалось, что лунное время течёт по-другому и ход его почти незаметен. На пыльной поверхности астронавты оставляли свои следы. А напомнило это наши школьные годы. Мы, наши чувства и мысли были столь же легки, а время неощутимо. Вся Петроградская была нашей, пронизанной играми, смехом, проказами, потасовками, делами, встречами, планами, свиданиями и мечтами. На её улицах мы тоже оставили свои следы. И наш питерский дождь, уверен, никогда не решится их смыть. Ныне коллективное время школяров-александровцев с Петроградской близится к завершению, ведь последний выпуск нашей альма-матер отгулял под алыми парусами в далеком 71-м. Но грустить не будем. Вспомним, что тибетские мудрецы, в соответствии со своим представлением о мироустройстве, рассматривают последнюю треть человеческой жизни как этап формирования кармы первой трети жизни в следующей инкарнации. Так ли это? Не знает никто. На всякий случай на ум приходит строка Роберта Рождественского: «Загадай желанье, пусть оно исполнится…» Ещё не поздно, а вдруг… Будем верить, что Бог милостив.

4. УЧИТЕЛЯ

4.1. ВТОРАЯ МАМА

Трудно изложить на бумаге спустя 60 лет точный портрет своего первого учителя начальной школы. В памяти живы только эмоциональный фон и общее настроение.

Нас, первоклашек, непривычно обременённых новенькими портфелями и букетами цветов, встретила на пороге класса молодая девушка, необычайно женственная, с почти детским нежным овалом лица, ласковым взглядом и мягким голосом. «Валентина Александровна, ваша учительница», – представилась она. Оказалась выпускницей педучилища, мы у нее – первые, а она – первая у нас, что может быть желанней для ростка взаимной любви. К счастью, ее «бархатные педагогические перчатки» были надеты на, хотя и нежные, но, оказалось, уже умелые ручки.

Годы, проведённые с нашей Валечкой, были лишены каких-то особых памятных событий, мы просто прожили их, делая своё дело естественно, как пчёлы роя во главе со своей царицей. Понятно, кто-то лучше, кто-то хуже, но оказалось, что многому неплохо научились. Она ни разу за эти годы не повысила голос, никогда никого не торопила, не наказала, а сама всегда светилась спокойствием и уверенностью. Она сберегла наши нервы, не озлобила процессом учёбы, сохранила радость познания нового, дала пример доброго отношения друг к другу. ВА, образно говоря, плавно вывела нас на заданную более высокую орбиту в отведённые сроки, с хорошей скоростью и потенциалом преодоления дальнейших школьных и жизненных вершин. Конечно, у нее были коллеги-помощники, учителя по пению и физкультуре. Но это был отдых, что за труд хором спеть:

То берёзка, то рябина,

Куст ракиты над рекой…

Край родной, навек любимый,

Где найдёшь ещё такой!

Первые занятия физкультурой почему-то проходили в обычно закрытом на ключ помещении рекреации (предзалии) перед актовым залом с высокими до потолка ещё лицейскими зеркалами. На стенах там размещались планшеты с фото и графическими выставочными материалами, как я потом понял, о Пушкине. Однажды, завязывая шнурок тапка у стены и подняв глаза, я впервые увидел фотографию рисунка лежащего на снегу смертельно раненного Пушкина. Когда же он смог написать столько замечательных сказок, знакомых с детства? Помню, что только мягкий материнский голос нашей ВА привёл меня в чувство и успокоил.

Сколько времени мы проводили с ней каждый день вместе? Наверное, 4—5 часов. Это даже больше, чем со своими близкими. Для многих из нас она была почти мамой. Пусть второй – это неважно, но мамой – безусловно. Поэтому сыновьи чувства – это то, что заполняет память о ней и о тех счастливых годах.

4.2. ПАН-СПОРТСМЕН

Расскажем и о нашем школьном учителе физкультуры той поры Якове Наумовиче Шайкевиче. Ему было тогда, наверное, уже за 60. По коридорам школы он ходил всегда бодро, в спортивных костюме и обуви, на шее неизменно, как стетоскоп у врача, болтался секундомер, под мышкой чей-то классный журнал. Лицо и белки глаз красноватые. О гипертонии у своего «пана-спортсмена» нам не могло прийти в голову. Он был ветераном учительского корпуса, учил ещё старших братьев и сестёр многих из нас.

Спортивный зал нашей школе достался ещё с лицейских времён и, естественно, сильно отставал от требований времени, ведь в лицейскую пору не играли в волейбол, баскетбол, зал не был приспособлен для этих динамичных игр. Не было у школы и своего или близкого стадиона, на дорожках школьного парка едва удавалось организовать бег на 60-метровой дистанции. Но школа была буквально наполнена спортом и спортивными достижениями, в кабинете директора золотом сиял стеллаж с завоёванными кубками, висел стенд с победными грамотами. Как думаете, чьими трудами и стараниями всё это было добыто? Наверняка не ошибётесь.

Он пришёл в школьную педагогику из большого спорта нашего города, был знаком со многими спортсменами, ставшими впоследствии тренерами в различных дисциплинах. И в условиях ограниченных возможностей школьной базы, незаметно для нас, ЯН занимался, как сказали бы сегодня, деликатным продюсированием. Он «сватал» нас, а потом пристраивал в «аренду» своим знакомым тренерам в различные спортивные секции Петроградского района и города – лёгкой атлетики, плаванья, коньков – и «игровикам». Это был настоящий спортивный менеджмент того времени. А плата ему возвращалась нашими достижениями, победами, спортивными разрядами и наградами. Автор сам прошёл через коньки и волейбол, тогда хотелось попробовать всё, и поэтому надолго нигде задержаться не сложилось.

В секцию волейбола он направил нас, пятерых семиклассников, к своему знакомому тренеру общества «Трудовые резервы». Потрясающий зал с паркетным полом, покрытым яхтенным лаком, находился в старинном двухэтажном здании на Конюшенной площади. Добирались на тренировки на 23-м автобусе, ходившем тогда по Каменноостровскому (Кировскому) проспекту до площади Искусств. Наконец-то мы могли себе позволить в отчаянном акробатическом прыжке, прокатившись грудью по полу и не подхватив заноз, вытянуть сложнейший мяч. Играли и за свой район. К сожалению, на этой «взрослой» площадке с соответственно высокой сеткой нам тогда не хватало ни роста, ни необходимого атлетизма. Но счастье от игры «всерьёз», запаха настоящего спортивного зала, звуков звонкого мяча, локоть друзей по команде запомнились на всю жизнь.

Заниматься беговыми коньками ЯН порекомендовал нам у замечательного тренера Петроградской спортивной школы, что на площади Л. Толстого, Эдуарда Петровича Стогова, участника зимней Олимпиады в итальянском городе Кортина-д’Ампеццо 1956 года. В спринте на 500 метров он тогда был пятым, а легендарный Евгений Гришин завоевал две золотые награды ещё и на 1500-метровой дистанции. Конечно, это нас вдохновляло. Стогов жил напротив, в доме 26/28 по Кировскому. Он гонял нас всю осень по дорожкам стадиона без коньков «гусиным шагом», учил правильной отмашке рук, слежению за своим центром тяжести при движении. А уже в конце ноября, с первым морозом, выдав каждому по размеру «бегаши» – беговые «серебряные» коньки, назначил тренировку… на первом ледке одного из прудов ЦПКиО. При скольжении мы видели дно, лед прогибался под нами плавной волной, и, к счастью, тогда никто не провалился в эту пока ещё не рождественскую купель.