Отрицая сущий мир, Ницше оппонирует Гегелю, вызывающе нападает на все философские понятия Гегеля объявляет их фикциями, пытается обосновать логику пользой «именно такого мышления», – но идея, которую Ницше провозглашает, – становление –тоже принадлежит Гегелю. По Гегелю, становление не происходит, как угодно, имеет форму, но Ницше сгрёб всё в кучу и выбросил, даже память выбросил, а в отношении логики, которая мозолит глаза, сам прибег к фикции: «Первоначально – хаос представлений, потом выработка регулярности на основе тождественных случаев». Прежде, чем научиться толком говорить, я не имел хаоса представлений, опыта тоже не имел, логическое мышление превосходило словарный запас, – но это совсем другая проблема. Моя логическая комбинаторика была идеальной, не смотря на отсутствие опыта и чего бы то ни было, а родилась вместе со мной и не возникла позже.
Логично себя ведут и животные. Ницше сам признаёт это, регулярные, тождественные случаи становятся таковыми тоже благодаря врождённой логике… В то же время «вещь в себе», по Ницше, нелепа, есть понятие, лишённое смысла. Вроде бы, она могла ему пригодиться против логики… Сведение всех прежних наработанных в философии понятий только к становлению – это явное упрощение, как и требует Ницше. Он одержим становлением и даже предлагает не различать тождества.
Проблема, которую Ницше ставит, он сам же и определил: «Наше мышление пропитано отрицанием реального мира». Ницше борется за новое различение, разрушает тождества современного ему мышления, а пример такого мышления мы можем найти в книге «Скорбь Сатаны», увидевшей свет в конце 19 века. В наше время она была опубликована под именем Брэма Стокера, на самом деле, автор Мария Корелли. Главная героиня – тоже дама, которая пишет, её инициалы содержат анаграмму писательницы – Мэвис Клер.
Как автор, Мария Корелли не вызывает никакого «ах!». Но в её скучном творчестве отразилось нечто прямолинейное, это заставило меня набраться терпения, и я не посетовал на свою усидчивость. Во-первых, Мария Корелли воспроизводит канон о дьяволе, с давних пор существующий в литературе: когда к Джефри Темпесту в гости приходит Лючио Риманец, прежде всего, вносят свет. Это давно известный литературный приём, визитная карточка победительных тёмных сил: издатель Рудольфи в «Театральном романе» М. Булгакова приходит в гости к Максудову, когда тот лежит на полу в полной темноте, и тоже прежде всего вкручивает лампочку, после чего принимает роман Максудова в печать и даже выплачивает гонорар.
Мэвис Клер живёт в сельском коттедже, по меркам Англии, она – особа не очень состоятельная, коттедж – это «хижина дяди Тома». Но, не смотря на коттедж, Мэвис Клер находится, как принято говорить, на вершине пищевой пирамиды: её книги быстро раскупаются. В «хижине» – безукоризненная служанка, других людей нет. Мэвис Клер живёт с птицами и собаками. Её снисхождение к людям проявляется в том, что она пишет для них книги: «Ясность мысли, блеск слога, красота выражений – всё это принадлежало ей».
В дальнейшем писательница не ограничится скромными похвалами своей ипостаси, они потеряют всякие границы. Мэвис Клер превзойдёт всех леди в Англии, есть намёк, что в древнем Египте она была царицей. Люцифер несколько раз споёт ей хвалебную песню. Где-то на полюсе за ледяными торосами у него есть домик, похожий на коттедж Мэвис Клер, будет намёк, что Мэвис Клер – ангел. Не заявлено только, что Мэвис Клер – сам Бог. Мария Корелли удержалась…
Мэвис Клер возникла на страницах книги не сразу, сначала появился другой писатель: Джефри Темпест. И можно было подумать, что это и есть Фауст. Джефри живёт в Лондоне, снимает комнату, пребывает в нищете, голодает, у него маленький талант и заскорузлая нравственность. Мэвис прекрасно осведомлена о его зависти к её гениальности. Она вообще хорошо осведомлена: все, что случается в Лондоне, ей известно. Все циркулирующие в Лондоне сплетни известны в сельском коттедже. Для чистой девы это немного странно, но писательница не замечает никакого противоречия и предаётся демагогическим оргиям: Мэвис Клер способна восхитить даже пастора. Её возраст специально не разглашается, но судя по всему, она – ровесница молодой леди Сибиллы: та возникла по ходу сюжета: Джефри Темпест получил в наследство пять миллионов фунтов, и леди Сибилла должна стать его женой. Она провела детство в поместье по соседству с коттеджем Мэвис Клер, ей запрещали играть с рыжеволосой девочкой из коттеджа. Она очень об этом сожалеет… Свадьба леди Сибиллы и Темпеста проходит в замке с пышностью. Но торжество оставляет какое-то гадостное ощущение. Скоро Сибилла вообще умрёт, греховная страсть к красавцу Лючио Риманцу откроется у неё, а супружеский долг перед каким-то типом, Джефри Темпестом нужно было соблюдать. Ещё до свадьбы погибла мать Сибиллы, не позволявшая дочке играть с рыжеволосой девочкой. Она давно утратила красоту, много лет разбита параличом и под «знакомую музыку» в исполнении Лючио Риманца корчится в когтях дьявола… Такое впечатление, что фантазия рыжеволосой девочки ставит последнюю точку в какой-то мести… Мария Корелли со снисходительной усмешкой оставила в живых только набожную тётку Сибиллы. Старая дева – не конкурентка Мэвис Клер ни в чём… Папа Сибиллы после ужасной кончины жены сходится с пошлой американкой.
Собственно, молодая леди Сибилла гибнет вынужденно. Какой-то особой досады у писательницы на неё нет. Скорей всего, Мэвис Клер сама должна выходить замуж. Джефри Темпест – товарищ по цеху, – а нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. Фантазии о молодом миллионэре у Марии Корелли сплетаются с чем-то реально существующим, но на протяжении всего повествования Мэвис Клер демонстрирует отсутствие интереса к происходящему. При этом её месть оказывается удовлетворена, почти не извлекаясь на свет. Рыжеволосая писательница из коттеджа парит над текстом книги, как её смысл. На прямое, как палка, намерение Мэвис Клер выйти замуж делается только несколько косвенных намёков. Это намерение в книге, почему-то, замалчивается и запутывается. Сначала будущий муж отдаётся сопернице, после этого леди Сибилла, конечно, обречена. Как эти женщины любят друг друга. Ещё в связи с какими-то мифами сознания Джефри сажей выпачкан вместе со своей книгой, после смерти леди Сибиллы тонет в море, носится вместе с обломками яхты между небом и землёй, но пообещал быть с Богом и только с Богом… Вроде бы, Мария Корелли удержалась?! В итоге Джефри Темпест отстиран от всякой сажи и готов к бракосочетанию… Этот тип, вообще-то, совершил странную подлость, написал в журнал статью, захлёбываясь гадкой критикой по поводу последней книжки Мэвис Клер…
Я лично здесь логику не ищу, более того, здесь недоступный моему сознанию логос… Кажется, что Мария Корелли на себя натягивает победный вэйланс религиозной личности, врагов которой карает сам Бог, но это было бы слишком просто. Концы всё равно не сходятся. По крайней мере, какая-то трещина между примитивностью повествования и моей способностью его понять – бежит. Я в очередной раз почувствовал себя тупым… После того, как Джефри Темпест поклялся «быть с Богом и только с Богом», черты чудовища плавно переходят в черты красавца. Это – знакомый «Аленький цветочек». Но опять, если бы всё было так просто…
Джефри Темпест выжил, состояние, правда, потерял, зато его книга стала продаваться и приносить маленький доход. Такое впечатление, что иногда Мария Корелли выныривает в реальность. Мысль жениться на ней Джефри Темпесту подсказал сам Сатана. Интересно, почему нравственной девушке, как Мэвис Клер, невозможно выйти замуж, не прибегая к помощи дьявола? Разумеется, в их будущем доме может быть только одна хозяйка. Это – Мэвис Клер. Она сама пишет Темпесту записку с предложением её посетить, берёт в свои руки мужскую инициативу. Это – логично. Нельзя оставлять вопрос на самотёк…
Авраамические религии подчинили миф самок, лишили его голоса, навязали женщинам мужские представления: муж должен быть защитой, опорой… Но, кажется, женский миф у Марии Корелли расправил крылья. Для неё муж должен быть тряпкой, в тряпку женщина заворачивает уязвимые места души и тела. Это как-то похоже на защиту и опору… Мужские и женские представления могут сосуществовать друг с другом, но, по мнению М. Корелли, акцент должен стоять на женских. Разумеется, какая-то дань мужским представлениям будет отдана, и Мария Корелли сразу начинает смотреть на жизнь глазами «мужа». Повествование ведётся от имени Темпеста. Он выглядит поначалу, как главный герой.
Проявлять конформизм с мужскими авраамическими религиями женщина готова с похвальным энтузиазмом… При этом Мария Корелли слепо на себя полагается, в любви к себе не сомневаться. Это – тоже здравая позиция: её возьмут замуж. Напишет записку – и возьмёт себе мужа. Понятна по-человечески и задача – скомбинировать, как можно полнее, свои хотелки.
Выйти замуж можно, выполнив всякие условности… «Страж порога» мужских религий провозглашает: – потребности плоти нужно совместить с безупречной нравственностью. А ещё Марии Корелли нужно совместить с нравственностью богатство. Это для всех не просто – совместить желаемое и действительное. В чём тут желаемое, а в чём действительное? Богатство, с одной стороны, как и желаемое, и с другой стороны, как и действительное, нравственность, как назойливая фантазия, только мешает выходить замуж. Как совместить удовлетворение потребностей с ханжеством, описывающим мир? – Вот какая проблема стоит перед Марией Корелли. Реальность двоится на потребность иметь личную жизнь и на ханжество, но девочки учатся лучше мальчиков…
В итоге, Мария Корелли оказывается проводником в мир неожиданных представлений. Для современного дискурса религиозность и помощь дьявола выглядят противоположным смыслом, но, на самом деле, дьявол – и есть религиозность. Только он может совместить каким-то волшебным образом все ханжеские условности, безупречную нравственность и потребность в браке и богатстве… Медуза Горгона и прочие символы женского сознания с языческих времён загнаны ад, теперь дьявол – представитель ада. Мэвис Клер нужна поддержка своего «божества». Она держится перед ним независимо. Это требование авраамических религий.
«Фауст» у Марии Корелли оказался женским… В итоге религиозность не соответствуют ничему, зато выражается, как положено. Мария Корелли представляет мужа управляемым и для себя предсказуемым. Это законно и нравственно (от слова «нравиться»). Это резонно и оправдано: с какой стати доверять чудовищу, даже превратив его в принца? Джефри Темпест без денег не дотягивает до «принца», но Мария Корелли над этим работает. Темпест деньги потерял и сам не ищет: он «только с Богом, только с Богом», – но их ищет банк, то есть профессионалы. Мария Корелли оставляет за кадром своё окончательное торжество, но намёки не возбраняют читателю додумать счастливый исход.
«Проклятые поэты» придумали способ обойти общественную скуку, воспели женщину с прошлым: «Ты уже женщина с прошлым, и мы уже чешем блуд!», – но Марию Корелли не интересует преодоление барьеров в обществе, она различает женское счастье по-своему. Мэвис Клер нужен муж богатый, она собирается установить с ним значимые для себя отношения, но при этом такие же, как с птицами и собаками.
Религиозный образец патриархата устроен так, что позволяет втиснуть любое содержание, но для мужских религий принципиально, чтобы самки не проявляли сексуальную инициативу. После этого у них не будет и никакой другой. Множество конкретных патриархальных представлений перекрывают возможность женщинам выражать себя в чистом виде. В итоге их инициатива должна себя шифровать – инициатива наказуема – и мы наблюдаем, как Мария Корелли бьётся в этих сетях. Наделив Джефри Темпеста деньгами собственного божества, она начинает выкручиваться, хочет, чтобы деньги вернулись после свадьбы, но прямо хотеть этого нельзя… К тому же по-хорошему деньги надо отдать на церковь, есть полный резон утверждать, что денег нет.
Откуда могли взяться мужские религии – такие скучные для мужчин, если мужчинам нравится «чесать блуд»? Когда у нашего хомячка появилась самка, он похудел, косточки стали выглядывать, и шерсть полезла, а после третьего помёта хомячков Роня вообще умер. Самка замирала то и дело в позе, удобной для сношения, и он не мог себе отказать… Роня был сообразительный, самостоятельно установил с нами личный контакт. Когда мы проходили мимо клетки, вставал на задние лапы, кивал головой: «Мол, что будем делать?». – к тому же он был очень живописный, как бурёнка, и скоро стал бегать по квартире, по нам бегал. Самка тоже бегала время от времени, но по углам, как посторонняя мышь. Её брали на руки, она шипела. При соответствующих намёках с её стороны, бедный Роня с собой ничего не мог поделать, тем не менее. Я думаю, если к «самкам» вернётся их сексуальная инициатива, мир превратится в ферму по выдаиванию козлов… Но религия нас разделила и развела. Вернее, это сделал патриархат, узду на кулак наматывая постепенно, проводя сквозь все эпохи и народы (глобально), линию подавления женской сексуальной инициативы. Патриархат различил опасность для самцов. Мы можем вычитать между строк, что в древнем мире сексуальные отношения ещё оставались безразличны к формам секса, но к нашему времени патриархат навёл в деле порядок. Нравственный беспорядок – женский подход к этому делу. Возможно, «Вакханки» Еврипида – жуткий реализм. Так вели себя женщины, ещё не замороченные патриархатом. Мария Корелли, включившая женскую фантазию, тоже сначала отдаёт «суженого» сопернице…
Не всякая нравственность уместилась в выраженный патриархатом дискурс. Мачеха – женщина, не любящая детей, сжирающая их, как хомячиха, главным образом, не любит заботу о них. Сказки уже ужаснулись этому факту, стали заклинать действительность, сочиняя дискурс. Слово «мачеха» не исчезло, как и сам факт, только изменило свой смысл. Мачеха теперь не любит чужих детей, но нельзя любить своих детей и топтать ногами прочих… Это противоречиво. В «Вакханках» этой лжи ещё нет. Во время вакхических блужданий замороченные женщины открывали в себе свой собственный смысл. Современные девочки тоже видят глубокий смысл в анекдоте: «Идёт Красная Шапочка по лесу, навстречу серый волк: «О, Красная Шапочка!». – О, серая шубка!». Девочка решила отнять? В «Песнях птицы Гамаюн» есть персонаж Буря-Яга, это – молодая женщина. Сказки состарили её, превратили в нечто однозначно плохое, но баба Яга –точное описание женщины.
«Женщина впитывает, как мужчина говорит, двигается, ест и спит – живёт его ощущениями», – хотел бы я иметь такую жену. Это – Ева, но есть и другой женский аспект, пьющий кровь… Кажется, люди этим и занимаются всю жизнь: «едят и пьют» друг друга. Это составляет наше счастье. И кто активней ест и пьёт: женщины или мужчины – ещё вопрос. Это именно вопрос активности, а не дискурса. Ева– прелесть. Я бы сам её выпил, но Ева – тип женщины далеко не единственный. Легенда гласит, что Бог сначала сотворил Лилит, и она никуда не делась. Пересоздавая Еву, Бог только сделал её конформисткой: по маской Евы – Лилит, Буря Яга, ещё нимфа и Лорелейя. Это – на всех языках и в культурных традициях.
Мы живём в волшебном мире. Аполлону противостоит Вакх – женский Бог. «Прохожий», как Вакх, есть в рассказе Бунина «Сила». О чём-то таком же сказка Пушкина: «О попе и работнике его Балде». Вряд ли в сказках и рассказах совсем нет никакой истины, – одна ложь. Патриархат обрамляет древний мир, Восток, Запад, ислам, византизм, католицизм, протестантизм… Ко времени Ницше он достиг полного подавления женской инициативы, это произошло вместе с мужской. Чтобы подавить сексуальную инициативу, пришлось подавить всякую инициативу. Процесс жизни стал замирать. Что с нами сделал тысячелетний лозунг небес: «Истончим эмоции ханжеством». Современное сознание уже с трудом оперирует в действительном мире. Патриархат коварен, лицемерен, жесток: всё, что в мире делается, – грех. Ницше почувствовал многослойность общественной лжи и бросил ей вызов. По-своему его бросила и Мария Корелли своими фантазиями, полностью растворившись в этой лжи. Девушке невозможно выйти замуж, не прибегнув к помощи дьявола. Он – гарантия успеха. Мы наблюдаем, что в конце книги Бог поднимается, как флаг в советском кино. Понимание Бога у Корелли не соответствует ничему, это только фетиш – субъект общественного сознания.
Фетиш является основанием для логики дискурсивных поступков, а дискурс преследует цель, включает в себя телеологию. Дискурсивная логика поступков не предполагает искренности по отношению к миру. Хомячиха, сжирающая своих детей, обладает искренностью и активностью. После родов у неё в организме кальция не хватает, а дискурс симулирует искренность. Регулярные идеи, выработанные на основе опыта управления обществом, создают его. Но со временем дискурс перестал быть чьим-то опытом, стал традицией и априорностью. Дискурс для личности – это почти всегда чужой опыт, принимаемый на веру под воздействием авторитета. Момент доверия, имеющийся в нашей душе, побуждает разделять дискурс искренне, но, если дискурс не будет разделяться искренне, то будет разделяться принудительно. Страх общественного порицания заставляет его разделять. «Другой» – структура восприятия мира.
В итоге для человеческой личности дискурс – бесконечная идея, априорно определяющая сознание, образующая некое единство с мифом и побуждающая их путать, но вопрос, что будет активным, а что – пассивным, стоит всегда. И миф в сознании писательницы стремится отождествить мир с собой. Это выходит у неё в соответствии с заскорузлой нравственностью Джефри Темпеста. Он – тоже ипостась Марии Корелли…
А нравственность у неё очень заскорузлая. Судя по всему, в коттедже Мэвис Клер живёт всю жизнь, где её старшие родственники, которые есть у Сибиллы? Их тоже Бог покарал? Близкие вообще вызывают друг у друга сильные эмоции. Людям не под силу «возлюбить ближнего». Эта нелюбовь имеет красочную статистику: «В США автор книги о семейной гармонии «Как сохранить брак» застрелил свою жену и выложил в Fаcеbook фотографию трупа. Дейл Карнеги, автор книги «Как завоевывать друзей», умер в полном одиночестве. Автора книг о воспитании детей Бенжамина Спока его собственные сыновья хотели сдать в дом престарелых». Бог вопрошает, как в начале времён: «Где брат твой, Каин!?», – и слышит в ответ ложь.
Это интеллектуальное и нравственное убожество следовало как-нибудь реформировать. Бог обращается к Ницше: «Скажи им, что меня вообще нет!». И Ницше сказал: – Бог умер! – Он назвал Сократа евреем и приковывал к позорному столбу. Тот в своё время выдвинул формулу разум= добродетель= счастье: «Сократ проник в эллинский мир, придумал добродетель, которая тиран над инстинктом, чтобы этот мир разрушить!». Рене Декарту тоже досталось…
Декарт выводил cogito из субстанции, – то есть из Бога. Свой cogito он обосновал следующим образом: «Я счёл нужным допустить, что нет ни одной вещи, которая была бы такова, какой она нам представляется. Поскольку есть люди, которые ошибаются даже в простейших вопросах геометрии, я, считая и себя способным ошибаться не менее других, отбросил, как ложные, все доводы, которые прежде принимал за доказательства. Наконец, принимая во внимание, что любое представление, которое мы имеем в бодрствующем состоянии, может явиться нам во сне, не будучи действительностью, я решил представить себе, что всё когда-либо приходившее мне на ум не более истинно, чем видение моих снов. Но я тотчас обратил внимание на то, что в это самое время, когда я склоняюсь к мысли об иллюзорности всего на свете, было необходимо, чтобы я, рассуждающий таким образом, действительно существовал. И заметив, что истина: я мыслю, следовательно, я существую, – столь тверда и верна, что самые сумасбродные предположения скептиков не могут её поколебать, я заключил, что могу без опасений принять её за первый принцип искомой философии».
Ницше на это возразил: «Мыслят, значит, существует мыслящее» – к этому сводится аргументация Декарта. Но это значит предполагать нашу веру в понятие субстанции «истиной уже а рriоri», ибо когда думают, что необходимо должно быть нечто, «что мыслит», то это просто формулировка нашей грамматической привычки, которая к действию полагает деятеля. Короче говоря, здесь уже выдвигается логико-метафизический постулат – не только нечто констатируется. По пути Декарта мы не достигаем чего-либо абсолютно достоверного, но приходим лишь к факту очень сильной веры». Выражаясь современным языком, Ницше определил доказательство Декарта, как нарративную практику, основанную на вере в истинный мир…
Кант тоже с долей сомнения относился к тезису Декарта, считая его общей посылкой: «Всё мыслящее существует». – Но если мы внимательно посмотрим на то, что говорит Декарт, – то должны признать, что он выводил cogito не из этой посылки, а из различения. Кант переводит различение в отождествление: активное в пассивное. Насколько это правомерно?
Дедукция сравнивает большую и малую посылку, отождествляет их: «Все лебеди белые. Это – лебедь. Значит, он – белый». Долгое время большая посылка в этом умозаключении считалась дедуктивной, пока во дворце султана крестоносцы встретили чёрных лебедей. «Все лебеди белые», – оказалось индуктивное умозаключение на основе опыта. Кант, по сути, вводит такую же оплошность в рассуждение Декарта, потом выражает сомнение в том, что сам сделал. Это можно описать сравнительно. Мы способны манипулировать своим отражением в зеркале, например, взять и поднять руку. Само отражение не может поднять нашу руку или поднять её без нас. Мы активны по сравнению с отражением, оно – пассивно. Эта ошибка не сильно бросается в глаза, потому что реальность и её отражение меняются местами на каждом шагу. Это – оправдание Канта, но когда-то он сам написал: «Аналитические понятия чистого разума, – самый надёжный и плодотворный способ познания». Аналитические понятия вызывали у него энтузиазм, на их основании он полагал, что возможны и синтетические сужения чистого разума. Различение – именно активный способ познания.
Гегель, признавая «синтетическое единство апперцепции» самым глубоким и правильным выводом Канта, считал, что трансцендентальная философия потерпела провал. По мнению Канта, положение «прямая линия самое короткое расстояние между двумя точками» – синтетическое суждение чистого разума. В данном случае, к понятию «прямая линия», содержащему в себе только качество, прибавляется вывод о количестве расстояния, который в понятии не содержится, то есть прибавляется к понятию созерцание, – но, что именно прибавляется, когда прибавляется созерцание? Вместо сogito Декарта, Кант выдвинул собственное сogito, – то самое внутреннее чувство, которое пассивно и изменяется под воздействием схватывания. Внутреннее чувство или старый опыт закрывает нас от новой информации, но схватывание борется с ним, переписывает внутреннее чувство, активно действует «на нём». Внутреннее чувство – в пассивной роли.
Делёз присоединился к cogito Канта, но сделал экспертизу того и другого cogito: «Форма, в которой неопределённое существование становится определяемым через «я мыслю», есть форма времени. Моё неопределённое существование может быть определено только во времени, как существование феномена. Спонтанность, которую я осознаю в «я мыслю», может быть понята только как переживание пассивного мыслящего существа, чувствующего, что его мышление, его собственный рассудок, то, чем он говорит «я», производится в нём и на нём, но не им самим. Одним словом, надлом или трещина «я», пассивность мыслящего субъекта – вот, что означает время… Декарт сводил cogito к мгновению, исключая время». Вот с этим у нас никаких проблем. Декарт – наш человек! Cogito Канта – рациональное понятие, – нарисованный на холсте, пассивный очаг, который сogito Декарта перерисовывает время от времени.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Два столпа классической немецкой философии – Кант и Гегель – по-разному проявили интерес к противоположным акцентам мироздания: пассивному и активному. Кант выбрал внутреннее чувство, которое пассивно, и вещь в себе, которая оставляет разум в области явлений и не позволяет на себе «резвиться». Ещё он сформулировал понятие о свободе, обоснованной нравственностью: подчинение нравственности без свободы воли делало бы человека автоматом. Канта интересовал нравственный закон внутри нас и звёздное небо над головой. Такой закон, как звёздное небо над головой, должен иметь объективный момент. Под нравственностью Кант подразумевал категорический императив. Он, конечно, понимал не хуже Гегеля, что объективировал «я», и, чтобы осмыслить своё открытие, написал «Критику практического разума», но, как оказалось, заклинать «вещь в себе» нельзя. Световодозвуконепроницаемый смысл не подчиняется заклинаниям. Он – активный и делает, что нравится: нравственный = свободный…
Философия дотянулась и до альтернативы категорическому императиву. Ею оказалось Ничто или ужас – состояние бытия, выступившего за пределы сущего. «Только на основе изначальной явленности Ничто человеческое присутствие в состоянии подойти к сущему и вникнуть в него». (Хайдегер).
Гегель выбрал истину разума вместо непознаваемой «вещи в себе», многое взял у Канта, но справедливо не считает себя его учеником… Кажется, Гуссерль пытался соединить учения Канта и Гегеля…
Мартин Хайдеггер – не первый, заметивший существование ничто. Логическое начало Гегеля тоже включает бытие и ничто. По мнению Гегеля, в объективной логике непосредственное является тем простым, с чего всё начинается, истина уже результат и опосредованное, а простое – едино. «Простое» в пространстве-времени не существует. Это уловка тёмного предшественника – четырёхмерные контуры какой-то более многомерной сущности назвать простым… Извратив Гегеля, Маркс придал абсолютный характер борьбе противоположностей, их единство посчитал неустойчивым моментом. «Здравый смысл всё разделяет: с одной стороны, с другой стороны». (Делёз). Маркс требует «жертв пролетариату», дискурсивен, – но тупик дискурса социалистов Ницше рассмотрел в облике нигилизма… и Марксу, конечно, было у кого набраться духа «изменять мир». Гегель хотел быть активным, но активность не знает масштабов применения, как и смысл, который приходит первым. Вот Кант не является предтечей тоталитаризма…
Априорность может показаться величайшим достижением разума, преобразующего мир, но цель здравого смысла – потакать эмоциям. Что за прелесть здравый смысл, можно понять только в итоге. Этот «итог» есть в марксизме, благодаря ленинизму, и, как правило, итог здравого смысла демонстрируют старые люди. В рамках собственных представлений они ведут себя рационально: «Люди старятся, как они живут». Когда Фрейд выдумывал, что К. Г. Юнг бунтует против него, как сын против отца, он демонстрировал «здравый смысл» своего учения.
Проблема «начала мышления» засела в философии, как неразрешимая. Гегель, вроде бы, провозгласил «пустое логические начало» её решением, но сто пятьдесят лет спустя Фуко опять констатирует проблему: «Мы неизбежно будем двигаться к бесконечно удалённой точке, никогда не присутствующей ни в какой истории и являющейся лишь своей собственной пустотой… голосом тихим, как дыхание, фактом письма, представляющим собой только пустоту собственного следа… Все начала могли бы быть только воображением и сокрытием, а, по правде говоря, тем и другим одновременно». Можно сказать, это – современное развёрнутое определение пустого логического начала Гегеля… Наличное бытие противопоставлено Гегелем логическому началу, но, выдвинув его, он сохранил возможность начинать мыслить «с любого места». Такая произвольная активность не способна разрешить проблему начала мышления, сделать его универсальным для всех. Например, для религиозного сознания наличным бытием и началом является Бог. Это – общезначимый смысл для верующих, но атеисты могут на это только хлопать глазами… В качестве начала мышления в данной работе мы предложили эмоции. Маркс исходил тоже из наличного бытия. Пожалуй, никто не может исходить из пустого логического начала, а начало, которое не является всеобщим, – обусловлено. Может, стоит начинать с чего-то, что является сразу и началом, и концом, сходится само с собой? По Гегелю, совесть сводима к понятию долга, который может быть, как перед другими, так и перед собой. Долг состоит в том, чтобы всеобщее единство, чьим выражением мы все являемся, не пострадало… К сожалению, такое начало мышления претендует быть расписанием для мироздания, и выражает собой какой-то дискурс, который через некоторое время отменяется, и мы опять оказываемся без начала. На роль всеобщего претендуют только эмоции – одни и те же для всех, если не по содержанию, то по факту существования. Как и логическое начало Гегеля, они разделены, представляют собой безусловное, неразрывное единство, являются синтетическим понятием в соответствии с Кантом.
Согласившись с cogito Канта, Делёз и Гваттари уже не стремились утверждать никакого «я», считали его фактом психологии, даже упрекали Мелани Клейн, что та «не избавляется от той идеи, где шизопараноидные частичные объекты отсылают к некоему целому, которое то ли изначально встречается на первичной стадии, то ли должно прийти в будущем в конечной депрессивной позиции (полный Объект)». Реальное у Делёза и Гваттари есть результат пассивных синтезов желания: «Если желание производит, то производит реальное». – Желание у них обосновано фантазией, следовательно, реальное тоже обосновано фантазией. Это точное описание активной роли воображения. Фантазия лежит в основе внутреннего чувства, тем не менее, реальное – епархия эмпирического пространства и времени, – а не трансцендентальной идеальности. «Желание ни в чём не испытывает нехватки, ему не испытать нехватки в своём объекте. Скорее, именно субъект не достигает желания или же в желании отсутствует постоянный субъект: постоянный субъект бывает лишь благодаря подавлению». Это развёрнутое определение cogito Канта или внутреннего чувства, но сдвинуться к Гегелю, по которому разум обладает истиной и поэтому преобразует действительность, от пассивности cogito, у них не получилось, кажется, как и у Гуссерля. Хотя фантазия лежит в основе внутреннего чувства, но «постоянный субъект» испытывает нужду во всём… У него пассивная роль. Кант оказывается более прав, чем Гегель, но оба подхода обладают в себе некой истиной… Невозможно преодолеть дуализм, объединив в единое воззрение оптику Канта и Гегеля, и найти таким путём начало мышления. Эмоции преодолевают дуализм, включая его в себя, и являются таким началом, а Кант и Гегель оказываются предпочтениями человека совести или Нарцисса.