В поисках своего я

Рассказчик едет в метро с мальчиком в шапке с завязанными ушами: «Развяжи шапку, здесь тепло». Мальчик отвечает: «Я обещал маме не развязывать». Впоследствии из честного мальчика вырос Григорий Перельман. Его ведущая координата напряжена и перенапряжена. Это – совесть. Он отказался от миллиона долларов, потому что кто-то не смог вспомнить разговор, который дал Перельману в руки нить… Но чем одна координата сильней, тем другая не слабей: Григорий Перельман заставляет задуматься о себе, как о Нарциссе, ему вполне удалось привлечь к себе внимание всего мира.

Простой смысл ставит подножку совести и Нарциссу, запутывая их не только на словах… Можно сказать, простой смысл ничего не делает своими руками… прямо, как Бог. Совесть и Нарцисс всё время борются между собой. Мы отводим глаза от совести с презрением, от Нарцисса – со стыдом. Эта борьба пребывает в фактуре человеческой речи, один персонаж у Виктора Пелевина говорит: – Моё потребление выше! – посылая знак, сознательно или невольно. Смысл знака – нравственный и зеркальный. Нравственность участвует в речевом производстве. «Форма речи – самое главное». (Делёз).

Нарцисс, эгоист, совесть, условная мораль, воля к жизни, воля к смерти, людоедство, любовь… – ставят разные смысловые акценты на одно и то же. Эти двойные ноумены указывают на существование непознаваемой «вещи в себе», и этой «вещью в себе» является какой-то простой смысл… Нарцисс собой любуется, слеп от самолюбования, совесть собой совсем не любуется, скорей всего, у неё для этого глаз нет. Она считается внушением. Никто её не видит, даже Ницше, а себя совесть путает с условной моралью… Стремление к светлой точке в сознании Нарцисса тоже слепота. Христиане проецируют счастье быть с Богом на загробную жизнь, слепы к этой жизни. Светлое будущее коммунизма проецировалось на земную жизнь, но для будущих поколений… опережающее отражение действительности осуществлялось за них, и этой фикции никто не замечал. В Древнем Египте существовала «молитва слепого», которая звучала, как «Отче наш». В своём романе «Чёрная луна» Олег Маркеев тоже выводит главного героя, который убьёт злодейку Лилит, став слепым на время. Так было и в легенде: убьёт слепой.

Слепой Нарцисс натыкается на слепую совесть. Они борются друг с другом за право выразить свою незрячесть. Ирония Христа: «Если то, что в вас свет, то какова же тьма?».

Зоркость, которая возникает у Нарцисса, представляет собой смысловое противоречие, которое следует как-то понимать… Ложь и правда сходятся, и возникает истина, но не сама по себе. Я выбираю эту истину тем, что говорю, и тем, что делаю; выбираю, как мне лгать и что мне делать? Психика следует за ведущей координатой, но истина находится за пределами координат. Она сходится с каким-то простым смыслом, как неизвестным вектором, после этого соотношение координат во мне перестаёт быть заведённым автоматом. На мою внутреннюю реальность обрушивается свет.

Взаимодействие совести и Нарцисса определяется тем, что они отталкиваются друг от друга, как одноимённые полюса магнита. Чем ближе полюса друг к другу, тем сильней сила отталкивания, которая выглядит, как внешняя, для отталкивающихся магнитов. Отталкивание внутри единства совести и Нарцисса тоже производится, как будто, внешней для них силой. Между ними возникает трещина, не принадлежащая им обоим, и внешняя по отношению к ним. Предположительно, в трещине находиться интересующий нас вектор.

Гегель отдал Канту заслугу в определении мыслительных способностей – отождествления и различения, – а Кант их разделил на основе отношения к чувственности или рассудку. Мы помним, что совесть и Нарцисс совместно нападали на логику. Тем самым, они выступали, по сути, против рассудка. Они – чувственность. Совесть и Нарцисс уживаются друг с другом, как правильно и красиво, отталкиваются друг от друга, как одинаковые заряды, но их противоположность не создаёт между ними непроходимой стены, потому что они мыслят тождествами, узнают мир, – и мы должны признать, что различение – не их способность. Не смотря на свою конкуренцию, они, на самом деле, борются с различением или логикой, каждый за свой логос. Можно также сказать, что они борются за различение себя, лезут на глаза различению… Смысл идёт в двух направлениях сразу…

Если я что-то различил, я говорю: «я». При этом я не стремлюсь себя с чем-то отождествить. Я могу разотождествиться с чем угодно: с дискурсом, с социальной группой, к которой принадлежу, со сказанными словами. Если совесть мешает, я подключу Нарцисс, я справлюсь хоть с совестью. Иные люди умудряются разотождествиться даже с собственным полом, так что я – не самый способный… Я могу противостоять и совести, и Нарциссу, от чего угодно оттолкнуться, хоть эстетически, хоть этически. Я – не есть сознание. Я, возможно, – трещина между совестью и Нарциссом или безусловная сила в этой трещине…

Совесть отождествляет себя с «другим». Это внешнее по отношению ко мне, но она не знает об этом, на самом деле, отвечает у меня за внутреннее, за структуру восприятия мира, заботится о нём, как о самой себе. Нарцисс себя отождествляет с внутренним, но устремляет своё самолюбование, почему-то вовне и замечает там только себя. Внешнее меня самого является для него внутренним. Беда с этим Нарциссом, такой «оптикой» он косит себя, как траву. Но дело в том, что для меня всё различимо. Это – не моя логика, когда внутреннее гибнет вовне, а внутреннее внешнего спасаемо, в то же время я не есть только различение, чего угодно, хоть внутреннего, хоть внешнего. Я могу себя отождествить, хоть с совестью, хоть с Нарциссом. Я – сила, которая расталкивает совесть и Нарцисс, отводит их от своей судьбы. Нарцисс готов попадать во внешнюю беду, но, опережающе отражая действительность, я говорю ему в нужный момент: «Куда вас, сударь, к чёрту понесло?», – а совесть в это время спасает «другого». Иногда я смотрю на это скептически.

Мой Нарцисс попадает во внешнюю беду по какому-то закону, носит его в себе. Я мог бы хладнокровно предсказать ему судьбу, но мне не всё равно: я – не совесть. Я пристрастно отождествляюсь с Нарциссом, а он видит только свою красоту, в беду стремится, полагая её своим счастьем.

Совесть тоже ни черта не видит без меня. Моё мнение о себе, как о Гадком Утёнке, было сформировано ей, только учёт мнения Любки позволил мне изменить ситуацию. Я всё себе вообразил правильно. Если совесть, такая умная, почему она всё сама не сделала? Когда Нарциссу стало лучше, она не понесла никакого урона, как доминировала, так и продолжала…

Координаты лишены чего-то, присущего мне. Они – автоматизмы. Кстати, почему я – не Нарцисс? Почему моей ведущей координатой не стал Нарцисс? Я мог выбрать слёзы, даже был в шаге от этого, но не понимал, что Нарцисс – тоже эффективен; и, оценив перспективы, решил, что сил станет только меньше. Временами я бываю слепой, глухой и беспамятный, но я – не собственное внутреннее чувство, обуреваемое то совестью, то Нарциссом… А, правда, почему я не помню слёз, которых боялась мать? Я не заметил, что её контролирую, у меня тогда не оказалось иного выбора, кроме терпения. Это – судьба?! Ручки бы меня не выручили: дышать в тесном пальто было бы всё равно трудно. Я бы расслабился на ручках, даже задремал, но мне было важно дышать. Ходьба подталкивала дыхание: двигаться, изнывать, но двигаться! Сесть на землю – тоже не выход. Я переставал идти и опять впадал в сонливость. Всё равно трудно дышать, лучше идти, куда-нибудь.

Выбор Нарцисса, разрывающего себе грудь плачем, был нелеп. Грудь как раз стиснута. Я бы сделал себя идиотом на всю оставшуюся жизнь. Я не отказался от своих умственных способностей, я не стал надрывать грудь в тесном пальто. Вот, что я тогда сделал! Это потом совесть отключала мои умственные способности. Я в контрах из-за этого с собственной совестью… Я знал, сколько идти, чтобы вернуться домой, но возвращение произошло бы не сразу. Мать тащила бы меня за руку вперёд. Сразу идти домой очень хотелось, но главное было дышать. Я передвигал ноги по жаре с грудью, которую нельзя, как следует, расширить для вдоха, но не было другого разумного выхода, до гостей было дальше, чем до дома, но там определённо наступала передышка… После всех расчётов я не стал плакать, случайно выбрав ведущую координату, а если бы я заметил, что слёзы контролируют мать, был бы я Нарцисс…

Собирая меня в детский садик, мать стягивала шарф, завязывая узел сзади. В первый момент я ощущал лёгкое удушье, но забывал о нём, когда шёл по улице, дышал вполне нормально. Всё-таки мне хотелось иногда растянуть узел. Нужно было, чтобы он был ч мне доступен, но просьба – завязывать узел спереди – встречена отказом. Я не закатываю истерик, иду в садик с завязанным сзади узлом и чувствую себя Гадким Утёнком. Силы у меня есть на истерику, они не подорваны, но я уже избегаю выражать себя. Препирательства с матерью опережающе вызывают у меня тоску. Выбор координаты уже сделан, и этот выбор делает меня каким-то автоматом…

Можно привести и другие примеры затемнения моей способности к различению, но всё равно впечатление, что в моём внимании различения больше, чем отождествления, остаётся. Я по преимуществу тот, кто различает. Моя психическая сингулярность состоит из смеси совести и Нарцисса, а чистую сингулярность, не содержащую никакой смеси и моментов, мы не можем себе представить, но и состоящая из моментов совести и Нарцисса нападает на отчётливость логики. Внимание перескакивает с одного на другое, и логика то и дело выцветает, память тоже регулярно теряет отчётливость. Между сингулярностью и акцентами на ней происходят флуктуации.

Наша компания подростков придерживалась мнения, что толстушки – самый смак в сексе, но молодой сосед вставил в разговор свои «пять копеек» и сказал: «Худые подтягиваются и прилипают. Полные так не могут». В моём представлении секс вообще-то был унижением для женщин, но оказалось, что они сами потакают этому унижению с омерзительным энтузиазмом, что «это дело» им тоже нравится, я тогда не различил. Что ты думаешь, то тебе, типа, и говорят, – я тогда отождествил. Внутреннее чувство сравнивает всё, что ему говорят, с собой, и, по мере возможности, отождествляет. Гадость женского унижения пребывала в моей голове в прозрачном виде, она не причиняла мне вреда, но материализовалась. Я оценил потакание женщин собственному унижению, как омерзительную особенность самой жизни. Спазмы тошноты стали возникать у меня при мысли о любимом занятии человечества. Я был отравлен на десятки лет. У самого давно были сексуальные отношения, но ими я только материализовал унижение женщин, и знакомство с девушками, уколовшими меня своей красотой, рефлекторно тормозил. Представление прилипло. Много лет моим идеалом были смазливенькие.

Картина мира тогда покосилась в моей голове. Я подумал: «Он-то знает!». Интересно, что перед этим сосед казался мне каким-то гадостным. Это был новый человек на нашей улице. Вся их семья переехала из деревни, они купили дом у бабы Нюры, которая вышла замуж… Строго говоря, сосед не заслужил моё презрение, но я, будто, предчувствовал, что он причинит мне вред, и испытывал к нему отвращение уже заранее. Некий противный звон, будто, сопровождал соседа. Он сразу показался мне какой-то гадостью. Мистика, – что на самое ценное представление моей жизни, действительно, распространилась гадость…

Новые соседи просто оказались на лично мне близкой территории бабы Нюры. Я, почему-то, внутренне стал относиться к деревенским свысока, хоть и не жлоб. Чёрт знает, что такое?! Но, почему-то, подавленная координата из меня регулярно выскакивала, и Нарцисс лез, как лёгкое пренебрежение. У соседа был младший брат – мой ровесник и сестра – ровесница. Я испытывал лёгкое презрение к ним ко всем.

Сингулярность стремится к неразличимости. Моё ведущая координата во мне растворяется, растворяется… Я вдруг перестаю быть человеком совести. Я также стал более Нарциссом с помощью Любки. Почему её слова, что я симпатичный, послужили просветлению, а сосед, тоже раздвинувший мне горизонты, только затемнил сознание? Структура восприятия мира – «другой» – в одном случае губит, а в другом спасает… Слова «других» оказываются серьёзным фактором на долгие годы. Дело не в пресловутой лживости слов. Других слов просто не существует.

«Другой» – структура восприятия мира. Это ещё не значит, что я не согласен на его смерть. Он сам грозит мне нападением… Нападение может иметь вид помощи, сингулярность стирает акценты. Доверчивость, как дар небес, сияет в глазах детей и детёнышей животных, но жизнь приносит опыт и меняет доверие на свою противоположность. В глазах взрослых особей свет доверия гаснет… личная история, будто, землёй его засыпает. Собственный опыт уже отождествляет доверие и Надежду на бессмертие с напряженным выживанием. Вместо безоглядного доверия к «другим» возникает инстинкт самосохранения. Но, в структуре восприятия мира «другой» не исчезает бесследно, он претерпевает метаморфозу. По-прежнему, согласие на смерть «другого» оказывается равнозначно согласию на свою смерть. Структура восприятия мира – это серьёзно. Мы связаны друг с другом надперсональным слоем психики, по Юнгу. Индивидуальное сознание не контролирует эту связь. Самосохранение оказывается чем-то легковесным по сравнению с ней, включающей в любой момент в нас волю к смерти… Сознательно согласие на свою смерть давал «Очарованный странник» у Лескова, ему очень хотелось помереть за русский народ, но это был императив Нарцисса. Связь через надперсональный слой психики иногда проявляет себя у Нарциссов опять ярче, чем у прочих.

Чужой опыт для ребёнка имеет тот же смысл, что и свой собственный. При этом чужой опыт случайно затемняет или просветляет сознание на основе доверия. Слова Любки послужили просветлению, апеллировали к моей сиюминутной эмоциональности, слова соседа запустили отложенные на будущее рациональные эмоции и затемнили всё. Примеров «затемнения» и «просветления» существует довольно много и в литературе, такое явление не могло быть не замеченными. «Человек-патефон» у Салтыкова-Щедрина требует «молчать», «не допущать», «ходить строем»; по сути, добивается, чтобы другие вели себя рационально. Это – затемнение. Эмоции запрещаются. «Человек в футляре» Чехова выражает только одни бесспорные истины: «Лошадь кушает овёс». Это тоже – рациональная охранительность от других каких-то мыслей. Такая рациональность, будто, лабиринт для них. Перед нами снова свихнувшиеся Нарциссы, что-то голосящие. Что они там в себе гасят? Ещё в интересах затемнения в себе сиюминутных эмоций можно всю жизнь собак и кошек разводить. Это – тоже исключение непредвиденных эмоций. Животные вызывают их, но «под контролем». Это – как войну по телевизору смотреть.

Фильм «Игра» Дэвида Финчера, наоборот, о попытке извлечь человека из футляра. Им стала лакированная жизнь.

Пожалуй, сиюминутные и отложенные эмоции себя взаимно гасят и увлекают друг друга в сингулярное состояние полной бесформенности… В результате этого внутреннее чувство затемняется и просветляется, но не содержит понятия своего предмета – логической истины.

Когда речь заходит о «демоне» в фильме «Револьвер», приятель говорит Джейсону Стетхему: «Самая гениальная разводка с его стороны – доказать, что он это ты». Низкий басистый смех мужчин и женщин – ежедневный выход этого «демона». Это – рациональное проявления эмоций на публику. Демон говорит нашим голосом, сверкает белками наших глаз. Рациональное проявление сиюминутных эмоций – нонсенс, а вовсе не абсурд, – порождает смысл в избытке. Можно сказать, весь дискурс – рациональное проявление эмоций. Жизнь кажется тяжёлой и бессмысленной каторгой, но «демон» вцепился в её условие мёртвой хваткой. Люди много кушают и пьют: всё равно не могут выпустить сиюминутные эмоции на волю… Кругом пузатые или пьяные, а эмоции всё равно рациональные. Эмоциональное убожество «демона» натыкается на его рациональное убожество… Жалость к себе заставляет людей вести себя нерационально, например, заедать стресс. Это свидетельствует о её сиюминутной природе, тем не менее, эмоции остаются рациональными. Рациональность несокрушима, как и сиюминутность, и убога и прямолинейна, как сиюминутность.

«Заполя появился у нас в третьем классе примерно через месяц после начала занятий. До этого он учился в соседней школе, но его выгнали. По его словам, он психанул, на уроке и «запулил» в училку резинкой. В первый день мы разговаривали, на второй уже дружили, потому что всё понимали одинаково. Вообще Заполя удивил меня только раз, когда показал девочку, в которую влюбился. Я обращал на неё не больше внимания, чем на заднюю парту в третьем ряду, за которой сидела. Эта высокая второгодница вся из густых красок. Зелёные глаза с отчётливыми зрачками, как у кошки, густые чёрные брови, прямые чёрные волосы, плечи тоже прямые, длиннющие прямые руки и ноги, кожа с каким-то красноватым оттенком – на мой взгляд, сплошные недостатки. Я решил оспорить внешность второгодницы, но, к моему удивлению, Заполя отстоял и широкие плечи, и прямые брови, и большие, зелёные глаза… ещё она была на голову выше него… Он не обращал на это внимания, считал, что сам тоже вырастет. Я всё равно едва не пожалел его. Было бы глупо предлагать любить ту девочку, которую я сам любил, я удержался, но в итоге мне всё равно не удалось побороть в себе равнодушие к второгоднице и относиться к Заполниной любви, хотя бы, с сочувствием. Когда мы выросли, Заполя показал еще одну девочку, в которую влюбился. Я увидел у неё много общего с той, в густых масляных красках. Художник Петров-Водкин любил рисовать такие модели, но мне нравятся девушки, которых лучше рисовать акварельными красками. Правда, однажды произвела впечатление и такая, какая бы понравилась Заполе, в тот момент её пробивали остывающие лучи вечернего солнца. Все её краски горели изнутри. Я оценил Виталин вкус, когда его уже не было на свете…

Два года в начальной школе мы общались регулярно, потом изредка встречались. Стали учиться далеко друг от друга, а жили всегда далеко. Виталя что-то рассказывал про своего тренера по классической борьбе. Вроде бы, тот с ним серьёзно занимается. Я пропустил мимо ушей. Но мне пришлось проглотить слюни зависти, когда я увидел Заполины мышцы в шестнадцать лет. Символом красоты тогда считался мраморный Аполлон, я бы сам сошёл за Аполлона, но стоять рядом с Заполей на пляже было стыдно. Стыдно быть уродом…

Большие физические нагрузки для Витали были обычным делом. Чтобы рыбачить на острове, он переплывал Обь с сумкой закидушек, которая из-за грузи весила килограмм пять. Мне он рассказал, что однажды чуть её не отпустил на обратном пути. Когда до берега оставалось метров двадцать, силы кончились, но всё-таки дотащил… Ему было тогда лет тринадцать. Лично я переплывал множество раз ковш, который в три раза более узкий, чем Обь, и не имеет течения. Виталя мог бежать три минуты изо всех сил, потом говорил: «дыхалка» сбивается. У меня от такого бега «дыхалка» сбивалась после минуты… Окончив школу, он уехал поступать в спортивный институт, на одно место там ломилось человек пятнадцать, и не поступил. Помню летнюю жару, когда услышал об этом от бывшего одноклассника. Тот сказал, что Заполя уже вернулся, и злорадно добавил: «Пьёт каждый день». Я даже не пошёл проверять: слух ни с чем не вязался.

Но, когда жёлтые листочки уже появились, мы столкнулись с Заполей лицом к лицу в городе. Его вид заставил меня оторопеть. Кожа была «загорелой» от водки. Он даже обрадовался мне, как алкоголик, виртуозно продемонстрировал всю бестолковость пьяниц, пока, онемев, я стоял и глядел на него. Заполя воодушевлённо предложил выпить. Это, будто, само собой разумелось: Пока я не проронил ни слова, он жадно поинтересовался моими деньгами. Я выдавил, что денег нет. Упорствуя в желании отметить встречу, Заполя со вздохом извлек из потайного кармана грязных спортивных штанов три рубля и купил бормотуху. Мы пошли искать укромное место и сели на трубу теплотрассы во дворе, который был завален строительным мусором, заросшим бурьяном: «Подальше от ментов», – как выразился Заполя…

Я пить отказался, просто сидел рядом, наполняясь вселенской печалью, Заполя высоко запрокидывал бутылку горлышком вверх, похваливал «винцо». Ему и мне в каждое ухо по тысяче раз говорили, что пить плохо. Я не читал ему нотаций, просто не был с этим согласен. Между прибаутками алкашей Заполя рассказал и о том, что случилось. Интонации из его голоса исчезли… Перед экзаменами состоялись спаринги: первый поединок был с каким-то солдатом и оказался очень изматывающим. Он закончился в ничью, но Заполя растянул связку на плече и на следующий день подошёл к тренеру сказать про связку. Он думал, что тренер освободит его от спаррингов и допустит до экзаменов. Это, возможно, было вероломством с его стороны, но с другой стороны ему семнадцать лет, и в оба уха твердят о гуманности советской системы. Он, возможно, проявил к этой пропаганде рациональное отношение… Тренер освободил от спаррингов, но до экзаменов не допустил. Виталя никак не обозначил своих мыслей по этому поводу…

На самом деле, он не пил, а тушил себя, как лампу. Я не мог понять, что случилось, на мой взгляд, так резко измениться не было причин. Он предавал мать, брата, сестру, бабку, даже пьющего отца. Я чувствовал, что тоже предан, в моём сознании стало темней… По сути, мы пришли в этот мир совсем недавно, выдумывали желания. В итоге, всё выходило как-то не так: проблемы не решались нашим утлым опытом, случайные удачи, на которые можно было бы опереться в своих мыслях, отсутствовали или оставались не замеченными. Мы с Виталей, оказывается, отличались. Я не испытывал испепеляющих желаний, а он с двенадцати лет на тренировки ходил, как на работу, ему требовался какой-то статус. Мне до сих пор никакой не требуется…

Всё равно по причине возраста мы мыслили примерно одинаково, имели одну и ту же жизнь перед глазами. Отсутствие опыта тоже порождало одинаковые проблемы, но мы отличались с ним по человеческому типу: Тургенев выделил их два: – Дон Кихот и Гамлет. Дон Кихот действует, нападает хоть на мельницы, Гамлет сомневается, когда всё совершенно ясно. Когда уже всё рассказал дух отца, он колеблется. Мы так и сражались с ним однажды на шпагах у него дома. Мне досталась длинная ветка. Он взял короткий гладиаторский меч, выпиленный из доски, видимо, чтобы воспользоваться, при этом выразил уверенность, что меня обязательно заколет: «Короткий меч – самое лучшее оружие». По итогам наших поединков это было совсем необязательно, но мне, почему-то, показалось, что он знает, что существует преимущество короткого меча… Когда мы приступили, я почувствовал, что недосягаем. Кончик моей «шпаги» качался возле его груди, но я не колол, сомневался. В глазах Заполи выразился испуг быть заколотым, но меня всё равно охватили сомнения в эффективности простого прямого выпада, а других я не знал. Тогда он стал действовать, коротким мечом отбил мою шпагу и устремился вперёд. Длинная ветка на короткой дистанции стала только обузой… Подобное неделание для меня нередко было досадным, я знаю о нём, но пока я просто рос, Виталя от физических перегрузок отчаялся. Собственно, он от них и отказался столь причудливым способом, когда стал пьяницей…

У него были взгляды: помню, как он съязвил по поводу отсутствия у меня чёткой цели учить иностранные языки… Насколько в пятнадцать лет могут быть выверенными цели? Я пришёл к своей идее учить языки путём маниловской мечтательности, и лучше всего мне показалось тогда знать английский. Досадное недоразумение состояло в том, что в школе я учил немецкий, это мешало слиться в экстазе с блистательной идеей. Впереди были выпускные экзамены, а в девятом классе я не мог читать учебник за пятый класс, не до уроков мне было с картами. Сначала мне пришлось выбрать немецкий в качестве компромисса. Для изучения других языков впереди была вся жизнь. Помню, как я семь раз подряд на уроке немецкого спрашивал у соседа по парте Толи Снегирёва, как переводится слово geben. Он терпеливо отвечал. Я тут же забывал, но это стало моим первым открытым проявлением интереса к языкам. Тогда же я решил свой интерес не ограничивать фактором времени. Меня вполне устроило и расплывчатое представление о том, как можно использовать знание языков, зато я сразу придумал эффективный способ двигаться вперёд: учил по двадцать новых слов в день. Скоро я выяснил, что слова забываю, всё равно впереди была вся жизнь. Я записывал слова снова и снова учил… После школы немецкий язык перестал быть вообще обусловлен. Он стал моим идеалистическим проектом… Практический результат оказался довольно неожиданным. Я прибавил в свой словарный запас много новых русских слов, активно освоил их, запоминая немецкие. До этого слово «штучка» было моим универсальным выходом из всех положений. «Эта штучка в эту штучку», – так говорила моя мать, показывая эти «штучки» пальцами.

В следующие годы «идеалистический проект» видимым образом не привёл никуда, я бросил факультет иностранных языков, на который поступил, возможность быть переводчиком, а, скорей всего, учителем немецкого языка, меня не интересовала, а Заполя тогда добивался от меня каких-то конкретных представлений. Откуда они взялись в его голове? Версия у меня только одна: на спортивную конкретность его подсадил тренер. Он рассмотрел в нём задатки и не ошибся, привил рациональность своим взрослым авторитетом. Откладывание сиюминутной усталости во имя будущего сработало, как «затемнение» для Заполи. Нарцисс ставит мир на грань и сам идёт по этой грани. Заполя доказал, что он – Нарцисс, когда «запулил» в училку резинкой. Кажется, автохтонный Нарцисс может иметь отложенные эмоции только в каком-то неустойчивом виде. Их можно загнать в дискурсивный лабиринт, порой очень сложный, но они вдруг оказываются за пределами всякого дискурса не только у Заполи, лабиринтом для сиюминутных эмоций может быть, что угодно. Свои эмоции Нарцисс запутывает, но эмоции всё равно безусловней и выскакивают на «позор». Заполя выжигал в себе чуждую рациональность интуитивно, напиваясь до безобразия. В такие моменты он мог переживать только сиюминутные эмоции, ничего отложить в состоянии глубокого опьянения невозможно. Заполя боролся с «затемнением» в полном ослеплении, но реагировал на него ярко, как Нарцисс, став пьяницей. Он по-прежнему стремился к спортивным успехам и гордился ими по инерции, но уже, как сиюминутностью, обрубив возможность получить от спорта какую-то отложенную выгоду. Он рассказал, как боролся с мужиком в горпарке на глазах у публики… Мужик был килограмм девяносто, Заполя проделал «мельницу»… потом ещё одну… Мужик не ожидал проигрыша… Мир улыбался Заполе иногда широкой улыбкой, но это, почему-то, не побуждало его пересмотреть отношение к жизни. Как-то поздним вечером в автобусе он познакомился с девушкой, проводил до дома и после затяжного поцелуя на лавочке трахнул прямо там же. У девушки была мама и маленькая дочка дома… Такой удачный опыт следовало рационально осмыслить, но Заполя только рассказал… Из армии он написал, что курит анашу и уже не может бросить, жить после «дембеля» остался поближе к анаше. Это было рационально…

Однажды на улице мне повстречался Заполин отец вместе с братом. Я спросил: «Как Виталя?».

– Виталя умер, – сказал отец и состарился лицом.

По привычке вести себя ярко, он полез в щит с надписью «высокое напряжение», ожог первой степени составил девяносто процентов тела. Сердце билось ещё четыре дня. «Здоровый был бык!», – прокомментировал брат свой рассказ про сердце.

Потом мне приснился сон. Автобус стоял на знакомой улице, где никакие автобусы не ходят. Эти маленькие автобусы в городе тоже не ходят, только из деревни в город. Я, зачем-то, влез в него. Там сидел Заполя на задней сиденье. Он горбился и высоко поднимал плечи, но на нём не было ожогов, но я всё-таки решил, что ему больно. Возле самого входа сидели ещё два каких-то парня. Они держали себя, вроде бы, прилично, но я, почему-то, запсиховал и разозлился. Эти двое щурили глаза по-блатному, казалось, от них веет беззаконием и, почему-то, неодолимой силой. Глумливые улыбки у них то и дело сверкали. Казалось, я выдумываю силу: не было на них мышц, но один что-то насмешливо говорил, особенно выводя меня из себя. Слова блатного прямо меня не касались, но я чувствовал ужасное унижение… Второй ничего не говорил, только сверкал золотой фиксой, когда криво усмехался. Я вдруг неконтролируемо разозлился. Без всяких переходов Заполе предложил с ними драться. План был нелепый. Я не чувствовал сил на драку. Вообще, мне казалось, что еле стою на ногах, силы Витали тоже вызывали сомнение. Услышав мои слова, говоривший обернулся назад и насмешливо спросил у Заполи: – Ты будешь со мной драться? – Виталя ответил ему, а не мне, не слитно произнося слова и сильно дёргая плечами: «Я… не… могу… драться». – Ответ был вроде бы и мне.

Кажется, Заполя находился под полным контролем этих гадов. Я сообразил это своим мутным сознанием и, не вступая больше с ним в переговоры, вылез из автобуса на качающихся от слабости ногах и с качающимся сознанием. Тут я опять обратил внимание, что стою в хорошо знакомом месте. Это место было мне безразлично, но в детстве мы регулярно ходили здесь в баню. Я вообще здесь часто ходил и однажды заметил детсадовскую Гальку на веранде второго этажа в том самом доме, у которого стоял автобус. Видимо, она жила здесь. Галька тоже заметила меня и закривлялась.

По преимуществу встревоженность от затемнения сознания или уверенность в его просветлённости тоже по отдельности отличительная характеристика для людей совести и Нарциссов. Свой опыт чаще вызывает у меня встревоженность, чем уверенность, потому что он всегда ограничен, но Нарциссы чаще должны ощущать уверенность, если нападают на ветряные мельницы. Встревоженность и уверенность иногда падают ниже уровня осознания, растворяются в сингулярности… Видимо, встревоженность и уверенность – акценты на психике? Если бы внимание заметило, что я контролирую мать слезами… моя встревоженность состояла бы не в том, что я должен себя спасать, а была бы уверенностью, что мне должны… Просто зная, что я как-то контролирую мать, я мог сесть на землю, например, если плакать себе дороже, всю жизнь можно было вести себя иначе. Снимка в чулках не было бы… Я бы вынул матери затычки из ушей. Перед Нарциссом надо отвечать за «базар». Нарцисс преследует свои сиюминутные интересы, но без слёз насколько мне было возможно преследовать свои сиюминутные интересы на ёлке в том нежном возрасте? Выбрать в качестве ориентира собственные ощущения я мог только со слезами, в то же время последним основанием для меня было – не плакать. Я бы привлёк к себе общее внимание, будучи в чулках… Вообще же, плакать мне ещё легко. Когда мать решила меня сфотографировать, я удержался от слёз едва-едва… Я преследую свои интересы, иначе, чем Нарцисс, и встревожен иначе. Он рассчитывает на немедленное улучшение своего положения, а я избегаю сиюминутного ухудшения. Он – оптимист. Позже мои сиюминутные эмоции всё-таки научились прокладывать себе дорогу. Водоразделом послужил тот случай, когда я читал «Трёх мушкетёров», лёжа в кровати. Читать было бы удобней, если сесть за стол, но я подпирал голову рукой и не вставал, переживая самые разболтанные эмоции. В первый раз тогда у меня стали потеть подмышки. Это самовыражение сиюминутных эмоций привязалось, не контролируется сознанием. Но Нарциссы тоже никуда не делись от отложенных эмоций. Они подавляют, гасят их в сознательном возрасте… Так, что ничего я не потерял, был умницей с самого детства, – но была ли абсолютная закономерность от сотворения мира, что моей ведущей координатой станет совесть?