Новый больной следил за ним блестящими стеклянными глазами.
Мальчик взглянул вверх, вытянул шейку и вдруг всплеснул руками.
– Солнышко, солнышко! – закричал он, и странно болезненно раздался в пустой холодной палате его надтреснутый детский голос, зазвеневший тоскливо мечтательным восторгом.
По серой нескончаемой стене противоположного дома ползла золотая слепящая полоса яркого света, и отблески ее отразились в наивных детских глазах, зажигая их золотыми искрами.
И точно этот голосок разбудил застывшую жизнь: задвигались и заговорили другие больные.
Высокий и худой, со сверлящими сумасшедшими глазами фанатика, встал и тоже подошел к окну длинный старик. Он, как на плуг, оперся своими огромными корявыми руками на подоконник и стал смотреть вверх, возносясь взглядом по высокой стене к тому далекому чудному небу, на котором горело где-то золотое яркое солнце и которого во всей его неисповедимой могучей красоте никогда не было видно в этой мертвой, холодной палате осужденных на верную безобразную смерть.
Старик положил на голову мальчика огромную шершавую ладонь и сказал:
– Обрадовался, птенчик Божий!.. Вот оно, солнышко… светит!.. Благодать!.. Любовное солнышко… Вот так-то, мальчуган: живешь, живешь в потемках, блуждаешь во мраке тоски смертной, а выглянуло небесное солнышко – и стало светло, хорошо… Умирать не надо!.. Вот, даст Бог, выйдешь на волю, всего тебя солнышком обогреет, всего вольным духом обоймет… Улетишь отсюда, как птичка на Благовещенье…сольешься со всем миром… Радость безмерная!
Он говорил тихим, глухим, глубоко внутрь провалившимся голосом, а сумасшедшие глаза из-под густых нависших бровей сияли любовным и почти исступленным восторгом.
Четвертый больной, тусклая развалина, обезображенная неизлечимыми язвами разложения, повернул к нему свое ужасное жалкое лицо и сморщился в бессильном усилии не то чихнуть, не то улыбнуться саркастически.
– В могилу он уйдет, а не на волю… радости мало! – сказал он протяжно и гнусаво.
Старик стремительно обратил к нему сверлящие глаза.
– А ты знаешь?.. Ты в могиле был?.. Почто живую душу смущаешь, маловер?.. Ну и в могилу… Ему лучше знать!.. Лучше в могилу с верой уйти, чем без веры на земле гнить!.. Воля Божия, не наша… Тебя не спросили… обидно!
Ленивый римский профиль медленно повернулся на соседней кровати. Сонные прекрасные глаза с выражением равнодушного удовольствия посмотрели на косую полосу золотого света.
– Нет, в самом деле красиво! – сказал он, высвободив из-под одеяла еще не обезображенную болезнью руку с изящными тонкими пальцами музыканта, и стал внимательно осматривать ногти. Потом достал из ящика в столе коробочку с блестящими ножничками, подпилочками и подушечками и принялся что-то подчищать и полировать на своих ногтях.
– Что это завтрака не несут? – лениво, про себя спросил он.
Четвертый больной презрительно скосил гноящиеся глазки, покривил губы и заметил:
– Как вам не надоест этими пустяками заниматься? Все равно ни к чему…
Благородный римлянин с добродушно ленивой иронией посмотрел на него, приподнялся и сел, с удовольствием потирая обнаженную выпуклую грудь, точно прикосновение к своему когда-то бережно выхоленному телу доставляло ему невыразимое наслаждение.
– Надо сегодня ванну потребовать, – опять про себя сказал он.
И как будто четвертый больной не мог выносить его ленивого голоса, сейчас же с соседней кровати раздался хриплый злой смешок.
– Вам бы только есть да нежиться!
– Да будет вам ныть!.. Надоело! – ответил римлянин, и красивые губы его сложились в брезгливую гримаску. – Каждый делает то, что ему нравится… Лучше брать от жизни все, что она может дать приятного, чем ныть, брюзжать, а все-таки… жить и жить!
– Почем вы знаете, буду ли я еще жить? – с истерическим озлоблением вскрикнул развалившийся человек.
Римлянин махнул рукой красивым небрежным жестом.
– Знаю, слышали… Будете жить, ничего… Черт вас не возьмет!
– Слышали? Ничего вы не слышали!.. Вам просто досадно, что я глубже и тоньше вижу ту бессмыслицу, которую вы… которой вы не понимаете… красивое животное! – злобно пробормотал четвертый больной.
Римлянин услышал. Он высокомерно поднял брови и гордо посмотрел на противника.
– Хотя бы красивое!.. Это все-таки – что-нибудь.
Лучше быть красивым животным, чем брюзжащей кучей разлагающегося мяса, которое только отравляет воздух и себе и другим.
– Ну, будет вам… – грустно и властно отозвался старик от окна. – И не стыдно?.. Что вы – звери?.. Целый день грызетесь. Чего вы не поделили? Всяк по-своему живет… каждому по-своему тяжко. Вы бы лучше пожалели друг друга, – обоим легче бы стало.
– Надоел он мне, дед! – лениво отозвался римлянин и успокоился, еще внимательнее занявшись своими ногтями.
– Что ж – надоел!.. Грех это. А ты пойми, пожалей, тогда и не будет надоедать. Не сам он тебе навязался… Божья воля связала. Против нее не пойдешь. Ну и терпи. Он, Бог, лучше знает, зачем вас соединил. А что Бог соединил, то человек да не разлучает. Сказано – любите друг друга. Так-то… в любви Бог, в любви и жалости и жить надо. Тогда везде хорошо будет и черные мысли отойдут. Любви в вас мало, жестокие сердцем!
Глухой голос его звучал с суровой и торжественной скорбью. Все молча слушали, подчиняясь непонятной власти. Мальчик с испугом переводил свои большие наивные глаза с сурового старческого лица на другие.
– Дедушка, – неожиданно вскрикнул он, – гляди – муха!..
Маленькое черное насекомое билось, жужжа и падая, у холодного стекла.
– Муха… действительно – муха! – совсем другим, нежным, умиленным голосом сказал старик. – Ишь ты… насекомая, а живет тоже!.. Ты ее не трожь… пусть себе живет!.. Она – тварь маленькая, а красоту жизни ощущает и себя блюдет. Бог ей жизнь дал… маленькую жизнь, а цена ей, может, огромная!.. Нашей, гляди, больше!.. Ну и блюдет… Человек мудрствует, а муха – она Богу молится. Смотри, как лапками… лапками… умывается, подлая, чистоту соблюдает!