Глава 20
Евдокия Ярошенко лежала без сна уже несколько часов. Страдать бессонницей она начала месяц назад.
Всё началось с той самой ночи, когда приснился ей сын Иван.
Сон был страшным. Иван лежал на земле, лицо его было в крови. Она хотела подойти к нему, чтобы помочь подняться, но он протестующе замахал рукой, запрещая приближаться. Потом перед глазами вспыхнуло огромное пламя, которое заслонило всё вокруг. Когда пламя угасло и рассеялся дым, Ивана уже не было. Она стояла посредине какой-то улицы и озиралась по сторонам. Улица была незнакомой и пустынной, все проулки отгорожены высоким плетнём с крестами. Плетень и кресты дымились. Евдокию охватил страх, она заметалась в поисках выхода из мёртвого селения и проснулась. Не смыкая глаз, пролежала без сна до самого утра. Не выспавшаяся и разбитая, отправилась на работу.
С тех пор, ложась спать, Евдокия долгими часами не могла уснуть.
Ужасный сон про Ивана не давал ей покоя. Она вновь отчётливо видела бушующее пламя, чадящий дым и корявый плетень с обуглившимися крестами. Видения пропадали, начинались тягостные воспоминания о прежней жизни, о той большой семье, которая так неожиданно распалась. Такие наваждения стали повторяться изо дня в день.
Закрыв глаза, она лежала, не шевелясь, и прислушивалась к тоскливому завыванию ветра за окном. В памяти в очередной раз воскресали картины той жизни, в которой были ещё и муж, и все её дети. Она многое бы отдала теперь за то, чтобы вернуть прежнюю, пусть горькую, но понятную для неё жизнь. В той жизни она не была одинокой. Сейчас её жизнь теряла смысл.
Евдокия заплакала. Слезы полились из глаз ручьём. Она не утирала их, и они стекали по щекам на простыню.
Писем от Ивана не было давно. Василиса, наведываясь к ней, всячески успокаивала. Убеждала, что на фронте солдатам не всегда удаётся черкнуть даже несколько строк. Сейчас советские войска ведут стремительное наступление, и надо понимать, что их Иван – танкист, он всегда впереди тех людей, которым солдаты вручают свои письма. Тыловики просто не поспевают за наступающими. Вот наступит передышка в боях – Иван обязательно напишет.
Евдокия кивала, соглашалась с дочерью и на какое-то время действительно успокаивалась. Стоило только Василисе покинуть барак – тоска возвращалась опять. С каждым новым днём на сердце всё сильнее и сильнее нарастала тревога, которую невозможно было унять. Материнское чутьё подсказывало, что в дом вот-вот постучится беда.
Почтальон в посёлке был прежний – дед Мирон. Он сильно постарел за последние шесть лет, ещё ниже склонил свою голову к земле и передвигался по улице со скоростью черепахи. Старик по-прежнему ходил с той же кирзовой сумкой через плечо, опираясь на батожок, но разносил почту теперь в конце дня.
И ещё одна особенность появилась в работе старого почтальона. После начала войны он стал вручать письма получателю лично в руки. По каким-то своим соображениям Мирон перестал доверять почтовым ящикам, развешанным на дверях барачных комнат. Даже если адресат отсутствовал дома, он приходил повторно. Исключение составляли газеты. Их он опускал в ящик тихо, в дверь не стучал.
Иногда его подменяла внучка. Она выросла, из худосочной пигалицы за шесть лет превратилась в статную, красивую девушку, работала на заводе посменно. Несколько раз люди слышали, как она убеждала деда бросить работу почтальона, но Мирон её не слушал. Каждый раз он повторял одни и те же слова:
– Сейчас, Дарьюшка, идёт война. Каждый советский человек обязан вносить свой вклад для победы. Если я уйду – меня должен будет кто-то заменить. Верно? Крепких стариков у нас в посёлке нет, а человек моложе меня, которого призовут в почтальоны взамен, принесёт Родине больше пользы, если будет находиться на другом посту.
Больше месяца старик не стучал в комнату Евдокии. Иногда она, заслышав его шаркающие шаги, сама выходила в коридор и пытливо смотрела старику в глаза. Ей порой казалось, что Мирон скрывает от неё правду. Возможно, обронил где-то по дороге заветный треугольник, и теперь боится признаться в этом.
– Не сверли ты, касатка, меня своими очами, – говорил ей старый почтальон, не дожидаясь вопроса. – Не принёс я тебе ничего и на сей раз. Но лучше уж долго ждать треугольник, чем получить квадратное письмо.
– Конечно, конечно, – опускала Евдокия глаза в пол и возвращалась в комнату.
Один за другим сменялись дни, не принося ей даже крупицу радости. Она замкнулась, стала неразговорчивой и равнодушной ко всему. Из прежних обитателей в бараке осталось всего две семьи, новые соседи жили обособленно и скрытно, с ними она старалась не общаться. Лишь на работе получалось немного развеяться.
Внутри неё скопилась такая масса горестных мыслей, столько болезненных вопросов, что они уже, казалось, не умещались в голове и обязательно должны были выплеснуться наружу, как вода из переполненного сосуда. Замкнувшись в себе, она и не заметила, как вечерами стала разговаривать сама с собой.
Сегодня Евдокии показалось, что она сходит с ума, и это её очень напугало. Воспалённый разум, наконец, не выдержал, произошёл душевный срыв. Рыдая, она вдруг почувствовала, что ей крайне необходимо выговориться, высказать вслух все свои горести и сомнения. И лучше всего, если она поговорит с Марком, со своим мужем. И не беда, что его нет рядом с ней. Он ведь человек верующий, сам когда-то разговаривал с небом, ей приходилось это видеть и слышать. Так почему сейчас не поступить так, как неоднократно поступал её муж, любимый Марочко? Вдруг сейчас её слова дойдут до него? Вдруг Бог поможет ему услышать её? Ведь помогал же он Марку прежде. И много раз. И сына Ванечку послал, и в засуху с дождём помогал, и от голода спас.
«Марочко мой, – зашептали её губы. – Где ж ты сейчас? Почему не подаёшь весточку о себе? Жив ли ты, любимый мой? Сердцем чувствую, что нет больше на свете нашего Ванечки! Не уберегла я его. Погиб он, защищая ту власть, которая нас всех сгубила. Чуешь меня, Марочко? Почему мне досталась горькая долюшка? Спроси у своего Бога: чем я прогневила его?
Она долго разговаривала с мужем шёпотом, не опасаясь, что кто-то может услышать её и посчитать сумасшедшей. В комнате никого, кроме неё не было. Всхлипывая, Евдокия рассказала Марку обо всём, что её мучило, что наболело. Не умолчала и о том страшном сне, в котором огонь уничтожил её сыночка.
Выговорившись, Евдокия вытерла слёзы краем ночной рубашки и успокоилась. Она почувствовала большое облегчение и вскоре уснула.
Утром к ней пришла Василиса. Она вернулась из поездки и решила навестить мать. Когда дверь в комнату отворилась, Евдокия шагнула навстречу дочери, они обнялись.
– Как я рада тебя видеть, – проговорила Евдокия, утирая краешком фартука непрошенную слезу. – Надолго?
– На сутки, – ответила Василиса, снимая с себя пальто. – Завтра с утра принимаю состав. Ты сейчас на работу?
– Да, пора уже. Садись, завтракай, а я пойду. С опозданием у нас теперь очень строго. Но я постараюсь вернуться пораньше. Начальство обещало пойти навстречу, если мне вдруг понадобится. На прошлой неделе две смены подряд трудилась. Заработала послабление.
– Чем вы занимаетесь?
– Известное дело – брёвна катаем.
– Мамочка, милая, – Васса подошла к матери, обняла. – Об одном прошу тебя: не рви жилы в одиночку, не надрывайся. Никому ты ничего не докажешь своим чрезмерным усердием, а грыжу можешь заработать запросто.
– Ты за меня не беспокойся, доченька, – ответила Евдокия. – Всем сейчас нелегко. Всем приходится пупы развязывать. Ты как позавтракаешь – приляг, поспи с дороги. Не вздумай чего-нибудь затевать по дому. Сама управлюсь. Поняла?
– Хорошо, мама, не буду.
Евдокия ушла, Василиса поела неостывшей ещё каши, запила стаканом кипятка и легла спать.
Проснулась она после полудня. Сквозь щель между оконными занавесками пробивался яркий луч солнца. Он трепетно блуждал по лицу Василисы, и она чувствовала его ласковое прикосновение.
День выдался на удивление солнечным, тихим и морозным. Такие дни всегда нравились Ивану. Он брал самодельные лыжи, палки, выструганные из стволов молодых берёзок, и отправлялся в сторону Калаповой горы. Иван поднимался на самую вершину и лихо, с завыванием ветра в ушах, скатывался вниз. Его лыжня простиралась почти до половины замёрзшего русла реки. Потом он опять взбирался наверх, и всё повторялось. Возвращался уже перед ужином – раскрасневшийся, весёлый и счастливый.
«Ох, Ванечка, как мне тебя не хватает! – с грустью подумала Васса, вставая с постели. – Как нам с мамой плохо без тебя».
Она умылась, привела себя в порядок и собралась натаскать в бак воды из колодца. В это время в дверях появилась мать.
– Отпустил меня Кузьмич, – сообщила она радостно. – Правда, поворчал немного, но отпустил. Хоть половину денёчка побудем вместе с тобой. Посудачим о житье-бытье. Сильно скучаю я по всем вам, от одиночества сама с собой говорить принялась.
– Совсем затворницей сделалась? – насторожилась Василиса.
– Пропало у меня всякое желание общаться с чужими людьми. Прежних жильцов в бараке уже не осталось, а новых я сторонюсь.
– Почему?
– На работе бабы сказывали, что это ненадёжные люди.
– Как понять – ненадёжные? – удивилась Василиса.
– Ну, якобы, они мыслили к немцам переметнуться, когда те совсем близко к их городу подошли, да им не дозволили. Выловили, дескать, и сюда привезли, в бараках наших расселили. С ними лучше не связываться. Можно нарваться на неприятности.
– Глупости это, мамочка, – рассмеялась Василиса. – Они такие же обыкновенные люди, как все вокруг. А неблагонадёжными они стали по милости НКВД. Примерно так же, как мы попали в список врагов народа. В их семьях числятся родственники, которые чужды нашей власти.
– Разве люди могут быть чужими в своей стране? – с недоумением спросила Евдокия.
– Не чужими, а чуждыми, мам, – поправила Василиса. – Ну, к примеру, кто-то из их родственников служил у белогвардейцев, или был выходцем из дворян. Вполне возможно, это обрусевшие немцы или ещё что-то подобное. По этой причине их и выслали из родных мест, как нас с Украины. Среди них могут быть и просто беженцы, которые побоялись оказаться под немцем.
– Всё равно не буду с ними общаться. От греха подальше, – упрямо заявила Евдокия. – Что у них на уме – на лбу не написано.
– Как знаешь, – пожала плечами Василиса. Она поняла, что переубеждать мать было бессмысленно. С её упрямством ей доводилось сталкиваться.
Василиса натаскала воды, помыла полы, вытряхнула половики, принялась чистить картошку. В поездке ей удалось раздобыть банку тушёнки, она решила сварить для матери суп. Евдокия сидела на табуретке у окна, сложив руки на коленях, и наблюдала за дочерью.
– Худющая ты стала, Васса, – озабоченно произнесла она. – Извелась в постоянных разъездах, вечно не досыпаешь. Глаза вон провалились, лицо осунулось. Раньше румянец на щеках играл, а сейчас на них луна свалилась.
– Зато не приходится бревна ворочать, – быстро отпарировала Василиса. – А отосплюсь я после войны, мамочка. Возьму отпуск и буду дрыхнуть целыми днями.
– Ох уж эта война окаянная, – тягостно вздохнула Евдокия. – И когда только придёт ей конец?
– Скоро, мамочка, скоро. Немец бежит без оглядки. Сводку-то слушаешь?
– Ничего я в ней не разумею, в сводке этой. Для меня понятно лишь одно слово – победа. Как только услышу я его по радио – сразу возрадуюсь, буду знать, что войне пришёл конец. А где и какой город сейчас отбирают у немца – неведомо мне. Неграмотная я. Это только Ваня мог мне объяснить, если бы был рядом со мной. Он пятёрки имел по географии. Про все страны и города знал…
В это время в дверь тихонько постучали. Евдокия вздрогнула и напряглась. Она сразу догадалась, чей это стук. Стук, который она с нетерпением ждала почти два месяца. Сердце от волнения бешено застучало, а ноги словно отнялись. Она не решалась встать, боясь, что ноги подломятся и она упадёт.
– Мам, это к нам, – сказала Василиса. – Соседка, наверно. Пойди, открой.
– Это почтальон, Васса, – обречённо произнесла мать. – Весточку от Вани принёс. Сердце мне подсказывает – плохую. Сон я нехороший видела, боялась признаться тебе. От страха, вон, даже ноги затряслись, упаду, если встану.
Стук повторился.
Василиса подозрительно взглянула на мать, затем отложила нож, вытерла руки о полотенце и пошла встречать гостя.
Почтальон держал в руке не привычный солдатский треугольник, а серый прямоугольный конверт.
– Прости, дочка, за печаль, которую я вам принёс. Вот, возьми, – Мирон протянул конверт.
Василиса взяла его и быстро притворила за собой дверь, чтобы мать не услышала их разговора.
– Почему вы решили, что это похоронка? Может там письмо от командира, с фронта? – робко спросила она. Голос её дрогнул, губы мелко затряслись, из уголков глаз выкатились две непрошенные слезы.
– Ой, дочка, дай-то бог, чтобы я ошибся. Только вот не было ещё случая, чтобы письмо солдатской матери шло через местный военкомат, – с грустью ответил старик.
Письмо было последним в его сумке. Он перебросил её за спину и поплёлся к выходу. Вскоре хлопнула за ним входная дверь, а Василиса продолжала стоять с серым конвертом в руках. Она держала его тыльной стороной, и не спешила повернуть. Письмо, казалось, жгло ладони, она не решалась нести его в комнату. Сердце бешено колотилось в груди.
«Вдруг Мирон ошибся адресом?» – мелькнула на секунду спасительная мысль, и Василиса мигом повернула конверт. Глаза мгновенно выхватили на конверте отчётливый адрес: п. Стрелка, барак №3 к. 7. Ярошенко Евдокии Андреевне.
– Что там, Васса? – донёсся из комнаты встревоженный голос матери. – Где ты потерялась?
– Сейчас, мама, иду, – ответила Василиса, чувствуя приступ внезапного озноба. Непослушными пальцами она вскрыла конверт, извлекла из него листок розоватого цвета, на котором крупным шрифтом было отпечатано слово «извещение».
Взгляд лихорадочно побежал по строчкам.
…ваш сын сержант Ярошенко Иван Маркович… уроженец… в бою за социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 19 декабря 1943 года… похоронен в деревне Агафоновка, Кировоградской области… извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии… Приказ НКО-СССР №138.
Внизу стояла подпись военного комиссара.
– Ванечка… братик… как же так? – прошептала Василиса. – Ты же обещал вернуться живым…
Нашарив дрожащей рукой ручку двери, она потянула её на себя, на негнущихся ногах прошла в комнату. Мать уже сползла с табурета и медленно двигалась к ней.
– Что с Ваней?! – вскрикнула она и пошатнулась. Василиса подскочила к ней, подхватила обмякшее тело, довела до кровати, помогла лечь.
– Нет больше нашего Ванечки, мама, – тихо произнесла она. – Убили его проклятые фашисты.
Уставившись безумным взглядом на Василису, Евдокия прошептала:
– Прочитай мне, что там написано…
Василиса подняла с пола выпавшее из рук письмо, исполнила просьбу матери. Потом подошла к настенному шкафчику, изготовленный Иваном незадолго до войны, достала оттуда пузырёк с валерьянкой, накапала в стопку.
– На, мамочка, выпей, – сказала она.
Евдокия выпила, закрыла глаза.
Минут пятнадцать в комнате царила тишина. Всё это время Василиса стояла у окна, уставившись тупым взглядом на улицу. Потом, очнувшись, подошла к матери, спросила:
– Ты как?
Евдокия открыла глаза, посмотрела на дочь затуманенным взглядом, ничего не ответила. Василиса взяла её за руку, сказала:
– Мамочка, надо бы к Раисе на работу сбегать. Полежишь пока одна? Ладно?
– Иди, Васса, не беспокойся обо мне, – еле слышно проговорила Евдокия. Её стеклянные глаза были устремлены в какую-то точку на потолке.
Через полчаса Василиса была уже у заводской проходной.
Раиса испуганно вскрикнула, когда Василиса сообщила ей страшное известие, и сразу заплакала. Сёстры обнялись и, всхлипывая, простояли молчаливо некоторое время.
– Ладно, слезами горю не поможешь, – сказала Раиса, отстраняясь от сестры, и вынула из нагрудного карманчика носовой платок. – Надо жить дальше. Сейчас я с тобой уйти не смогу – не отпустят. Но после работы буду у вас обязательно.
Раиса уже четыре года жила в браке с Леонидом Лепёхой. Евдокии зять не нравился с первых дней, поэтому она ни разу не заглянула к молодожёнам в гости. Зять отвечал тем же и тоже никогда не появлялся в бараке у тещи. Из-за их взаимной неприязни и Раиса стала редким гостем у матери. Она болезненно воспринимала её обвинения в адрес своего мужа.
Неприязнь Евдокии к будущему зятю возникла ещё в 1937 году.
Леонид Лепёха прибыл на Урал на полгода раньше, чем семья Ярошенко. На момент раскулачивания отца и матери ему исполнилось девятнадцать лет. Он мог остаться на Украине, но предпочёл сопроводить своих родителей до места поселения. Благодаря его стараниям, родителям удалось миновать уготованный путь изгоев через лесоповал. Родители стали трудиться на углебирже, а сам Леонид нашёл для себя работу в одном из вспомогательных подразделений завода, что само по себе было невероятным случаем. Поговаривали, что всё это ему удалось сделать за деньги. Но это были всего лишь слухи. Что произошло на самом деле – оставалось тайной по сей день.
Но не этот факт стал причиной неприязни к нему со стороны Евдокии. Она с подозрением стала относиться к Леониду после ареста Марка.
По странному стечению обстоятельств Лепёха, арестованный месяцем ранее, вышел на свободу за день до его ареста. Как ему удалось вырваться из лап НКВД – можно было только догадываться. Все знали, что просто так из КПЗ никого не выпускали. Со слов Лепёхи, следователь во всём разобрался и отпустил из-за отсутствия вины. А вот в деле Марка тот же самый следователь, почему-то, предпочёл не разбираться и отправил дело в «тройковый» суд.
Васса отвергала все домыслы матери в том, что Лёня мог оговорить отца, чтобы самому выбраться на свободу. На этой почве её отношения с матерью стали ещё более прохладными.
Вечером они сели за стол втроём. Раиса принесла с собой бутылку водки, которую приобрела по пути на базаре. Она сумела взять себя в руки и внешне держалась хладнокровно. Василиса усиленно старалась крепиться, но у неё это получалось хуже, чем у сестры. Время от времени непослушные слезы сочились из глаз и скатывались по щекам. Она беззвучно всхлипывала и тотчас тянулась за платком.
Евдокия ещё до прихода Раисы поднялась с постели и бесцельно кружила по комнате, тычась из одного угла в другой. Слёз у неё уже не было, о рыданиях напоминали красные воспалённые глаза. Она периодически поднимала край фартука, с которым не расставалась никогда, находясь дома, и для чего-то утирала вспухшие веки. Иногда она подходила к окну и подолгу что-то рассматривала через стекло. Потом молча разворачивалась и направлялась к фотографии Ивана с Тоней. Остановившись перед фото в рамочке, внимательно смотрела на сына. Эта фотография появилась у них дома за полгода до отправки Ивана на фронт. – Мама, Васса, давайте помянем нашего Ванечку, – сказала Раиса, подняв рюмку. – Он проявил геройство и мужество в бою за социалистическую родину – так сказано в письме из военкомата. Его похоронили на родной украинской земле. Пусть она будет пухом для него.
Она умышленно назвала похоронку «письмом», посчитав, что это прозвучит менее трагично.
Раиса и Васса выпили, а мать категорически отказалась взять в руку рюмку. Она никогда в жизни не пробовала водку даже на вкус и сейчас протестующе замахала рукой.
– Мама, выпей пожалуйста, так положено, – строго проговорила Раиса и насильно вложила рюмку в ладонь Евдокии. – Тебе будет легче.
Мать поднесла дрожащей рукой рюмку водки ко рту и выпила за один глоток. Глаза её испуганно округлились, она судорожно вдохнула в себя воздух и закашлялась.
– Вот и чудненько, вот и славненько, – похвалила Раиса.
Они закусили, потом выпили ещё по одной. Евдокия больше не прикоснулась к рюмке. Она по-прежнему сидела молчаливой и подавленной. Молчали и сёстры. Разговор не клеился. В комнате висела мёртвая тишина. Инициативу взяла в свои руки Раиса.
– Мамочка, родная, нам всем сейчас тяжело. Но и убиваться от горя не следует. Из царства небесного мёртвых не вернуть, а нам туда ещё пока рановато. Жизнь продолжается, какой бы мрачной для нас она не была.
– Ты права, – согласилась Василиса. – Только вот как свыкнуться с тем, что нет с нами отца, и никогда уже не будет Вани…
– У меня есть предложение, – неожиданно сказала Раиса.
Василиса вопросительно посмотрела на сестру.
– Я не успела вам сказать, что получила весточку с Украины. Хотела забежать на днях, сообщить, но получилось уже сегодня.
– Говори, не томи, – подстегнула сестру Василиса, увидев, что та не особо торопится с известием.
– В общем, письмо я получила от Павла.
– От какого Павла? – спросила Василиса, не догадываясь, что речь идет о муже старшей сестры, оставшихся в оккупации.
– От мужа нашей Маруси. Слышишь, мама?
Евдокия вздрогнула, повернула глаза к Раисе, уставилась пустым взглядом. Она была погружена в свои мысли и не прислушивалась, о чём говорили между собой сёстры.
– Письмо, говорю, получила от Павла, – повторила она громко. – Живы и здоровы они с Марусей. Зовут нас к себе.
До Евдокии, наконец, дошёл смысл известия. Она немного оживилась, в глазах обозначился интерес.
– Жива, значит, Маруся… – шевельнулись её губы.
– Маруся и Павл'о живы остались, а вот сваты умерли, – уточнила Раиса. – Теперь их дом пустует, зять предлагает нам поселиться в нём.
– Я смутно помню Марусю, – призналась Василиса. – Ведь она ушла к Павлу – мне шести лет не было. А когда нас отправляли на Урал – она не смогла приехать.
– Зато Фроська её хорошо помнит. Когда жила четыре года у тёти Ксении в Луганске – Маруся часто её навещала, сладости привозила.
– Так какое у тебя предложение? – спросила Василиса, не принимая всерьёз приглашение Павла.
– Отписать наше согласие на Украину, – заявила Раиса.
– Ты это серьёзно?
– Вполне. Я уже всё продумала.
– Но ведь… – начала Василиса и умолкла на секунду, затрудняясь выразить кратко свои сомнения.
– О тебе речи не идёт, – сказала Раиса. – Ты остаёшься здесь ждать возвращения отца. Переписка с ним прекратилась, и он в неведении о нашей жизни. Я заберу маму, мы поедем с ней вдвоём.
– А Лёня как-же?
– Лепёха остаётся здесь с родителями, – доложила Раиса, и, усмехнувшись язвительно, добавила:
– На Украине ему со мной делать нечего, а с нелюбимой тёщей тем более.
– Но у мамы нет паспорта, как же она поедет?
– А ты у нас для чего работаешь на железной дороге? – спросила Василиса с ехидством. – Поможешь посадить в поезд, а дальше я беру всё на себя. Пожилая женщина может утерять в дороге документы?
– Рая, это авантюра, – высказала своё мнение Василиса.
– Сейчас, милая моя сестрёнка, и жизнь человека – не жизнь, а сплошная авантюра. Всё в ней зависит от расчёта и удачи. Я тебе потом расскажу подробно, как будем действовать.
– Надо бы с Фросей списаться. Вдруг и она пожелает уехать?
– Фрося теперь никуда с Урала не уедет – Михаил с фронта вернулся. Собираются пожениться. Он ведь теперь инвалид у неё.
– Раиса, почему я всё узнаю последней? – обиделась Василиса.
– Спроси у Фроси, почему она пишет только мне одной?
– Потому что ей, вероятно, лень перетрудиться. Боится, что переломится, если отпишет два письма по разным адресам.
– Да ты не обижайся на неё. Она потеряла адрес твоего общежития, а маме писать – не видит смысла. Письмо будет неделями лежать непрочитанными. Вот и пишет мне, знает, что я всё расскажу при встрече с вами.
– Мама, поедешь со мной на Украину? – спросила Раиса, прижимаясь к Евдокии. – Заведём там своё хозяйство, будем ездить на могилку к Ванечке. Оттуда не так уж и далеко до этой Агафоновки.
– Меня там не арестуют за то, что я сбегу отсюда? – тихим голосом, но вполне осмысленно спросила Евдокия. Она стала понемногу приходить в себя.
– Не бойся, не арестуют. Ты на Украине получишь свой паспорт и будешь жить без всякого контроля, – убедительно проговорила Раиса. – От тебя требуется только согласие.
– Мы будем жить вдвоём?
– Да, мамочка, мы будем жить вдвоём с тобой в доме сватов.
После долгого молчания Евдокия проговорила твёрдым голосом:
– Хорошо, я согласна.
Она сидела строго и прямо, положив свои маленькие сухие ладони на стол, будто держала ответ перед судьёй. Для неё это решение было непростым.
– Когда ты наметила отъезд? – поинтересовалась Василиса.
Раиса повременила с ответом, незаметно кивнула головой в направлении дверей. Василиса поняла, что есть информация, которую матери не следует пока знать.
– Скоро, – ответила Раиса и приложила палец к губам.
Они посидели за столом ещё некоторое время, затем Раиса засобиралась домой.
– Мамочка, мне пора, – сказала она. – С завтрашнего дня я перееду жить к тебе.
– А Леонид как же? – удивилась Евдокия.
– Поживёт один, не помрёт.
Раиса оделась, Василиса вызвалась её проводить.
Выйдя из барака, Раиса сообщила:
– С Лепёхой мы решили расстаться. Уеду на Украину, начну новую жизнь. Ведь там моя настоящая родина.
– Почему вы расстаётесь?
– Он не может иметь детей, а у меня уже не девичий возраст. Да и устала я от него. Всё время ловчит и хитрит, не договаривает мне что-то. В общем, решила я от него уйти, – сказала Раиса.
– Ты сказала ему о своём решении?
– Да, у нас был разговор.
– Ладно, с этим всё понятно. А что будет, когда милиции станет известно об исчезновении мамы?
– Сейчас милиции не до нас. Мама не ходила отмечаться с начала войны, и никто этим фактом не заинтересовался. Прошло уже двенадцать с половиной лет, как вас выслали. Пора уже нам подумать о вольной жизни.
– А вдруг? – в голосе Василисы звучала тревога.
– Не трясись. На этот случай я тебе дам справку о смерти матери. Лепёха обещал сделать на днях.
– Но…
– Что – но? Справка будет настоящая, только из другого города. Никто и никогда не поедет проверять наличие могилки. Завтра я напишу за маму заявление на увольнение, и сама отнесу в отдел кадров. Это обязательно нужно сделать, чтобы её не хватились на работе прежде времени.
– Ой, Рая, страшно мне как-то, – встревоженным голосом произнесла Василиса. – Я ведь здесь остаюсь. Придёт милиционер, что я ему скажу?
– Дался тебе этот милиционер! Шесть лет не приходил и вдруг – явится! Не смеши и забудь. Наша неграмотная мать никогда не интересовала НКВД и сейчас не интересует. Власть преследовала отца, и она с ним расправилась. Да и работники в милиции давно все поменялись. У них теперь других дел по горло. Ловят шпионов и предателей.
– Ну, а всё-таки?
– Какая ты въедливая, Васска! – с раздражением проговорила Раиса. – Не надо либеральничать с властью, которая забрала у тебя свободу, едва не уморила голодом, вынудила стать попрошайкой, лишила возможности учиться, отняла отца. Мало тебе этого? Ещё перечислять? Власть превратила тебя в изгоя, а человек, отвергнутый обществом, вынужден жить по волчьим законам. Чтобы выжить, он доверяется лишь инстинкту борьбы и самосохранения. Инстинкту изгоя, как сказал один мой знакомый. Так что, Вассочка, прими мой совет: не будь законопослушной дурочкой и повернись задом к коварной власти. Действуй, в первую очередь, в собственных интересах, иначе пропадёшь.
– Наш папа попробовал действовать в собственных интересах, – возразила Василиса. – Не пошёл в колхоз. И что из этого получилось?
Раиса не была расположена вдумываться в слова сестры, тем более вступать в долгий и бессмысленный спор. Она смерила её укоризненным взглядом и зло выдавила из себя:
– Скажешь, что связь со мной и матерью давно не поддерживаешь. Сестра Раиса укатила в неизвестном направлении, оставила тебе записку в почтовом ящике вместе со справкой о смерти. Сама, мол, ещё не была на могилке матери. Ты что, как ребёнок, в самом деле? Ври всё, что взбредёт в голову. Включай в работу инстинкт изгоя. Никто не станет искать правду. Сейчас властям не до правды.
– Ладно, попробую, – неуверенно проговорила Василиса и съёжилась, будто на неё повеяло холодом. – А что случилось с Михаилом Жуковым?
– На фронте ему правую руку оторвало, висела на одной кожице, как написала Фрося. Врачи умудрились пришить, теперь рука стала короче и плохо слушается.
– И второй вопрос. Письмо пришло от Павла, а почему сама Маруся не написала тебе? С ней что-то случилось? – обеспокоенно спросила Василиса.
– Тут тоже страшная история… Маруся с Павлом в оккупации состояли в подпольной группе, собирали сведения о немцах. Их выследили и арестовали. Пытали, приговорили к смертной казни. Павла – к расстрелу, а Марусю хотели сжечь в топке паровоза. Оба чудом остались в живых.
– Как им удалось?! – испуганно воскликнула Василиса.
– Марусю из паровоза успели вытащить партизаны, а Павел убежал. Когда его вели на расстрел, он вырвался и сиганул на мосток через речку. Мосток оказался шириной в одну доску. Пока полицаи чухались – ему удалось перебежать на другой берег и скрыться в прибрежных кустах. Правда, его успели ранить в ногу и руку.
– Это так тебе сам Павел написал?
– Нет, Павел написал только о том, что у Маруси руки обожжены, поэтому она не может держать в руках карандаш. Об остальном дописал их сынишка. Ему, вероятно, поручили отнести письмо на почту, а он втихаря вложил туда свой листочек. Захотелось ребёнку возгордиться родителями.
Сёстры расстались. На следующий день Василиса отправилась в поездку, а Раиса вечером перебралась к матери.
Через полтора месяца на станции Родаково, что неподалёку от Луганска, они сошли с проходящего поезда. На платформе их поджидал муж Марии – Павел.
Евдокия после немыслимых мытарств на Урале, наконец, вернулась на родину.