Небо ближе к крышам. Рассказы и повести

Герои погибают худыми

В Верхнем квартале Гуджарати серьёзные пожары с пламенем, злобно и без разбора рвущим один за другим стены, перекрытия и крыши домов малой этажности, с чёрной гарью и сажей, ужасающими всегда беспечное тут солнце, и невыдуманной угрозой людям случались крайне редко.

Разве может здесь какой-то захолустный пожар, поставив всех на уши, изменить привычный ход «однообразной вечности»¹³, утверждённый ещё в самом Начале, на самом Верху?

Славься, Святой Иэсо, нет!

Поэтому в самом центре квартала, несмотря на энергичный красный и бодрый белый цвета, в которые были окрашены выходящие на улицу широкие деревянные ворота, и день и ночь тихо дремала с перерывами на еду и пиво пожарная часть №6. С бесполезной карликовой каланчой и неухоженной, тронутой плесенью, ленинской комнатой, где начальник-гедонист периодически, голосом, разведённым скукой, вынужденно и по-быстрому проводил отвлекающие от небогатых радостей жизни 1979 года тоскливые отчётные мероприятия. Чуть оживляли их только «непротокольные» замечания «товарищей» участников:

1. Задымление в индивидуальном подвале старьёвщика Мирзы К. Устранено, несмотря на противодействие хозяина, мешавшего работе пожарного расчёта вызывающей песенкой «Меня зовут Мирза, работать мне нельзя…»

(Старый хрыч полностью охренел. – Замеч. участника.)

2. Возгорание чердака на ул. Жертв Интервенции в результате запуска малолетками так называемых «ракет» – туго скрученной старой фотоплёнки, завёрнутой в серебристую фольгированную бумагу и подожжённую с одного края.

(Чёрт, пробовал, у меня ракета не взлетает. – Замеч. участника.)

3. Два возгорания мусорных урн на Витринном проспекте. Ликвидированы в кратчайшие сроки. Отличился пожарный Гирэ А.

(Поймать бы урода, который бросается непотушенными окурками. – Замеч. Гирэ А.)

Одних людей природа выковывает. Других – выдувает. Гирэ был из вторых.

Женщины, видевшие в тот по протоколу день Гирэ на Витринном проспекте, рассказывали о нём как о «щекастом пожарнике».

Мужчины и школьники-озорники, отмечая его убедительную неуклюжесть, рассказывали о нём как о самом «жопастом пожарнике».

Две правды. В Гуджарати их бывало и значительно больше.

К объёму тела увальня Гирэ, похожего на экзотического борца сумо, окружающие, пространство и потенциальный противник – огонь относились с нескрываемым любопытством.

В карауле Гирэ неустанно поддерживал свою форму, выбирая питание в каталогизированном, устоявшемся за много лет меню.

В день зарплаты это был предпочитаемый ассортимент расположенного неподалёку ресторана «Алхино».

В иные дни это был приевшийся, но обильный рацион: яйца всмятку и щедро обваленные в муке маломясные котлеты, завёрнутые в газету «Гуджаратский коммунист» – из буфета театра юного зрителя, заходя в который Гирэ, как будущий отец, всегда успевал дать себе слово, что воспитает будущих детей культурными людьми.

Неизменной была лишь точка покупки пива с территории левобережного завода, который Гирэ вместе с боевым расчётом посещал согласно правительственному постановлению «Об укреплении мер противопожарной безопасности» не только в населённых пунктах, но и – о, мудрость вождей! – на объектах промышленности.

Разливая бурливое пиво по наполняющимся янтарным светом прозрачным поллитровым банкам из-под «закруток», заменявшим объёмистые кружки, пожарные выглядели как искушённые алхимики, добывающие элексир здоровья, который, как только им было известно, несостоятелен без оказывающего очищающее воздействие на органы пищеварения, печень и кожу жёлтого цвета, придававшего к тому же определённый уют обшарпанной обстановке комнаты политпросвещения.

По-иному, но так же профессионально пожарные относились к водке. Она нейтрально бесцветна. Значит, никакого воздействия на организм не оказывает. И всегда «чуток» доливается в пиво как лучшее «фармакологически» связующее вещество.

Когда Гирэ и его закадычные друзья Рамо, Пивич, Юза и Васка в бурном застолье под настенными часами, стрелками походившими на карающие мечи, с чеканным тиканьем рубившими воздух, напитанный разящим запахом ног, разутых после августовской носки «дежурным» днём сапог-кирзачей, и потёртым портретом вождя мирового пролетариата плохого печатного качества, сплочённо, после затянувшегося глотка, отлипали губами от прохладного стекла банок, их переполняла смысловая общность:

– Счастье – это «нечто, которое постоянно ускользает!»

Они и не подозревали, что эмпирически приходили к выводу, который француз Мишель Фуко сделал в своей интеллектуальной книге «Археология знания» лет этак за десять до них.

В день той зарплаты, когда полный пьяного духа пустословный мужской гомон «обо всём» начал было устало увядать, говорун Рамо, необъяснимо разнервничавшись, задал застолью высокую драматическую ноту:

– Опасная у нас работа, братья! Героическая!

Гирэ, Пивич и Юза вежливо застыли в ожидании продолжения то ли тоста, то ли размышлений тощего, как рыба-игла, Рамо.

Только Васка, пытаясь заполнить показавшуюся ему неуместно скорбной паузу, ткнул крепким указательным пальцем, пахнущим табаком, в мякоть подсохшей бледно-сливочной дольки дыньки со следами утренних надкусов и неловко предложил Рамо занюхать ею пиво с водкой после того, как тот всосёт в себя очередную банку.

– В любую минуту можем погибнуть… – продолжил Рамо, сконцентрировавшись взглядом почему-то именно на Гирэ.

«Если вдруг погибнешь ты, „хоз“ – толстяк, как мы одни – а больше некому доверить! – со всеми заслуженными последними почестями герою пронесём по всему городу гроб с твоим тяжеленным телом?»

Было очевидно, что обескураженный Гирэ всерьёз задумался.

Всхлипывая и ещё сильнее пьянея от невольно, по подсказке, нахлынувшей печали, он представил, как друзья с согбенными, как у носильщиков мебели, спинами, шатаясь, вчетвером, сжав челюсти и искажая от напряжения лица в гримасах нечеловеческого страдания, на ноющих от боли братских плечах, изнеможенной шаговой процессией несут его гроб: широченный, пахнущий свежей необструганной древесиной, которую не успели ни покрасить, ни отлакировать. Настоящий подвиг всегда внезапен!

Гирэ, как в доспехах, лежит в нём в доблестной, из грубого полотна, парадной форме пожарного.

И ничего, что кажется, будто из неё он вырос ещё при жизни.

Торжественно застывшее октябрьское (оно не такое жаркое), сияющее как правильно выложенный «синий кафель» небо, украшенное белой виньеткой облаков, «из высока» любуется элегическим мужеством (Гирэ примерил пару шрамов-штрихов, выбрал поблагороднее) его чуть опавшего после смерти лица и ищет золотой отсвет блестящей пряхи широкого, как трюмный обруч дубовой бочки, ремня. С заткнутыми за него огромными шершавыми крагами, Рамо, Пивичем, Юзой и Ваской бесшабашно признанными «при пожаре» бесполезными.

Незнакомые покойному люди клянутся на крови быть вечно благодарными за то, что сошёлся ради них Гирэ-воин в последней беспощадной сече с испепеляющим всё живое яростным огнём…

Двести тысяч искренне зарёванных глаз, включая и застенчивые глаза трепетной рыженькой «Карамельки» – несмелой страсти-муки Гирэ! – обильно проливают прощальные, ранящие кожу кристаллами соли слезы.

Они текут по невидимым в завешенных тканью зеркалах, расцарапанным в кровь лицам.

До искусанных в кровь губ.

И отстаиваются в подставленных, дрожащих от душевной боли, побелевших ладонях, сложенных крепкими и утлыми – разными – лодочками, мимо которых величественно плывёт ногами вперёд Гирэ.

Истинный траур на вкус – солёный.

Свежий красный – его второй, после чёрного, цвет.

Что-что, а оплакивать-причитать в Гуджарати всегда умели отменно!

Старики, расчувствовавшись, убеждали друг друга, что только ради этого стоило умирать именно здесь.

Вопрос Рамо вызвал каверзную заинтересованность на лицах друзей Гирэ:

– А, действительно, как?

Теперь уже и Васка, и Пивич, и Юза с весёлой безжалостностью оценивающе всматривались в лежащий на массивных коленях огромный, в плотных жировых складках, спрессованный живот насторожившегося Гирэ.

Что-то случилось со смысловой общностью!

– Может, его кремировать? – безрассудно предложил Васка и, сделав последнюю затяжку, стряхнул на пол дымящийся пепел с выкуренной «под корень» сигареты.

– Остолоп! Кого?! – вспыхнул Рамо. – Пожарного?! Morior invictus!

Гирэ некстати вспомнил, как его добрейшая бабушка, очищая к отвару в бульоне от остатков волосяного покрова ощипанную вручную безголовую курицу, слегка поджаривала её, осторожно придерживая за лапку, на сине-жёлтом, бьющем из-под прицела чугунной конфорки пламени газовой плиты. Чёрные волоски на жухлой выпотрошенной тушке в пупырях кротко, с быстрым треском и беглым жжённым запахом плоти выгорали до самых сизых пор.

«Отыметь мне самого себя. Не сможем!» – Рамо окончательно впал в неожиданную панику.

«Пошли!» – всех за собой увлёк стремительный Васка, привычный, как водитель пожарной машины, решительно разматывать узкие улочки и вихрем носиться по ним.

Друзья бездумно потащились за ним на задний двор дежурной части, где ещё днём, в самое пекло, забавлялись тем, что, «перекидывая» струю воды через невысокую крошащуюся кирпичом стену, поливали из брандспойта «погорельцев»: спасавшегося от зноя старика Ломбрэ с высохшим лицом в дряблой майке и окружавшую его вернувшуюся из деревень малышню в трусах. Вместе, как летние опята – большой и малые – на опушке прогретого солнцем затерянного леса, они наигранно замирали в ожидании «дождя», который накрывал их серебрящимися спелыми брызгами воды и общим, полным жизни смехом.

Пока босые, по пояс голые (полулюди-полупожарные), возбуждённые друзья, пьяно толкаясь, шлёпали к выходу, скрипя расшатанными половицами, Пивич, горланя так неистово, как будто оглушённый и тронутый вибрацией Гирэ в самый благовест стоит под звонницей колокольни беленой с небесными маковками церкви в двух трамвайных перегонах от пожарной части, клятвенно обещал ему, когда «ЭТО» случится (Пивич и до этой ночи бессознательно верил в предначертание), он сам, лично, выберет и купит для приготовления «шилаплави» – поминального блюда самого дорогого, из бесцеремонно, для отличия в цене, меченных по грязной нестриженной шерсти над курдюком набрызганным пятном договорного цвета малярной краски, жертвенного барана с Лачавского скотного рынка.

Гирэ, преодолевая безотчётную тревогу, нехотя вышел за ними в темноту ночи, которую уже пару секунд как тщательно изучал Васка.

– Надо уметь смотреть во мрак. Неправда, что в нём ничего не видно, – сообщил Васка и, не дожидаясь, пока глаза к нему попривыкнут, щёлкнул выключателем наружного фонаря капсулевидной формы в железной, напоминающей каторжную, оплётке.

В разжиженной чахлым освещением по-летнему сухой полутьме, чуть прикрытый сорняком таинственно и зловеще, как любые останки, хмуро лежал и ощущаемо пах собачьей мочой и карбидом полуразобранный ржавый рамный остов некогда бывшего на боевом вооружении пожарного автомобиля на базе ГАЗ-53. Со «скелетом» кабины и четырьмя покорёженными с изжёванной резиной дисками, основательно ушедшими в дёрн. Подробная техническая иллюстрация явления, известного как «усталость металла».

«Веса в нём – до хрена! Подымем его – справимся и с похоронами Гирэ!» – Васка, проявляя завидную способность к действию, метнулся к инвентарному щиту.

Снял с него пару лопат. С деревянными черенками. Подумал. Ругнулся. Отбросил.

Затем схватил и притащил два цельнометаллических багра без наконечников, примерил их к ширине шасси, всё-таки попробовал поддеть ими, короткими, передний и задний мосты остова.

Подумал, чертыхнулся и расставил по концам рамы себя, Рамо, Пивича и Юзу, показав всем хват руками.

Гирэ, остро чувствуя незащищённость, ошеломлённо глазел на друзей и тяжело, трагически лежащий мост.

– Вира!

Команда Васки, несмотря на коллективный затяжной стон, сопровождающий искреннюю попытку осуществить технически сложный синхронный рывок, выполнена не была.

Мост издевательски продолжал лежать на земле, непочтительно и образно демонстрируя Гирэ вероятное развитие неизбежных в любом (героическом ли, естественном ли) случае ритуальных событий.

«А ещё гроб с крышкой веса добавит…» – Васка, смиряясь с арифметическим фактом, калькулировал вслух и в итоге, обращаясь к скованному первобытным страхом Гирэ в третьем лице, простодушно подытожил:

– Он не готов!

Мгновенно огрузневшие мужчины на вялых ногах с изнурённо, плетьми обвисшими руками, скрутив грудь и обильно сипло оплёвывая сухостой и мусор, в изнеможении шумно пытались продышаться.

Продышались. Застыли как робкие пилигримы на перепутье – где мы? – залитых тишиной неизведанных троп под матовым, словно заштрихованным в тетрадном листе школяром кружка рисования Дома пионеров по соседству (ни разу не горел) липкой чёрной гуашью трёхчасовым ночным небом, в августе низким настолько, что в него легко впечаталась невидимая каланча.

Казалось, ещё чуть-чуть и они, обречённо сделав выбор, прощальной трусцой поплетутся обходить раму списанного автомобиля, как гроб на панихиде, против хода часов, чтобы угнетёнными трагической вестью голосами принести искренние соболезнования выглядевшему тут потусторонним Гирэ в связи с… его же кончиной.

Распалённый Гирэ орал в полный рост, горлом, как лужёной трубой, кверху! В мгновение почернел, возможно, даже стал ядовитым, язык его зияющего рта.

Жертвенность сменилась уничтожающим гневом!

Он крыл друзей коренными откровенными ругательствами так изощренно, что казалось, они сначала тяжело взлетают вверх, а затем стремительно и сокрушительно падают на беззащитную горстку растерянных пожарных убойными бомбами, попадание каждой из которых он, мститель, торжествующе, отмечал боевым кличем:

– Ткан! Ткан! Ткан!

Почему «ткан»? Город такой, фонетически – вольный! Кто как хочет, так и «звучит».

Даже по железному мосту ГАЗ-53 прокатилась заметная детонация.

– Су! Су!!! – Рамо после первого же «матюка» припрятался в тени и из неё, имитируя шелест мятной травы, в очевидном смятении по-детски пытался успокоить разбуянившегося сверх ожидаемого всегда такого безобидного Гирэ.

Пытаясь как-то спастись от ора Гирэ, напуганные угрызениями совести Васка и Пивич, трезвеющие лица которых демонстрировали запоздалое раскаяние в содеянном, пятились назад и тщетно закрывали кулаками уши. Друг другу.

Юза, чокнутый, вдруг вспомнил и громко известил друзей, что «у Ван Гога вон там» – на себе не показывают, и он, почесав нос, как будто затачивая его, пьяно-нагло ткнул им в направлении бьющейся правой скуловой дуги Гирэ – «ухо было отрЭзано».

– Ткан-ткан! – мощно «прилетело» Юзе.

Стало очевидно, разлад требовал примирения! Через соответствующие тосты, корректирующие действительность. Тут ведь даже меж врагами норма преломить выпечной хлеб, солёный от пота своих создателей, с теми, с кем ещё недавно бесшабашно ругался в подлый мат, рассекая тягучую плоть аж до крови.

Гирэ, слушая кающихся друзей, примирительно-прощающе кивал в ответ, но думал только о «Карамельке», ему не давало покоя воображение, настойчиво подсказывающее, как неловко будет перед ней за выпирающий из гроба громадный живот. Он, лгун, чтобы не вызывать подозрения, прилюдно веским тоном всегда звал её «сестричкой», но тайно «не по-братски» подглядывал за ней всякий раз, как она, пламенея оранжевым сиянием пышных волос, радуя утро лучезарной улыбкой и гибкими извивами атласного девичьего тела, шла мимо его покорённой каланчи. Ради неё он, толстяк, мог бы на спор заесть банку пива завитушками металлической стружки. И ничего! Но…

– Придётся похудеть! Придётся…

Все вместе пожарные звучали как гобой и сумбурный оркестр.

«Собери булыжники в рюкзак и начни по утрам пробежки „с утяжелением“. Лучше в гору. До кладбища. И – обратно. Сбросить всё надо быстро, вдруг всё-таки времени у тебя нет!» – Словно угадывая его мысли, неуёмный Рамо неоднозначно приободрил Гирэ.

– Встретишь Лёву-могильщика, с мотыгой через плечо ходит, скажи ему, что ты – мой брат!

– Нашёл, кого в ночи вспоминать! – Васка, возмущённый так искренне, как будто это не он устроил репетицию похорон Гирэ с дублёром-остовом, резко оборвал Рамо.

– Мы с ним… – Рамо, изображая невинного агнца отца Абрама, настырно предпринял пытку придать вес и значимость своим отношениям со всем известным Лёвой, как если бы тот был героем древних шумеров Энлилем, создавшим по преданию своей могучей мотыгой ни много ни мало весь белый свет.

Но теперь уже Пивич, молча, взглядом оборвал его.

И Юза готов был оборвать его.

На рассвете благоразумие, бывает, возвращается даже к самым растревоженным балбесам.

Ландыши бабушки генерала

Не у всякого действующего генерал-майора советской милиции была жива и здравствовала в уме и твёрдой памяти бабушка! Будь она по материнской или по отцовской линиям.

Пока родишься-выучишься, пока дослужишься до сияющего кителя со звёздами на погонах, её, увы, нет.

Жизнь…

Милиционер Нурвин был единственным на весь Верхний квартал Гуджарати генерал-майором, а его бабушке спокойно исполнилось девяносто семь лет: женская линия, ранний брак, в нём – первая дочь, у неё ещё более быстрое, в подражание молодой маме, замужество – не частая, но простая в этих местах арифметика.

Каждый день, когда влажные на рассвете красные крыши невысокого города, благодарно отсвечивая набирающему силу солнцу, согревались в его крепнущих лучах, и начиналась с первой чашки чёрного, с пенкой, кофе работа без каких-либо выходных генерал-майора.

Она была немыслимо тяжела: преступники, без конца оперативные совещания, соблазн превысить полномочия, внутренняя борьба с личными интересами и, конечно, страх перед неизбежным социалистическим наказанием в случае победы личных интересов.

Запьёшь от такой жизни.

Как сообщают хроникёры и сплетники, помимо кофе он пил круглосуточно то водку, то вино, то коньяк, то всё вместе.

При этом, закалённый напитками умелый генерал-майор, оставаясь внешне трезвым, всегда монотонно перепивал всех.

Какие только мужественные люди не оседали безжизненными валунами за столом после попойки с ним!

Лёгкое тайное наваждение с ним случилось только раз. После зимнего, как раз в связи с присвоением ему звания генерал-майора, громозвучного банкета.

Он тогда, оцепенев от неожиданного первого головокружения, смотрел в окно на редкий и робкий в южном городе снег и видных ворон, наглыми лапками расчёркивавших его чистоту торопливыми каракулями.

После чего дал себе слово офицера, что никогда никому не признается, что видел чёрные самолёты в рухнувшем белом небе. Но скоро, преследуемый воспоминанием о том дне, как ребёнок, рассказал обо всём бабушке: она ведь единственная, как могла, боролась с его тягой «к погибели» через алкоголь. Остальные: мама, жена, два очень взрослых сына, а главное, он сам – предательски и давно сдались.

Собутыльник генерал-майора полковник А. считал, что если женщина мило поправляет шлейки бюстгальтера под воздушной блузой в присутствии мужчины – это знак доверия! С него могут завязаться отношения. Он, округлив пьяные губы, полез под форменный китель двумя пальцами правой руки «показать», как она это делает.

Собутыльник генерал-майора подполковник Б. считал, что если женщина торопливо поправляет шлейки бюстгальтера под весомой блузой в присутствии мужчины – это жест пренебрежения! Полного! Так не обращают внимания на мебель. Он, стянув пьяные губы, полез под форменный китель двумя пальцами левой руки «показать», как она это делает.

У него это получилось как-то правдоподобнее.

Разгорелся нешуточный хлёсткий спор.

Бес разных мужских слов попутал милиционеров.

Чтобы не доводить дело до ссоры и далее до рукопашной или дуэли, оба призвали в судьи генерал-майора, в служебном кабинете которого и разворачивалось обсуждение этого вопроса, как здесь говорили, «за коньяками-маньяками»: их неисчислимые бутылки, как на надёжно пополняемом складе, хранились в тяжёлом сейфе, предназначенном для заточения разных уголовных дел в картонных папках, укутанных слоями мрачной пыли с безнадёжным запахом срока давности.

Генерал-майор выразительно и отчётливо трезво произнёс, как верный пароль спорщикам сообщил:

– Ландыши!

Выяснилось, их – в изумрудно-белом букете – надо красиво «со взорами и дыханием» подарить женщине в любом – первом или втором – случае, чтобы или поблагодарить за доверие, или обратить на себя внимание!

Примирительно дыша, милиционеры вернулись к тихим словам и выпили за ландыши!

Некому было в тот вечер сказать офицерам, что тот знак/жест женщины может быть просто бессознательным…

Полковник, заполняя перерыв между тостами, рассказал, что ездил на море «нэ-с-женой» и как-то ближе к вечеру в затяжку нетерпеливо лизнул ей плечо после того, как она, поплескавшись в сияющих волнах, вся в капельках воды вышла к нему, бесформенно оплывшему обгоревшей свечой на песчано-ракушечном пляже.

– Кожа была солёной! – полковнику очень хотелось, чтобы подполковник ему завидовал, как старшему по званию.

Когда в кабинете раздался телефонный звонок, полковник и подполковник придорожными валунами уже окаменели вместе со стульями подле стола и его не слышали.

Генерал-майору сообщили, что его бабушке стало внезапно настолько плохо, что весь Верхний квартал уже тревожно сбегается к её дому. Обычная, из века в век, неказистая церемония местных: чуть что, собираться возле чьего-нибудь дома – то ли спасать, то ли громить. До последнего момента, а там как сложится, этого не знает никто.

Генерал-майор мчался на служебном авто сквозь красный слепящий свет светофоров, беспощадно, как обречённого коня, «пришпоривая» (Быстрее! Быстрее!) своего тюху-водителя.

В дом он входил, как ему казалось, чеканно, твёрдо, даже не шатаясь.

Но все встречные, кроме насупленных детей, почему-то, опасливо втягивая в себя животы и пряча взгляд, молча, мгновенно расступались перед ним.

– Чёрт, опоздал! – генерал-майор почувствовал горечь вкуса меди во рту и готов был, как и все внуки до него, обречённо узнать, что вот и его бабушку «никто не вылепит… вновь из земли и глины»¹⁴.

Но старушка, маленькая и хрупкая, как фарфоровая выцветшая игрушка, лежала на спине, склонив головку набок, и смотрела на него живо, с явным интересом.

– Пил?

– Нет!

– Врёшь!

– Чуть-чуть…

– В стельку! Я же вижу!

– С чего ты взяла?

– Трезвый внук не придёт проститься с бабушкой с табельным, наизготовку, пистолетом в руке.

Раздражённая бабушка генерал-майора прикрыла глаза, то ли чтобы притвориться спящей, то ли чтобы на секунду отлучиться из настоящего в то благословенное время, когда её внук был ещё таким маленьким, таким трогательным, таким прелестным! Как ландыш…