Старая Москва. История былой жизни первопрестольной столицы
TekstПеред домами густо росли березки, ивняк; старики уверяли, что густо насаженные деревья служат лучшею защитою строения от бурь и зимних метелей. В больших комнатах, как, например, залы и гостиные, у богатых помещиков печей совсем не было: по зимам в них не жили.
Переезд господ за город. Прислуга в особом экипаже везет господское имущество. Рисунок конца XVIII в.
Путешествие по дорогам какого-нибудь помещика тянулось большой вереницей и экипажей десять считалось очень малой свитой.
На заставах всюду были караулы полицейских чиновников – этот обычай был повсеместный в Европе. Каждый должен был при проезде записываться, но никто в то время не записывался своим именем, а говорил имя, какое ему взбредет на ум. Эта свобода на заставах перешла к нам с застав заграничных; там, по словам Карамзина, чего-чего не говаривал проезжающий. Шлагбаумов не было, вместо них стояли на полуизломанных колесах рогатки, охранявшиеся наемными полицейскими нижними чинами, десятниками.
В караульне сидел в худом колпаке и в позатасканном халате, некогда белом, какой-нибудь отставной прапорщик.
Богатые и знатные помещики ехали целым караваном; при том состоянии дорог, в каком они были в то время, при езде по ухабам, пескам и бревенчатой мостовой, поездка, например из Петербурга в Москву, выходила настоящим путешествием, затруднительным и тяжелым.
Знатный барин, трогаясь в путь, вперед отправлял поваров с целой походной кухней и провизией. С ним отправлялся дворецкий с винами, столовым бельем и серебром. Еще раньше отправлялся обойщик с коврами, занавесками, постелями и бельем. В городах доставали квартиру для ночлега или у знакомых, или у зажиточных купцов.
В деревнях выбирали почище избу и отделывали коврами и занавесками. Потом уже отправлялись господа, с шутами и кормилицами, с детьми и няньками, гувернерами и гувернантками, и ехали так дней 7 или 8 до Москвы. Как в екатерининское время, так и в павловское путешествовать без конвойных было небезопасно – тогда еще слухи не умолкали о разных Верещагиных, Рощиных, Дубровиных и других дорожных удальцах, которые шутить не любили.
В числе барской свиты в те времена непременно находились казаки и гусары из собственных дворовых людей, а также и из настоящих солдат, выпрошенных на слово в отпуск у разных начальников московских сводных батальонов. Вся такая стража прицепляла к себе разного рода оружие – сабли, шпаги, пищали, кинжалы.
Дорога была всюду несносная: то по выбитым деревянным бревенчатым мостовым, то по камням, ямам и пескам. Первое порядочное сообщение между Москвою и Петербургом основалось только в 1820 году.
В этом году князь Михаил Семенович Воронцов, долго живший за границей, составил компанию со своими друзьями на акциях в 75 000 руб. ассиг. и завел дилижансы, которые тогда назывались почтовыми колясками. В это же время казна стала прокладывать и шоссейную дорогу. Предприятие Воронцова встретило полное сочувствие публики, и 1 сентября 1820 года из Большой Морской, из отделения Конторы дилижансов, отправился первый такой поезд в Москву, состоявший из семи пассажиров разного звания, мужчин и женщин.
При этом отправлении присутствовали: министр почт князь А. Н. Голицын, К. Я. Булгаков и множество любопытных, которые смотрели на дилижансы, как на чудо. Немедленно после первого отправления подписались на второе восемь пассажиров, и число их беспрестанно умножалось. Даже знатные особы брали дилижансы. Ездить в них было в моде.
В первые десять лет между Москвою и Петербургом проехало в дилижансах 33 603 человека; во второе десятилетие, несмотря на соперничество многих возникших частных заведений, – до 50 000 человек. В третье десятилетие, когда уже открыты были отправления казенных почтовых карет и брик, число пассажиров стало уменьшаться.
В течение тридцати лет, с 1 сентября 1820 года по 1 сентября 1850 года, первоначальное в России заведение дилижансов собрало за места 3 810 534 руб. 22 коп. сер. После этого Общество передало акции, стоившие сначала каждая 1 000 руб. ассиг., за 600 руб. сер. за штуку своему управляющему Ф. Д Серапину.
Возвращаясь к загородным домам наших вельмож, стоявшим в XVIII столетии вблизи Девичьего поля, мы находим на углу Мало-Царицынской улицы дом князя Никиты Юрьевича Трубецкого, известного генерал-прокурора в царствование императрицы Елизаветы и не менее известного сановника, ненавидимого петербургскою чернью. Трубецкой был, по рассказам современников, человек непостоянный, подобострастный, коварный, жестоко обращавшийся с подсудимыми и собственноручно бивавший их. Жестокосердие его доходило до того, что он в Комиссии для суда над Остерманом и Минихом подал голос о колесовании и четвертовании их живыми. Он без вины гнал зятя своего, графа Головкина, и засудил его, в чем на смертном одре каялся вдове изгнанника. Трубецкой был судьей тоже канцлера графа Бестужева.
Когда он допрашивал лично фельдмаршала Миниха и однажды, укоряя его в большой трате людей при осаде Данцига, спросил: «Чем можешь ты в том оправдаться?» – «Продолжайте, – отвечал Миних, – читайте мне и другие вопросные пункты, я на все вдруг отвечу». По прочтении их он произнес свое оправдание с убедительным и сильным красноречием, ссылаясь на донесения, хранящиеся в Военной коллегии. «Во всем этом, – говорил покоритель Данцига, – буду отвечать перед судом Всевышнего. Там, конечно, оправдание мое будет лучше принято». В одном только, по словам фельдмаршала, он должен был упрекать себя, – что не подверг заслуженному наказанию Трубецкого, когда последний, состоя в должности генерал-кригскомиссара во время турецкой войны, был обвинен в растрате казенных денег. «Этого, – заключил свои объяснения с Трубецким Миних, – я себе не прощу, и это моя единственная вина».
Миних, видя явные натяжки и недоброжелательство к нему Трубецкого, наконец, объявил ему, чтобы он сам составил к его подписи ответные пункты, какие пожелает. Трубецкой также пристрастно допрашивал и Гросса, воспитателя детей графа Остермана, родного брата Генриха Гросса, бывшего потом министром во Франции, в Пруссии, Польше и Англии. Несчастный Гросс, не чувствовавший за собою никакой вины, со страха лишил себя жизни насильственным образом. При Трубецком Правительствующий Сенат, которого власть была уменьшена в предшествовавшие царствования Верховным Тайным советом и Высоким кабинетом, снова был возведен на прежнюю степень, как был при Петре: сенаторам предоставлено право доносить без всякого пристрастия о происходящем вреде в государстве и о беззаконниках, им известных.
Трубецким был составлен высочайше утвержденный доклад:
«О запрещении отсекать правую руку преступникам, осужденным на вечную работу, чтобы они могли быть способны к оной и не получали напрасно пропитания».
Князь Н. Ю. Трубецкой был сын боярина Юрия Юрьевича, родного брата фельдмаршала Петра II, Ивана Юрьевича; родился он в 1700 году, вступил на службу в Преображенский полк в 1722 году. В 1730 году был генерал-майором и кавалергардским поручиком ив 1731 году был сделан премьер-майором Преображенского полка. В ужасный век Бирона он был кригс-комиссаром и к делу несчастного Волынского хотя и был прикосновенен, но вышел сух. В 1740 году он был назначен сибирским губернатором, но сумел кстати отказаться от дальней поездки.
В царствование императрицы Елизаветы Трубецкой был награжден орденом св. Андрея Первозванного и получил богатые деревни в Лифляндии и почти все время царствования этой царицы исправлял многотрудную должность обер-прокурора. Император Петр III очень любил Трубецкого и пожаловал его полковником Преображенского полка. Он был одним из членов Совета, собиравшегося ежедневно в комнатах государя под собственным его председательством, о делах государственных. Болотов и княгиня Дашкова рассказывают, что когда Петр III при вступлении на престол успел уже вместо прежних темно-зеленых мундиров одеть гвардию в новую форму, узкую и неудобную, но отличавшуюся щегольством и пестротою, и когда все придворные лица в угоду императору успели преобразиться в военных людей, некоторые из них представляли очень забавные фигуры; в числе таких явился и князь Трубецкой, до этого времени известный за дряхлого, умирающего подагрика с опухшими ногами. Трубецкой был низенький, толстый старик.
При вступлении императрицы Екатерины II на престол он был лишен звания полковника Преображенского полка. Это звание до Петра III принадлежало одним царственным особам. Екатерина по вступлении на престол объявила при этом ему, что желает служить с ним в одном полку и уверена, что он уступит ей начальство. Трубецкой был переименован в полковники, а 9 июня 1763 года уволен от всех должностей с полным пенсионом и единовременным награждением в 50 000 руб. и с повелением давать ему, не в пример другим, пристойный караул, когда будет находиться в столицах. Трубецкой был очень дружен с князем Антиохом Кантемиром.
Российский Ювенал посвятил ему свою седьмую сатиру. Мнение Кантемира о Трубецком, как друга, крайне пристрастно.
Последние годы своей жизни князь Трубецкой жил в Москве, умер в 1768 году и похоронен в Чудовом монастыре. Князь Трубецкой был женат два раза: первая его жена была графиня А. Г. Головкина, а вторая – Анна Даниловна Хераскова, урожденная княгиня Друцкая; известный писатель М. М. Херасков приходился ему пасынком.
От обоих браков он имел семь сыновей и трех дочерей. Одна из его дочерей, княгиня Елена, была за князем А. А. Вяземским, знаменитым генерал-прокурором, в царствование императрицы Екатерины II. Князь Н. Трубецкой был один из богатейших людей своего времени как сам по себе, так и по женитьбе на графине Головкиной.
Впоследствии к этой фамилии присоединились еще богатства графов Румянцевых, вследствие женитьбы князя Ю. Н. на графине Дарье Алексеевне Румянцевой. Эти богатства в конце концов разделились между многочисленными представителями фамилии князей Трубецких.
Н. Ю. Трубецкой
В приходе Иоанна Предтечи, что у Девичьего поля, на Большой улице стоял большой дом генерал-поручика Николая Петровича Архарова. Имя этого генерала некогда гремело славой хорошего сыщика в делах полицейских и следственных.
П. Бартенев говорит, что сохранилось предание, будто начальник парижской полиции при Людовике XV, Сартин, написал к Архарову письмо, в котором выражал удивление его талантливости в открытии преступлений и в быстроте следствий. Архаров с 15-летнего возраста начал службу рядовым в Преображенском полку. В 1761 году он получил первый офицерский чин и вскоре по восшествии на престол Екатерины II вступил в полицию.
Простое обращение с народом и особенно умение красно и в то же время понятливо говорить с ним облегчало Архарову его трудную должность. Служебным своим возвышением Архаров обязан Орловым, с которыми был близко знаком. По словам Хмырова, он в 1772 году переведен из преображенских капитан-поручиков в полицию с чином армии полковника. Когда в Москве открылась чума и вспыхнул мятеж в 1771 году, Архаров способствовал вместе с гр. Г. Орловым успокоению столицы и был оставлен в ней обер-полицеймейстером (первый московский обер-полицеймейстер был Греков); вскоре Архаров был переименован в московские губернаторы. Особенную деятельность в Москве он обнаружил в 1774 и 1775 годах, когда там производилось следствие над пугачевским бунтом и потом торжествовалось общее замирение государства. Фамилия Архарова сделалась известною по всей Российской империи, и его дар проницательности до сих пор еще живет в московских преданиях. Архаров знал до малейших подробностей все, что делалось в городе; с изумительною быстротою отыскивал всевозможные пропажи, умел читать в чертах и выражениях лица приводимых к нему людей, нередко по одному этому безошибочно решал: прав или виноват подозреваемый, и с помощью самых оригинальных средств обнаруживал самые сокровенные преступления. Архаров имел помощником Шварца, одно имя которого держало в страхе всю Москву. Место действий Архарова было в Москве Рязанское подворье, помещавшееся на Мясницкой улице, в начале ее от Лубянской площади; в доме этом затем находилась Духовная консистория. Там в большом доме содержали людей, состоявших под следствием, секли, пытали и проч.
В нем же в 1792 году держали и, как говорят, тоже пытали знаменитого Новикова. Екатерина II впоследствии вызвала Архарова из Москвы и поручила ему сначала так называемые водяные коммуникации, в управлении которыми надлежало иметь часто дело с простым народом, со всеми барочниками и перевозчиками; потом назначила его наместником новгородским и тверским.
Особенно он отличился в шведскую войну (1788–90) быстрою доставкою ополчений из мелкопоместных дворян и причетников.
В важнейших полицейских случаях Екатерина нередко призывала его во дворец, например, когда пропал из придворной церкви образ Толгской Богоматери в богатом серебряном окладе с драгоценными камнями, ценимый около 8 000 рублей, которым императрица Анна Иоанновна благословляла Елизавету Петровну, a последняя – Екатерину II при бракосочетании. Образ находился в Зимнем дворце с 1764 года, и в краже его подозревали одного из церковных истопников. Он был найден Архаровым на второй день после кражи без оклада, у вала близ Семеновского полка; впоследствии в воровстве его подозревали гвардейских солдат.
В другой раз, когда он занимал еще должность московского обер-полицеймейстера, в Петербурге приключилась значительная покража серебряной утвари.
По разысканиям возникло подозрение, что похищенные вещи направлены в Москву, о чем немедленно и был уведомлен Архаров. Но он отвечал, что серебро не было вовсе привезено в Москву и находится в Петербурге, в подвале подле дома обер-полицеймейстера; там оно и найдено.
В записках Храповицкого находим следующие отметки об Архарове, сказанные государыней; так, в одном месте читаем:
«Похвальна расторопность Архарова., и что он хорош в губернии, но негоден при дворе».
В другом месте:
«Увидя приехавшего Архарова: “Это вдобавок еще и интриган. Он год и 8 месяцев здесь не был. Ему лучше там, чем здесь”».
В рассказах московских старожилов некогда пользовался недоброй славой так называемый «суровый Архаровский полк» и в строю его считалось восемь батальонов. Имя архаровца служит в народе как синоним плута.
При восшествии на престол император Павел дал Архарову вместе со званием московского военного губернатора этот полк, назначив его шефом; поместили полк в Екатерининском дворце, и он составлял тогда московскую полицейскую стражу.
Но еще ранее этого в Москве были полицейские драгуны, сформированные в 1750 году, когда на дороге из Москвы в Петербург появилось много разбойников. Обе полные роты этих драгун состояли при полиции в самой черте города, остальные роты были распределены по окрестностям.
Также и во время бывшего пугачевского бунта, когда личная безопасность составляла один из труднейших вопросов для городского управления, был призван еще в Москву полк егерей; последние были одеты в светло-зеленые мундиры, на голове род картуза с круглой тульей, с левой стороны к правой огибало тулью перо или султан, придержанный кокардой, а длинный круглый козырек был у них обложен медью.
Жан Арну. Вид дома генерал-губернатора. 1840 г.
На третий день при вступлении на престол императора Павла Архаров был назначен вторым петербургским губернатором. Архаров в первый день царствования Павла вместе с гр. Ростопчиным явился в дом гр. Орлова-Чесменского, которого немедленно привел к присяге, и за это получил Андреевскую ленту, снятую государем с собственного плеча.
В день коронования Павла Архарову дано две тысячи душ, но вслед затем он лишился губернаторства и был выслан в свое тамбовское имение, где прожил три года вместе со своим братом.
По рассказам Н. Греча, Архаров пал вместе с полицеймейстером Чулковым вот по какому случаю. Вследствие его распоряжений в Петербурге непомерно вздорожало сено. На общее их падение была сделана карикатура: Архаров был представлен лежащим в гробу, выкрашенном новою краскою полицейских будок, черною с белою полосою; вокруг него стояли свечи в новомодных уличных фонарях, у ног стоял Чулков и утирал глаза сеном.
В 1800 году Архаров получил позволение жить в Москве. Дом его отличался радушием и гостеприимством. Помимо бывших его сослуживцев, полицейских чиновников, его посещали многие и из тогдашнего высшего общества.
Князь Вяземский в своих «Воспоминаниях» приводит случай с Сумароковым, бывший будто еще во время его службы в Москве. В какой-то годовой праздник приехал к Архарову с поздравлением Сумароков и привез новые стихи свои, напечатанные на особых листках. Раздав по экземпляру хозяину и гостям-знакомым, спросил он об имени одного из посетителей, ему неизвестного. Узнав, что он чиновник полицейский и доверенный человек у хозяина дома, он и ему подарил экземпляр. Общий разговор коснулся драматической литературы: каждый высказывал свое мнение, новый знакомец Сумарокова изложил и свое, которое, по несчастию, не сходилось с его мнением. С живостью встав с места, подходит он к нему и говорит: «Прошу покорнейше отдать мне мои стихи, этот подарок не по вас, а завтра для праздника пришлю вам воз сена или куль муки». Жихарев говорит74, что Архаров, живя на покое, читал иностранные газеты и постоянно следил за всеми политическими происшествиями в Европе; он еще в 1805 году предсказывал неизбежную войну нашу с французами.
Н. П. Архаров имел внешность крайне антипатичную, какую-то отталкивающую от него каждого. Женат он не был; умер он в 1814 году в тамбовском своем имении, в богатом селе Рассказове, и похоронен в Трегуляевом монастыре под Тамбовом. Архаров имел побочную дочку от француженки, которой и передал часть своего наследства.
Один из воспитанников Архарова был известен как литератор и издатель; у Архарова был брат, Иван Петрович, участвовавший в корейской экспедиции и помогавший графу А. Г. Орлову в увозе из Ливорно известной самозванки Таракановой. Иван Петрович Архаров был совершенная противоположность своего брата, был всеми любим и уважаем за свою честность и открытый характер; у него было две дочери, старшая была замужем за графом Соллогубом, отцом известного писателя; вторая, Александра Ивановна, была замужем за А. В. Васильчиковым. Последняя передавала Бартеневу живо сохранившийся в ее памяти их быстрый отъезд из Москвы во время немилости Павла, и когда в числе выражавших к ним участие особ приехал и Карамзин с большою пачкою книг, чтобы изгнанникам было чем разгонять скуку в их ссылке. У Ивана Петровича было прекрасное подмосковное село Иславское, в котором он давал большие праздники, куда съезжались погостить все соседи и москвичи.
Граф Соллогуб в своих «Воспоминаниях» говорит: «Я видел впоследствии пространные сады села Иславского, развалины деревни, флигеля для приезжавших и самый помещичий дом, сохранивший легендарное значение». Иславское впоследствии перешло в род Васильчиковых. Как уже мы говорили, Иван Петрович был человек строгой честности, добрый, простой, откровенный.
О нем сохранились следующие два анекдота. Встретив на старости товарища юности, много десятков лет им не виданного, он, всплеснув руками, покачал головой и воскликнул невольно: «Скажи мне, друг любезный, так ли я тебе гадок, как ты мне?» Он имел слабость притворяться, что хорошо знает французский язык, хотя не знал его вовсе. Приезжает к нему однажды старый приятель с двумя рослыми сыновьями, для образования коих денег не щадил. «Я, – говорит он, – Иван Петрович, к тебе с просьбою: проэкзаменуй-ка моих парней во французском языке. Ты ведь дока…» Иван Петрович подумал, что молодых людей кстати спросить об их удовольствиях, и сообразил фразу: «Господа, как вы развлекаетесь?», но брякнул: «Господа, хотя вы искушенные»75. Юноши остолбенели. Отец стал бранить их за то, что они ничего не знают, даже такой безделицы, что он обманут и деньги его пропали, но Иван Петрович утешил его заявлением, что сам виноват, обратившись к молодым людям с вопросом, еще слишком мудреным для их лет.
ГЛАВА XVI
Дом графа Кирилла Разумовского. – Блеск Русского двора в XVIII веке. – Франты и модистки старого времени. – Академия Наук при Разумовском. – Жизнь старого вельможи. – Отставка гетмана. – Рассказы про его жену. – Показание Мировича. – Служба в Сенате и житье в столице. – Пропажа 20 тысяч душ. – Несколько анекдотов. – Карета Разумовского. – Дом графа на Воздвиженке. – А. К. Разумовский. – Роскошь Разумовского дома, сады, пруды, оранжереи и другие ботанические диковинки. – Характер Алексея Разумовского. – Разумовский как министр народного просвещения. – Дети графа. – Их странности. – Иллюминат Перрен. – Несчастная судьба графа Кирилла.
На Девичьем поле, в приходе Знамения Богородицы стоял загородный двор графа Кирилла Григорьевича Разумовского; этот двор, как и Гороховский двор родного брата его, стоявший на наемной земле Спасо-Андрониева монастыря, был пожалован императрицей Елизаветой Петровной во время ее пребывания в Москве в 1744 году. Кирилл Разумовский при пышном дворе Елизаветы был настоящий вельможа не столько по почестям и знакам отличия, сколько по собственному достоинству и тонкому врожденному умению держать себя. Отсутствие гениальных способностей в нем вознаграждалось, как говорит Гельбиг, страстною любовью к Отчизне, правдивостью и благотворительностью – качествами, которыми он обладал в высшей степени и благодаря которым он заслуживал всеобщее уважение.
Императрица Екатерина II про него говорит: «Он был хорош собою, оригинального ума, очень приятен в обращении и умом несравненно превосходил брата своего, который также был красавец, но был гораздо великодушнее и благотворительнее его. Я не знаю другой семьи, – продолжает Екатерина, – которая, будучи в такой отменной милости при дворе, была бы так всеми любима, как эти два брата».
Кирилл Разумовский был хорошо образован для своего времени, он отлично говорил по-французски и по-немецки. Обучался он в Страсбурге и в Берлине у известного Леонарда Эйлера, бывшего профессором 14 лет при Петербургской академии.
Кирилл Разумовский с молодых лет пустился в вихрь света: он ежедневно находился в обществе государыни, то при дворе, то у брата своего. Имя его, по словам Васильчикова, беспрестанно встречается в камер-фурьерских журналах: то он дежурным, то форшнейдером, то он принимает участие в «Кадрильи великой княгини», состоящей из 34 персон, и т. д.
Блеск двора Елизаветы был изумительный, щегольство и кокетство дам тогда было в большом ходу при дворе, и все дамы только и думали о том, как бы перещеголять одна другую. Елизавета сама подавала пример щегольства; так, во время пожара в Москве в 1753 году у нее сгорело четыре тысячи платьев, a после смерти ее Петр III нашел в гардеробе ее более 15 000 платьев, частью один раз надеванных, частью совершенно не ношенных, два сундука шелковых чулок, лент, башмаков и туфлей до нескольких тысяч, более сотни неразрезанных французских материй и проч.
Даже французы, привыкшие к блеску своего Версальского двора, не могли надивиться роскоши нашего двора. Но не одна Елизавета любила, чтобы вокруг нее все сверкало и блистало – чрезвычайная пышность двора была и в предшествовавшее царствование.
Известна любовь Анны Иоанновны к роскоши и блеску, требовавшей от вельмож и придворных громадных расходов, и для того, чтобы быть на хорошем счету у императрицы, чтоб не затеряться в раззолоченной толпе, наполнявшей дворцовые апартаменты, человек, не обладавший миллионами, неминуемо должен был продавать ежегодно не одну сотню «душек», по нежному выражению известного майора Данилова.
Придворные чины, по словам Миниха-сына, не могли лучшего сделать императрице уважения, как если в дни ее рождения, тезоименитства и коронации приедут в новых платьях во дворец. Манштейн в своих записках пишет: «Придворный, тративший на свой туалет в год не более 2 000 или 3 000 руб., был почти незаметен». К русским можно было очень хорошо применить сказанное одним саксонским офицером польскому королю о его вельможах:
«Государь, надобно расширить и возвысить городские ворота для того, чтобы могли проходить в них дворяне, несущие на спинах своих целые деревни».
Словом, все, имевшие честь служить при дворе, разорялись окончательно, чтоб только быть замеченными. Портным же и модным торговцам достаточно было прожить два года в столице, чтоб составить себе большое состояние.
В екатерининские времена покупки модных вещей совершались по большей части в Гостином дворе, а не в магазинах на Кузнецком мосту, как теперь. На Ильинке, около лавок, в зимнее время бывали самые модные гулянья всей московской аристократии, и тогдашние волокиты назначали там свидания. На это купцы неоднократно жаловались царице, говоря, «что петиметры и амурщики только галантонят» и мешают им продавать.
Приезды в магазины наших бар в те времена отличались необыкновенною торжественностью. Большие, высокие кареты с гранеными стеклами, запряженные цугом крупных породистых голландских лошадей всех мастей, с кокардами на головах, кучера в пудре, гусары, егеря сзади и на запятках, со скороходами, бежавшими впереди экипажа; берлины с боковыми крыльцами, широкие сани с полостями из тигровых шкур, возницы, форейторы в треуголках с косами, вооруженные длинными бичами; чинные и важные поклоны, приветы рукой, реверансы и всякие другие учтивости по этикету того времени – все это представляло довольно театральную картину на улицах Москвы.
Но помимо Гостиного двора существовали и лавки, куда ездили наши аристократки. Так, в екатерининские времена была модистка Виль; здесь продавались тогда модные «шельмовки» (шубки без рукавов), маньки (муфточки), чепцы рожки, сороки, чепцы «королевино вставанье», a-la грек подкольный женский кафтан, распашные «кур-форме» и «фурро-форме», башмачки «стерлядки», «улиточка» и проч. Разные бантики, кружева, в екатерининское время, цветы, гирлянды для наколок и на дамские платья модницы покупали у m-me Кампиони; «уборщик и волосочес» Бергуан рекомендовал всем плешивым помаду для отращивания волос из духов «Вздохи Амура», он же делал изобретенную им новую накладку для дамских головок в виде башен с висячими садами а-lа Семирамид. Другой парикмахер из Парижа, Мюльет, рекомендовал для мужчин парики из тонких белых ниток, которые так легки и покойны, что весят только девять лотов; одевая их, не надо помадить толстым слоем сала и обсыпать мукою; голландец Шумахер в Китай-городе, на Фомовском подворье продавал полотна и кисеи; портной Жуков публиковал в «Московских Ведомостях» 1777 года, что он имеет плисовые кафтаны, на разных мехах винчуры и нового фасона чинчиры.
Кавалергардский караул во дворце
Возвращаемся к молодому франту и моднику Кириллу Разумовскому. Через год по возвращении из-за границы он был назначен президентом Академии Наук. Назначение 22-летнего молодого человека было мотивировано следующим аргументом: «В рассуждении усмотренной в нем особливой способности и приобретенного в науках искусства».
Дела в те времена шли не особенно блистательно; назначенный для поправления их Разумовский тоже их не поправил. В университете и гимназии при Академии учеников совсем почти не было. Для набора лучших учеников в Москву посылали известного В. К. Третьяковского. Такие набранные студенты из семинарий кутили, дрались между собою и грубили начальнику. Но вскоре дела поправились и в числе студентов явились известные Барсов, Румовский и Поповский. Кирилл Разумовский, вследствие именного изустного указа императрицы, предписал, дабы при Академии переводили и печатали книги гражданские различного содержания, в которых «польза и забота соединены были бы с пристойным к светскому житию нравоучением». В год назначения президентом Разумовского состоялась и свадьба его с Нарышкиной. Описание этой пышной свадьбы мы привели уже выше, говоря о роде Нарышкиных. Спустя четыре года граф был назначен гетманом Малороссии, но, как он сам сознавался, последним фактически он никогда не был; последний гетман Малороссии, по словам его, был Иван Мазепа. Но граф-гетман в своем Глухове жил царьком. В универсалах своих употреблял старинную формулу: «Мы», «нашим», «нам», «того ради приказуем», «дан в Глухове» и т. д.
При нем находились телохранители, большая конная команда. Эта команда была одета в зеленые гусарские мундиры и занимала караулы при дворце. Глуховский двор был копией Петербургского двора в миниатюре: во дворце был полный придворный штат – капеллан, капельмейстер, сотник, конюший и проч. При дворе находились казаки-«бобровники», стрельцы и пташники, обязанность которых была ловить на гетмана бобров и стрелять всякую дичину к столу.
В торжественные дни бывали выходы в церковь и молебны с пушечною пальбою. Во дворце давались банкеты с музыкой и бывала далее французская комедия.
Особенно пышен был стол у Разумовского; самые утонченные блюда приготовляли у него французские повара, выписанные им из Парижа. Граф очень любил полакомиться, но не забывал бедных и делился со всяким своим пожитком. Существует множество анекдотов про его лукулловские обеды, где за пышной трапезой сидели званые и незваные, и не только ели за столом, но и уносили кушанья в карманах.
Существует предание, что пристрастием ко всему французскому и введением французского языка во всеобщее употребление Россия обязана Кириллу Григорьевичу Разумовскому и другу его И. Я. Шувалову. В их время весь двор бредил французами и подражал и преклонялся всему, что к нам приходило из Парижа.
По смерти императрицы Елизаветы галломану-гетману пришлось учиться прусской экзерциции. Император Петр III, вступив на престол, стал заставлять всех изнеженных царедворцев Елизаветы ежедневно выделывать перед дворцом новое прусское учение, введенное им в войска. Новому правилу вынужден был подчиняться и Разумовский; чтоб не быть предметом насмешек государя, Разумовский взял к себе молодого офицера и каждый день брал у него уроки военного артикула с эспантоном в руках.
Как гетман ни трудился, а все-таки ему приходилось глотать насмешки и выговоры. Император поклонялся всему прусскому и хвастался пред гетманом тем, что Фридрих произвел его в генерал-майоры прусской службы.
– Вы можете с лихвой отомстить ему, – отвечал Разумовский, – произведите его в русские фельдмаршалы.
Кирилл Разумовский управлял полномочно Малороссией, желал преемственности гетманства и отправил к Екатерине просьбу об этом. Государыня, недовольная гетманом, была возмущена таким прошением и отозвала его в Петербург.