Траян. Золотой рассвет

– Пусть хранят, – согласился Титиний. – Можешь идти.

Ларций растерялся. В первое мгновение едва не бросился целовать секретарю руку, однако сумел сдержаться. Поблагодарил Капитона за неслыханную щедрость, будто тот походя подарил ему жизнь, попрощался:

– Мира тебе и здоровья, Титиний.

Ошеломленным – не испуганным или растерянным, а именно ошеломленным, с примесью стыда – вышел Ларций Корнелий Лонг из Палатинского дворца.

Предложение Капитона, сделанное явно по указке сверху, мало что было ошарашивающим, недопустимым, оскорбительным, неумным, но, главное, бессмысленным, ибо как Ларций мог узнать о намерениях Веллея. Чтобы врать в присутствии почтенных отцов-сенаторов, лжесвидетель должен был обладать неистребимым запасом необходимой для такого бесчестного дела наглости.

Если его спросят, каким образом он, находясь на границе, сумел разузнать, по какой причине и как Роман решил покуситься на жизнь цезаря, что он сможет ответить?

Прибегнул к помощи астрологов?

Или, занимаясь на досуге колдовством, ухитрился таинственным образом проникнуть в мысли злоумышленника? Да за такое признание его непременно лишат головы, так как не было во всем государстве более ненавистных Домициану подданных, чем астрологи и философы.

* * *

Стоя у окна, Ларций Лонг вздохнул: пусть боги вам, астрологи и философы, будут судьями! На этом месте Ларций резко оборвал вновь всколыхнувшее печень раздражение. Что толку тратить слова на инвективы! Согласие на предложение Капитона означало потерю чести, отказ – гибель родителей и его тоже скорую гибель.

Изумляло другое: как Рим докатился до жизни такой?

Он тогда прямо спросил отца: что же творится в городе, если ему, честному гражданину, посмели сделать подобное предложение? Как это возможно?

Тит только руками развел, точь-в-точь как Капитон. Этот жест уже давно вошел в моду в городе. Его употребляли по поводу и без повода. Чуть что – сразу руки в стороны, пожимание плечами, удивленно-глуповатое лицо и ускоренным шагом в сторону. Подальше от вопрошающего.

Отец ответил не сразу, сначала поинтересовался:

– Помнишь, я упомянул о словах Домициана, которыми он поощрил доносчиков. Но я не сообщил о поводе, который позволил лысому негоднику произнести их. Послушай, сын, множество бед сулит нам судьба, но в любом несчастье следует быть спокойным и поступать в соответствии с велениями разума. Твой собственный разум есть часть разума мирового. Что есть мировой разум? Это то, чем держится мир или, иначе, высшая сила, порождающая все живое. Это вечный огонь, наполненный животворящим дыханием…

– Отец! – внезапно рассердившись, Ларций прервал Тита. – Выражайся короче. Сейчас не время для обличительных речей, объяснений, что такое мировой разум, и прочих философских финтифлюшек, до которых так охоч мой раб Эвтерм. Не он ли обучал тебя искусству выражаться тёмно?

– Философия не рабское искусство, – насупился отец. – Но если ты настаиваешь, я могу и короче. Сынок, помнишь Сабина Куртизия?

– Конечно, мы с ним учились у грамматиста в начальной школе.

– Именно учились, но разному выучились. Пока ты был в армии, Сабин обвинил сосланного на Родос отца в организации покушения на цезаря. Куртизия привезли из ссылки, в цепях привели в сенат, где поставили лицом к лицу со своим обвинителем. Отец строго, я бы сказал, сурово, но без надменности и презрения глянул на отпрыска, а нарядный молодой человек заявил не смущаясь, что его отец в силу жестокосердной неприязни к императору даже в изгнании не оставил злобных замыслов. Он готовил покушение на принцепса. За ним числятся и другие, более страшные деяния.

Старик спокойно выслушал обвинение, затем, устремив взор на сына, Серен потряс оковами и воззвал к богам-мстителям, моля их возвратить его в ссылку, где он мог бы жить вдали от подобных нравов, а на его сына когда-нибудь обрушить возмездие. Он потребовал, чтобы обвинитель назвал других участников заговора, ведь не мог же он, старик, находясь в изгнании на далеком острове, в одиночку осуществить государственный переворот, тем более убийство принцепса. Тогда обвинитель, вынуждаемый законом подтвердить обвинение, называет в числе соучастников ближайшего друга Домициана Нерву.

Лысый Нерон пришел в великое смущение и снял обвинение. Отпрыск, зная, что простой народ, не стесняясь в выражениях, угрожает ему расправой, в преступном неистовстве дал деру. Что же ты думаешь? Не прошло и двух недель, как по приказу принцепса его возвращают из Равены и заставляют довести обвинение до конца, причем в разговоре с ним Домициан не скрывал ненависти к старику-отцу. Наконец в сенате были собраны голоса: Серен-старший был осужден на смерть, замененную впоследствии ссылкой. В связи с этим приговором Домициан заявил: без обвинителей законы будут бессильны, и государство окажется на краю гибели.

Тит Корнелий помедлил – по-видимому, боролся с собой – и, проиграв сражение с желанием блеснуть словцом, не скрывая гордости, с воодушевлением закончил:

– Так доносчиков – породу людей, придуманную на общественную погибель и до того необузданных, что никогда и никому не удавалось сдержать их в разумных границах даже с помощью наказаний, – поощрили обещанием наград.

Наступила тишина.

Молчали оба, отец и сын.

Наконец Тит Корнелий обратился к Ларцию:

– Полагаю, ты вправе согласиться на предложение Капитона. Объяви, что ты давно подозревал меня в преступном замысле. В противном случае тебя тоже постигнет кара. Я хотел бы, чтобы ты выжил и отомстил нашим врагам. О нас не беспокойся.

Сын невольно отпрянул. Отец оттер пальцами намокшую переносицу и добавил:

– Собственно месть мало занимает меня. Куда больше беспокоит твоя судьба.

– Моя судьба неотделима от моего имени, – нарочито не торопясь, едва сдерживая ярость, ответил Ларций. – Мое имя неотделимо от твоего. Предать тебя – опозорить род. Зачем мне тогда жить, отец? И как?..

– Тоже верно, – согласился отец. – В таком случае пусть решают боги.

Он был невозмутим.

Через месяц эдиктом Домициана Лонга уволили из армии. В указе упоминалось о неспособности префекта «ввиду ранения» в полной мере выполнять обязанности начальника конницы. Объяснение откровенно издевательское – ведь после того, как в сражении в Сарматии Ларций потерял левую кисть, он еще почти год командовал конным отрядом, и никому его искалеченная рука не мозолила глаза. Выходное пособие, обязательное в таком случае, назначили уничтожающе оскорбительное – несколько тысяч сестерций.^[11] Ему было предписано жить тихо, из города без разрешения не выезжать.

После отставки Ларция на семью Лонгов одно за другим посыпались несчастья. Рухнули надежды на дальнейшую карьеру. В дом один за другим повалили кредиторы, за ними крупные жулики, решившие «по-доброму» отбить у впавшего в немилость семейства приносивший неплохой доход кирпичный завод в Тарквиниях (в пригородах Рима), а также откуп на поставки азиатского вина в Рим, чем издавна занимались Лонги. Поспешили и мелкие доносчики, и вымогатели во главе с «ночным грозой Рима», фракийцем Сацердатой. Эти тоже требовали включения их в завещание Тита и Постумии, иначе, грозились вымогатели, они сожгут кирпичный завод. Темные личности шныряли по усадьбе, перешептывались с домашними рабами, старались подкупить их. Ларцию пришлось отправить на дальнюю виллу не внушавших доверие слуг. Лонги держались как могли, однако состояние семьи таяло на глазах. Сорвалась сделка в Азии, затем кредитор ни с того ни с сего набросил процент на заем. Прибавил совсем чуть-чуть, но попробуй обратись в суд центумвиров. Тут еще сосед потравил урожай винограда.

Скоро Лонги перестали принимать гостей, да и где было найти таких смельчаков, которые отважились бы заглянуть к заведомому преступнику, осмелившемуся укрыть в своем доме жену самого Арулена Рустика.

С той поры Ларций больше не ввязывался в разговоры, касавшиеся «похабного», как его называли в городе, мира с даками, более похожего на капитуляцию. Какое дело ему до легкомысленного наместника Мезии Сабина, подставившего свои легионы под удар Децебала и погибшего на поле боя? До не имевшего боевого опыта и тем не менее считавшего себя великим стратегом Корнелия Фуска, допустившего разгром армии в первом же сражении с даками? До Семпрония Руфа, гордеца и выскочки, заведшего свой легион в узость между двух озер и утопившего солдат в болотах?! До того же Траяна, которым непонятно с какой целью интересовался Титиний Капитон. Какое ему дело до разнузданной солдатни, которой собственные центурионы и трибуны опасались более противника. После того как император прибавил солдатам жалованье на четверть, они еще более распоясались. Какое дело до армии, если его из этой самой армии вышвырнули за ненадобностью?

Пропадите вы все пропадом!

Глава 2

Ларций прошелся по комнате, присел на кровать. Руки у него подрагивали. Обе. Ощущение было полным. Ларций с ненавистью глянул на обрубок, с которого на ночь снял металлический крюк. Порывисто вздохнул:

«Может, все-таки лечь, дождаться сна?»

Пустое. Проваляется до рассвета, потом весь день будет болеть голова. Он поднялся, вновь приблизился к окну.

Будущее и теперь, когда в городе свершилось столько перемен, казалось мрачным, как эта холодная январская ночь, царствовавшая за пределами дома. Пока еще его дома. Уже не было Домициана, уже успел отправиться на небеса Нерва, которого с такой радостью после убийства тирана приветствовал сенат. Всего-то год поцарствовал. Единственное, что успел сделать, – так это усыновить Марка Ульпия Траяна. Каков, однако, взлет для испанца, вот кому белозубо улыбается судьба!

Однако что изменилось?

Ни-че-го!

Где он, Траян? Говорят, бродит где-то на границе, вдали от Рима, а в городе по-прежнему торжествуют такие, как Регул, поток доносов не иссякает. Завещания пишутся под диктовку бесчисленных проходимцев, свободнорожденных граждан нагло обращают в рабов, наместники ведут себя в провинциях, как волки среди стада овец. Все так же по ночам на городских улицах хозяйничают бандиты во главе с Сацердатой. Преторианцы, по-видимому, навечно обосновались в Палатинском дворце, во вместилище божественной власти.

Сказывают, испанец – так за глаза называли Траяна – собирается воевать даков. Один уже пытался, едва ноги унес. Теперь и этот туда же. Когда же он отыщет время заняться городскими делами? Пора бы показаться на глаза римскому народу. Когда наконец в его, Ларция, судьбе наступит ясность? Ведь прошло уже шесть лет с момента обвинения его родителей в сенате.

Шесть страшных лет ожидания худшего, страха за жизнь Тита и Постумии, за собственную жизнь!

Шесть лет унижений, ежедневной борьбы за сохранение имущества. У старины Кокцея до разбора дела Лонгов так и не дошли руки – он день и ночь пресмыкался перед преторианцами. Как до гибели тирана Ларций бродил по дому, так и теперь бродит. Неужели покорение даков – задача несравнимо более важная, чем покой и безопасность таких, как он, Ларций Корнелий Лонг?

Или, может, такие пустяки, как несчастья каких-то Лонгов, нового цезаря не занимают? Тогда пусть власть предержащие популярно объяснят, в чем он, Ларций Корнелий, человек из сословия римских всадников, законопослушный гражданин, опытный, храбрый солдат, провинился перед отечеством? Почему город, родной и великий, властвующий над миром и сыплющий блага на головы своих детей от Британии до Евфрата, с легкостью готов отдать одного из своих питомцев на растерзание дрянному, порочному человеку? Почему не служившие в армии торжествуют над увечными воинами? Что это за государство, позволяющее негодяям гордиться, а честным гражданам – пребывать в страхе?

А то Траян, Траян!..

Ну что Траян?

После отставки из армии в безумной попытке спасти себя и родителей Ларций бросился за помощью к сильным и богатым. Прежде всего к тем, кто пользовался уважением в городе. К своему бывшему начальнику, бывшему консулу Сексту Фронтину.^[12] Под его началом Ларций начинал службу. В ту пору ему было шестнадцать, а Сексту – около сорока. Выходит, теперь ему под семьдесят.

Бывший консул встретил сослуживца приветливо, однако выяснить, какое решение Домициан намеревается принять по делу Лонгов, отказался. Сослался на то, что сам попал в немилость. Вся его помощь уместилась в нескольких советах, которые Ларций сгоряча счел издевательскими, а спустя некоторое время, после глубоких размышлений, пришел к выводу, что подобные наставления – явное свидетельство старческого маразма, в которое впал бывший консул. По поводу ввергающей в ужас неопределенности, в которой пребывал его бывший подчиненный, Фронтин выразился с подобающей мудрому человеку рассудительностью: это пустое.

Услышав эти сочувственные слова, Ларций на мгновение опешил.

Всем известно: Рим слезам не верит, но не до такой же степени!..

Потом унял гнев. Старик как ни в чем не бывало принялся вспоминать годы совместной службы. Затем признался, что на досуге занялся составлением трактата по военному искусству. Точнее, собирает различные военные хитрости, способные в трудную минуту помочь любому полководцу. Тут же прочитал несколько выдержек из своей книги.

Ларция взяла волчья тоска: зачем он приперся к этому старому пню? Чтобы услышать байки времен ганнибаловых и покорения греков? Тоже мне стратег нашелся! Тут же осадил себя – на что он, собственно, рассчитывал? Homo homini lupus est. В Риме любят повторять эти слова Плавта.

Между тем старик в белой тоге с широкой красной полосой поделился с гостем:

– Вот чем, Ларций, я теперь заполняю досуг. Собираю все, что способно подтвердить остроту ума и находчивость, более всего необходимые на войне. Я хочу собрать как можно больше примеров, способных научить, а в трудную минуту и помочь любому полководцу принять верное решение. Надеюсь увидеть тебя в числе первых читателей и дотошных критиков моего труда.

Ларций криво усмехнулся.

Старик улыбнулся.

– Полагаешь, ко времени ли старый веник вроде меня взялся за описание деяний тех, кто в полной мере освоил искусство войны? Я считаю, что любое полезное дело всегда ко времени. Например, гимнастика. Мне скоро семьдесят, но я ежедневно проделываю полезные упражнения, совершенствуюсь во владении оружием и совершаю дальние прогулки. А ты? Приседаешь ли по утрам? Разводишь руки в стороны? Тренируешься ли в метании дротиков с коня, не растерял ли навыков обращения с длинным сарматским копьем-кóнтосом?

– В моем положении, – пожал плечами гость, – более пристало позаботиться о памятнике, который поставят в семейной усыпальнице, чем о рукомашестве и ногодрыжестве. Тем более о сарматском копье. Конечно, если найдутся люди, которые предложат в самое ближайшее время применить его на деле, я докажу, что и однорукий способен на многое.

Наступила тишина. Фронтин помолчал, наконец, усмехнувшись, ответил:

– Я смотрю, ты повесил голову, дружок. Расходы на памятник излишни; память о нас будет жить, если мы заслужим этого своей жизнью. Неужели ты поддался страху?

Ларций пожал плечами:

– В моем положении волей-неволей поддашься страху.

– Страх, Ларций, всего лишь ожидание зла. Это движение души неразумно, оно ни в коей мере не согласуется с человеческой природой. Ведь ты же не будешь спорить, что твоя природа есть часть природы космической?

– Спорить не буду, – осторожно ответил гость.

– И правильно.

Ларций шумно выдохнул.

– Все это слишком сложно для меня, Фронтин, – признался он. – Я не понимаю, чем в моем положении может помочь знание о том, что моя природа связана с природой космической.

– Это и радует, – улыбнулся хозяин.

– Что именно, – нахмурился Ларций.

– Твоя искренность. Твое твердое намерение следовать велениям собственной природы, ведь, как я слышал, ты не отказался от родителей?

– Это не выход, – мрачно буркнул гость.

– Конечно. Твоя единственная опора – это выдержка, римская невозмутимость и мужество. Это немало.

– Невозмутимость невозмутимостью, но если дела и далее пойдут в том же порядке, мне придется расстаться не только с имуществом, но и с жизнью.

Фронтин улыбнулся и похлопал молодого человека по плечу:

– Я смотрю, ты совсем раскис, Ларций. Гони дурные мысли!

После короткой паузы старик добавил:

– Ты всегда был мне приятен, поэтому я рискну дать тебе совет, вполне вытекающий из осознания, что ты – разумное существо и часть космоса. Что и в тебе живет частичка одухотворяющей мир горячей пневмы. Попробуй последовать за своим ведущим. Ты всегда был рассудительным, спокойным человеком. Не теряй надежды, займись гимнастикой. Я знаком с греком, искусным механиком. Он творит чудеса. Одному моему знакомому соорудил такой кинжал, что его можно упрятать в наручной повязке. А какие искусственные руки он изготавливает! Любо-дорого посмотреть. Пальцами на такой руке вполне можно удерживать фиал, полный вина. Или поводья коня. Вот тебе мой совет: закажи ему протез, пригодный для использования и в походе, и в бою, и в домашней обстановке. Другими словами, отыщи в себе согласие с самим собой.

– Полагаешь заказать протез – это наилучший выход в моем положении? Тогда я буду спокоен и за имущество, и за родителей?

– Безусловно.

Они помолчали, после чего хозяин задал неожиданный вопрос:

– Как тебе Траян, Ларций?

– Который? – не сразу сообразил гость. – Отец или сын?

– Сын, наместник Германии.

– Я с ним едва знаком. Мы встречались в Германии, куда Марк перегнал свой легион, и еще раз здесь, в Риме, в девяносто пятом году. Семья хорошая, знатная. Отзывы положительные. Громила что надо, спит на голой земле, вынослив, как мул. Любимое развлечение – охота, и чтобы в диких местах, и чтобы до истомы.

– Значит, любит продираться сквозь дебри? – уточнил хозяин.

– Не только. Еще любит лазать по горам. Ребята рассказывают, где ни появится, ни одной горы не пропустит. В Альпах влез на самую высокую вершину. А еще любит плавать по морю, когда оно неспокойно. Или грести на лодке. Оружием владеет хорошо.

– Лучше тебя? – усомнился Фронтин.

– Иберийским мечом лучше. Пилумом^[13] лучше – на расстоянии сорока шагов попадает в медную монету. Сказать, кто в бою лучше владеет щитом, трудно, я – конный. Характер у громилы спокойный, нос не задирает, хотя в тридцать восемь лет стал консулом. Другой на его месте уже из носилок не вылезал бы, а этот в походах идет впереди войска. Шаг хороший, ровный.

– Это радует, – одобрил хозяин.

– Что радует? – не понял Ларций.

– Что шаг широкий, ровный…

– А-а.

На том и расстались.

Через несколько дней, еще раз обстоятельно обдумав состоявшийся разговор, Ларций обнаружил в словах старика некое умолчание, неожиданно больно его задевшее. Что-то Фронтин недоговаривал – и насчет механической руки, и насчет кинжала, который, оказывается, можно незаметно пронести в наручной повязке. Интересно, зачем кому-то понадобилось проносить оружие, спрятанное под повязкой?

В любом случае эта скрытность крепко обидела Лонга, однако, как ни странно, она же и подарила трепетную надежду. Неужели в Риме нашлись люди, которым более невыносимо состояние страха и ощущение пропасти, в которую по милости озверевшего тирана катилось государство? Неужели кто-то всерьез взялся за особого рода гимнастику, которой увлекались Брут и Кассий,^[14] за организацию проноса кинжала в тщательно охраняемые покои императора? Через неделю, решив проверить, в верном ли направлении работает мысль, Ларций решил повторить опыт и навестить давнего покровителя их семьи, также бывшего консула, Кореллия Руфа.

Кореллию в ту пору уже было далеко за семьдесят, возраст вполне праотческий, однако Руф встретил гостя живо и радостно, назвал «сынком», похвалил, что сохраняет достоинство и, находясь под следствием, осмелился навестить впавшего в немилость, больного старика. В юности Кореллий заболел подагрой. Эта болезнь передалась ему от отца. «Болезни, сынок, как и все прочее, передаются по наследству», – со вздохом объяснил хозяин, когда они устроились в спальне, где тот также принимал еду. Кореллий пригласил разделить с ним трапезу. В еде Руф по-прежнему был умерен, ел только овощи. Особенно налегал на репу, нахваливал ее, называл чудодейственной.

Ларций положил в рот несколько вымоченных в оливковом масле долек, с кислым видом пожевал. Затем Руф жестом отослал из спальни рабов. Такой уж у него был порядок: когда приходил близкий друг, все удалялись, даже жена, хотя она умела свято хранить любую тайну.

Когда они остались одни, хозяин спросил:

– Как ты думаешь, Ларций, почему я так долго терплю такую муку? Да чтоб хоть на один день пережить этого грабителя Домициана. Дали бы мне боги достойное подобному духу тело, я бы не задумываясь выполнил то, чего желаю.

Ларций воскликнул:

– Благодарю тебя, дядюшка! Ты первый и единственный, кто не побоялся высказать вслух то, о чем я все эти месяцы мечтаю. Я мог бы помочь тебе в этом деле. Даже несмотря на то, что у меня всего одна рука.

– Ну-ну, сынок, – улыбнулся хозяин, – никогда не спеши заняться грязной работой. Разве мы не римляне, не властелины мира, чтобы самим пачкать руки? Пусть ее исполнят скверные люди. В Риме таких достаточно, особенно среди пришлых. Ты лучше скажи, знаком ли ты с Марком Ульпием Траяном?

Ларций открыл рот от удивления.

– Дался вам этот Траян! Куда ни придешь, все разговоры только о наместнике Верхней Германии.

– Кто еще интересовался Траяном? – как бы невзначай спросил Кореллий.

– Титиний Капитон и Секст Фронтин.

– Хвала богам! – облегченно воскликнул хозяин и попытался вскинуть руки. Тут же застонал от боли. Когда страдание оставило его, уклончиво объяснил:

– Это понятно. Титиний представляет цезарю кандидатуры на должность, а Секст царапает что-то по военному искусству. А сам ты как относишься к Траяну?

– Дядюшка, я никак не отношусь к Траяну. Я с ним едва знаком. Слыхал, что он отменный вояка. В его действиях незаметно суеты и безалаберности. Более ничего.

– И ладно. Это я так, к слову. А ты не стесняйся, ешь репу. Это необыкновенный, целительный овощ. Я, например, с удовольствием ем его.

В дальнейшем беседа велась исключительно вокруг лекарственных свойств овощей и прочих необыкновенных и целительных снадобий.

Вот и весь разговор.

Дома Ларций всерьез задумался над словами самых известных в Риме стариков. После долгих размышлений окончательно уверился, что в идиотских на первый взгляд советах жевать репу, дрыгать по утрам руками и ногами, заказать дорогой, по-видимому, протез скрыта какая-то твердая косточка, в которой надежно хранилось тщательно скрываемое, очень вкусное, но запретное ядрышко. Ему никак не удавалось разгрызть косточку, а разгрызть хотелось. Что там шевелилось под спудом казней, доносов, торжества негодяев, припадков злобы, которые то и дело охватывали Домициана? Отчего в городе вдруг зародился такой страстный интерес к Траяну?

С того дня Ларций, оторвавшись от своих обид, начал внимательно прислушиваться к тому, что происходит в городе. Начал посещать судебные заседания в базилике Юлия. Действительно, в Риме творилось что-то невразумительное. В рабочих кабинетах, домашних библиотеках, столовых-триклиниях, по садам сенаторских особняков копошилось что-то неуловимо будоражащее, внушавшее смутную надежду. Беседы велись странные, исторические, часто вспоминали первую гражданскую войну, когда в государстве объявились сразу три императора – Отон, Вителий и Веспасиан. Это были страшные времена, когда брат поднимал руку на брата, а отец требовал награду за то, что в бою сразил негодника-сына, посмевшего примкнуть к негодяю-узурпатору. Не вражеские поселения, не варварские племена страдали от солдатни, но родные италийские города и селения. Горели до боли родные, знакомые с детства усадьбы. Была разрушена и разграблена Кремона.^[15] Это были унылые воспоминания, ведь так кончилось царствование Нерона.

В тот девяносто шестой год Рим доверху наводнили знамения. Уже восемь месяцев подряд на столицу в бессчетном количестве сыпались молнии, так что Домициан, суеверный, как все тираны, в отчаянии воскликнул: «Пусть же разит, кого хочет!» Как бы там ни было, а молнии ударили и в Капитолий, и в храм Флавиев, и в Палатинский дворец.

Не в силах справиться с сомнениями, в поисках ясности Ларций отправился к своему сослуживцу Цецилию Секунду, сделавшему карьеру на выступлениях в суде и уже обладавшему сенаторским достоинством. Десять лет назад они вместе служили в Сирии в Третьем галльском легионе. Цецилий через год обязательной службы вернулся в город. Он приходился племянником известному в Риме командующему флотом, а также неутомимому чтецу и собирателю знаний Плинию Старшему. Незадолго до своей гибели дядя усыновил его.

Первым делом боевые товарищи вспомнили прошлое.

– Помнишь, как мы с тобой орудовали в Азии, в Третьем галльском легионе? – засмеялся хозяин, потом придавил улыбку и поинтересовался: – Как родители?

Ларций промямлил что-то о беспокоящих отца болях в пояснице, о том, что матушке не дают покоя колени. О себе сказал, что просиживает дома.

– Изредка выхожу на форум. По приказу цезаря пытаюсь получить назначенные мне деньги. Уже который год говорят: приходи завтра. Кстати, я слышал, ты доволен современным состоянием красноречия и строишь свои выступления по образцу таких искусных ораторов, как Марк Регул?

– Нет, Ларций. Я считаю крайней глупостью в ораторском искусстве выбирать для подражания не самые лучшие примеры.

Он помолчал и добавил:

– Как, впрочем, и во всем остальном.

Еще пауза.

Наконец Плиний поинтересовался:

– Я полагаю, ты жаждешь откровенности?

Гость кивнул.

Хозяин одобрительно качнул головой.

– Признаюсь, – наконец выговорил Плиний, – не вижу смысла надрываться в государстве, где давно уже низость и бесчестность награждаются не менее – нет, что я говорю, – более, чем скромная верность, негромкое исполнение долга и неприхотливость в жизни. Ты только что упомянул о Регуле. Он и мне не дает прохода. Жалкий бедняк, какого богатства он достиг подлостью! Ведь, когда он появился в Риме, никто не заставлял его обвинять других, он сам позаботился о том, чтобы его имя внушало ужас. С другой стороны, ты не прав, утверждая, что я редко появляюсь в сенате и что отказался от защиты справедливости. Сейчас я и Корнелий Тацит^[16] готовимся защищать провинциалов из Африки.

– В таком случае я пришел к нужному человеку! – воскликнул Ларций. – Если ты считаешь возможным помочь незнакомым тебе людям, то и я мог бы рассчитывать на твою поддержку. Скажи, как мне поступить с проклятым Регулом, ведь ты знаком с обвинением, которое он предъявил моим родителям?

– К сожалению, Ларций, ты обратился не по адресу. Вряд ли теперь меня можно назвать влиятельным человеком.

– Но должна же быть на моего обвинителя хотя бы какая-то управа? – воскликнул Ларций. – Он закусил удила! Почему молчит тот, – гость ткнул пальцем в потолок, – у кого на глазах творятся чудовищные безобразия? Отчего он не видит и не слышит? Почему, в конце концов, до сих пор не начинает судебный процесс, на котором я мог бы выступить свидетелем в пользу своих родителей?

– По слухам, – не глядя на гостя, ответил хозяин, – Веллей Блез согласился включить цезаря в свое завещание. Домициану достанется три четверти его состояния. Без такого богача, прости, друг, Лонги в качестве поживы мелковаты. Разве что для приманки вас использовать? Полагаю, следующим обвиняемым, по-видимому, буду я, хотя с меня много не возьмешь. Мое состояние среднее, вряд ли они добудут более десяти миллионов сестерций. Что ты скажешь, если вдруг обнаружится заговор, в котором мы оба близко сошлись с императрицей и вместе вынашивали злобные планы, как бы ловчее умертвить цезаря?

– Почему именно мы и почему с императрицей? – удивился отставной префект.

– Потому, Ларций, что следует мыслить масштабно, с перспективой. Мы с тобой – для неопровержимости обвинения, императрица, пара-тройка богачей, обладающих стомиллионными состояниями, – для его основательности. Чувствуешь размах? А какой доход в казну! Скажи, ты пришел ко мне, чтобы уговорить меня, как и Секста Фронтина и Кореллия Руфа, присоединиться к вашему заговору?

Лонг даже отшатнулся:

– У меня и в мыслях не было, Секунд!

– Об этом знаем я и ты, а вот что наплетет императору Регул, судить не берусь.

– Выходит, своим посещением я навлек на твой дом беду? – спросил Ларций.

– Навестил ты, дорогой Ларций, меня или нет, это не имеет значения. Если нам в компании с императрицей и префектами претория суждено попасть на плаху, ни ты, ни я в этом не будем виноваты. Императрица – да, ее поведение вышло за все допустимые рамки. Говорят, она заперла трагика Париса в своей спальне на ключ и не выпускает его даже по малой нужде. Возможно, это от страха.

Ларций пропустил шутку мимо ушей.

– Выходит, – начал допытываться он, – нам только и остается сидеть и ждать, пока нас зарежут как жертвенных ягнят?

Плиний рассмеялся:

– Вот ты и проявил свою преступную сущность, Ларций! Прав был Регул, утверждая в сенате, что яблоко от яблони недалеко падает.

– Полагаешь, что поймал меня на слове?

– Я ничего не полагаю, Ларций. Я просто обращаю твое внимание, что задавать такие вопросы нынче очень небезопасно. Но, по сути, ты мыслишь в верном направлении…

Вновь тишина. Ларций глотнул приятный напиток, называемый калдой,^[17] бросил взгляд на красивую, изготовленную в далеком Китае чашку, затем поставил ее на стол.

– Если я мог бы помочь?..

– Чем ты можешь помочь, Ларций, если сам висишь на волоске.

– Сколько же я буду висеть?

– До наступления зимы точно. Позволят боги, нить может оборваться и раньше. Скорее всего, в середине сентября. Дальше висеть всем нам уже нет никакой возможности.