Жил-был мужик. Вернее, два мужика. И не знали они друг друга, и возраста были разного, и вообще друг на друга не похожи. Один вполне себе брюнет, другой и вовсе рыжий; один высокий и худой, второй тоже не крупный, но ростом чуть не вполовину от первого; и жили вообще в разных городах. А что у них общее было – так то, что время пришло им знакомых и друзей хоронить. А вот стоять столбом за гробом и думать, что надо бы в магазин зайти после похорон: хлеба да молока взять, да яиц не забыть – как то неправильно было. И решили эти мужики (каждый сам за себя, каждый в своё время, каждый сам по себе) молитовку какую выучить, чтобы всё за делом, да мало ли – вдруг поможет и покойным и им. И взялись они за дело: купили в свечной лавке по молитвеннику, и давай изучать.

А в свечных лавках это ж вам не у Серапионовых братьев, что на улицах раздают, где всё по-русски да понятным языком; в свечной лавке хоть и русскими буковками, а всё как в школьном учебнике литературы, где «Слово о полку Игореве» проходят: вроде буковки наши, знакомые, а в слова они складываются в чужие, а уж фразы и вовсе только через пять строчек понятные попадаются. Ну, как понятные: такие, где смысл видится. Но мужики наши упёртые оказались: хоть и застряли надолго после «Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго..», но дело продолжали, и вскорости добрались и до «аще бо и согреших, но не отступих от Тебе..», а там, глядишь и до «Ты еси един Бог милостей и щедрот и человеколюбия..» недалеко оказалось.

А вот второе, чем похожи оказались наши мужики – вскорости после того, как молитву они выучили, получилось так, что у одного отец умер, а у второго – мама.

Ну, похороны в семье – дело такое – как ни бегай, как ни горюй, а устраивать всё равно надо, и тут тоже заботы у наших мужиков одинаковые оказались. А вот после забот этих как раз и всё по-разному у них пошло: один уж так радовался, что вовремя молитву успел выучить, да к месту прочитать, что на этом не остановился, и давай потихоньку да помаленьку – где ещё молитовку выучит, а где и псалом.

А другой уж так горевал, так горевал: всё ему казалось, что пока он свою молитву учил, и этим временем и делом беду на отца своего и накликал.

Вот такие разные мужики оказались. А уж кто из них рыжий был, а кто брюнет, не скажу, потому как кажется мне, что не от цвета волос и роста мужиковского это всё зависит.

Притча двадцатая

Жил-был мужик. И жена у мужика была, а как же! Всё в порядке с этим у мужика, всё как положено. Ну, а то, что мужики в принципе одинаковые, а жёны у них каждая наособицу, это давно всем известно. Вот и про жену нашего мужика надо немного поподробнее. Шустра баба у мужика нашего была – не все за ней угонятся! Таких в народе «электровениками» ещё называют. Уж куда ни влезла бы, везде успеет своих порядков навести, хотя в дело по-настоящему не вникнет, зато все приметы и тонкости ненужные как к магниту к ней прилипали: торговала она одно время на рынке, так к ней с других рынков и городов приезжали спрашивать, как правильно палатку поставить, какую скидку на первый проданный товар сделать, чтобы дело важно и прибыльно шло, и в какие штаны нарядиться, чтобы лучше товар продавался по понедельникам, и что надеть в пятницу, чтобы прибыль не падала.

Пошло на рынке дело плохо, так баба наша в больницу работать попала (с Центра занятости направили), так и там все койки по фен-шую наставила (впрочем, за что и выгнали), и таких народных рецептов больным нараздавала, что заведующий отделением после того, как ему их рассказали, тоже под капельницу лёг. Ненадолго. И всё вспоминал, что хорошо, мол, что только услышал рецепты эти, а попробовать не пришлось.

Ну и вот так моталась она по жизни, моталась, да и вдруг воцерковилась. Да прям так ей по душе стало, потому как при случае могла объяснить недалёким гражданам, под какую икону, за что и сколько свечек ставить; как и в какие монастыри за чем ехать; напосылала всех, кого от ревматизма куда, кого от бесплодия, кого от мужниного пьянства, кого за благостью великой. Сколько заговоров на архангела Гавриила переписала да раздала, сколько молитв на пасхальную ночь, что от всех болезней выручат, сколько волшебных молитв на выгодную продажу – и не сосчитать! А уж в какое место иконы поставить, куда святую воду втирать, да что с веточками вербными делать и на чём их настаивать– так и не узнала удержу бабёнка наша! Особо популярен был заговор на 12 свечей к любым образам – «Благослови Господи, на полную суму, на полный кошель, на серебряный рубль, аминь»! Настоятели только успевали паству в чувство приводить. А потому как электричества в ней было на десятерых запасено, так рецепты свои она не в одном приходе раздавала – везде поспевала, даже там, где ни по уму ни по сердцу, ни по времени её быть не должно было.

Мужик её давно плюнул уже на её дела, а когда она уж сильно его доставала своими порядками, то ругался сильно. Ну, тут грех хоть и есть, но доведись до любого – тоже заругаешься. А бабёнка, чуя, что мужик никак под её властью ходить не хочет, выводы себе делает: дескать, коли я то с Богом, то те, кто против меня – с бесами, получаются? И решила себе втихомолочку мужику своему отчитку заказать да сделать, чтобы, значит, беса из него выгнать. Ну, это у нас сказка долго сказывается, а у бабёнки тормозов нету, так что у неё получилось чуть ли не быстрее, чем мы читаем про неё. Мужичка уговорила (попыхтеть, конечно, пришлось, но уболтала, уболтала). Уж как – врать не буду, придумывать не стану, но получилось у неё.

И вот доехали они в самый что ни на есть монастырь, который бабёнке лучше всех приглянулся, да встали на службу. Мужичок наш нечасто в храме бывал, не все службы наизусть знал. Стоит, раз уж попал, не обращает внимание, что не по обычному канону служба идёт, да и народу на службе, прямо скажем, маловато, но виду не подаёт, молится как положено. А бабёнка наша всё нет-нет да и стрельнёт глазами на мужика своего: как там, дескать, бесы то, не лезут ещё?

Да вот незадача какая случилась: отчитку баба наша мужику заказала, а бес из неё вышел. С треском, с отрыжкой, с руганью, да так что бабёнка наша чуть наизнанку не вывернулась!

Ну, и в общем, как ни крути, а не зря дело делалось бабёнкино – не мужик, так она от беса избавилась. Правда, ненадолго, но это уже не про этот раз.

А пока обратно ехали, всё равно сделала вид, что ничего не помнит (да уж и сама поверила), а мужика так и так отругала за невнимание к ней. А к дому подъехали – у неё уж и забылось всё.

Притча двадцать первая

Жил-был мужик. Обычный вроде себе мужик, ничего особо выдающегося в нём не было. Такой, что в третий раз встретишь, и не вспомнишь, что раньше его видел. Жил себе потихоньку мужик, да пришло время ему не о зарплате задуматься, а о вечном. О пенсии. Ну, а где о пенсии задумался, там и о душе незадолго мысль приходит. До пенсии мужичку ещё попотеть придётся, об ней он ещё задумался только, а душа то вот она – даже иногда побаливать начинает. А поскольку мужик наш крещён был православным, то и дорога ему одна выходит – к Священному писанию да в храм. Ну и отмечался мужик наш и там и там. Почаще, конечно, надо бы, ну да уж как выходило, так и получалось.

И вот как то беда случилась: шёл себе мужичок наш, никого не трогал, думал и про душу, которая всё больше у него становилась, и про здоровье, которое как раз больше не делалось, да и не в самом светлом месте в аккурат против него балбес какой-то вырос неожиданно. Чего надо балбесу – непонятно, но то что пьяный он, слыхать было метров с пяти. Мужик и так его обойти пробует, и эдак, а не получается. Стоит этот верзила – не разойтись, не обойти, и ухмыляется красными глазами. А верзила из таких, про которых в деревне, откуда мой отец родом, говорили: «Сила ум заглотала». То есть силушка то есть и немалая, а вот с умом – беда совсем. А уж и настроился верзила, вроде как и ножик из кармана достаёт, да сейчас и порядки свои наводить будет.

Струхнул наш мужик не на шутку, потому как драться не умел – не надобно ему такое умение в жизни было, и как с такими верзилами разговаривать, тоже не знал. Да и то сказать – тут сразу и не всякий дипломированный психолог вырулит. Побоялся, побоялся мужик наш, да и ничего лучше не придумал, как начать псалом читать. Да с перепугу в голос получилось, да уж так звонко и уверенно, что и не у каждого дьяка в литургию получится: «Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит…»

Читает мужик и чует, что дух у него укрепляется, и вроде как даже здоровья прибывает. А верзила наш оторопел: никогда ему псалмов не читали, когда он за ножиком в карман лез, да так оторопел, что и хмель мало-мало повыветрился, и кровь из глаз оттекла. Постоял он, постоял, да и в непонятке своей решил заднюю передачу включить, да и ушёл. Быстро ушёл, почти побежал. Мужичок наш видит – дорога свободная, перекрестился, и пошёл дальше, духом и верой укреплённый, да опытом начинённый.

Долго ли, коротко ли время прошло, а коль раз встретились два человека на одной дороге, то знать, оба по ней и ходят: а значит, встретятся и ещё раз. И у наших так и получилось. Встретились. Мужик наш дело знает уже, опять за псалом, а верзила ухмыльнулся только, да и не стал мужика слушать, а ножик то таки достал.

В общем, мужику нашему досталась операция и больничный на пару месяцев (слава Богу, а то ведь и панихиду могли заказать), а верзиле прокурор просил восемь лет, но судья сбавил до шести.

И теперь мужичок наш гораздо трепетнее к жизни относится, потому как осознал: нельзя искушать даже и во славу Божью.

А верзила теперь отбывает наказание, да за кружкой чифера всем рассказывает, как он против Бога воевал, да и выиграл.

Так что у него все беды ещё впереди.

Притча двадцать вторая

Жил-был мужик. И было у мужика много знакомых. И друзей и так, и всерьёз и понарошку. Много где мужик бывал, да вроде нигде грязью не лепил никого, и много где его знали и помнили, и помнили хорошим словом. А мужичок наш всё по сторонам смотрел и наблюдал, что да как. Не со зла, не с умыслом, а так, просто для понимания. И много чего уже пришлось мужику нашему понять и увидеть, и про жизнь, и про смерть, и про отношения в жизни, и про жизнь в отношениях.

И вот как то раз слышит мужик наш, что один из его знакомых заболел сильно. Мало что сильно, так ещё и безнадёжно. Не вылечить. Совсем никак не вылечить, и врачи по времени выдали больному три года. Ну, может чуть больше, может, чуть меньше, но по основному календарю так. Три года. Тысячу сто дней.

И узнал он про своего знакомого от друга, с которым встретиться случилось. Выпал свободный вечерок, сели они пива попить за разговором приятным, да отдохнуть от суеты, а тут вот такое и узналось. И разговор потух как-то, и тема для продолжения не нашлась, и так и замолчали друзья. Молча пиво допили, и разошлись потихоньку.

А дома потом мужик наш всё думал – вот как бы ему так пришлось? жил, жил, и вдруг нА тебе вот: три года осталось! И что тогда? Куда и как? И зачем, главное? И уже надо ли? И так нет-нет да и задумается мужик наш, что откуда, и кому куда. И задумается и вроде как даже и придумает что-то умное, мол, вот как надо-то! И даже вроде и умно получается. А получилось то всё как раз наоборот: тот, кому врачи три года намеряли, может, их и прожил, врать не буду, время не пришло ещё, а вот тот, с кем мужик наш пиво пил, и года не прожил с тех пор: и здоровья на двоих было отмеряно, а вот поди ж ты: не то тромб, не то сердце не выдержало чего, а только щёлк! и всё… Ладили одного проводить в дорогу без возврата, а ушёл другой.

А тот, по кому слёзы лили – жив пока! Как и все, в общем. Только одним сказано, когда ждать, а другие ещё не в курсе..

Притча двадцать третья

Жил-был мужик. Помотала жизнь мужика, и если Фёдора Сухова судьба носила «от Амура до Каспийского моря», то мужик наш по географии не так сильно перемещался, а вот в профессиональных праздниках мужику нашему вольготно жилось: при желании чуть не каждый месяц можно было отмечать какой-нибудь. Но так уж вышло – или закрывалось предприятие, или в другом месте бонусов другое количество было, а только помотался наш мужик по профессиям и специальностям, да и в конце концов осел в школе, потому как в основном дипломе у него было прописано: «Учитель». Деньги, конечно, не великие, но стабильные, а уж загружают так, что даже про болячки думать не успеваешь, а это тоже дело немалое.

И вроде как пошло дело у него, хоть и не занимался он таким благородством никогда: к второму году научился отчётности да журналы вовремя заполнять; все бумажки с подписями и уведомлениями (от которых уже скоро даже и дворникам не увернуться будет) подписывать да сочинять; к третьему году разобрался, про что и как детям рассказывать, и чем урок-лекция отличается от урока – совместной работы, и чем отметка от оценки, тоже вспомнил.

Одно смущало мужичка нашего: ну такие дети бестолковые попались, что один-два понимает, про что учитель рассказывает, а остальные вроде и в рот смотрят, а понять ничего не могут; а такие попадаются, что и смотреть не удосуживаются: тыкают себе в телефон под партой, а потом приходят с родителями пятёрки в четверти требовать. И по этому поводу грусть-тоска другой раз накатывала к мужику в гости: дескать, что ж такое получается, граждане – выходит, зарплату то я получаю, а толку от меня вроде никакого нет? За ради двух умных перед тридцатью дураками артистом работать? Ну и натурально, даже водкой гонять такую тоску приходилось иногда, но, конечно же, по каникулам.

И вот как-то получилось с каким-то праздником – не то у школы юбилей какой был, не то по поводу того, что год назад заложили в городе аллею Победы местная администрация пышные празднования устроила – врать не буду, не помню, а только собралось много каких людей, и устроилось так, что место нашего мужичка попалось рядом с его учителем старым – давно на заслуженном отдыхе уже, конечно, обитающем, но бодрость духа не потерявшим. Ну и выпили, конечно, сначала за повод, потом за былые времена, потом за будущие заслуги, а там и до разговоров дело дошло: что да как. Учителям всегда есть что обсудить и что сравнить, да и давно уж замечено: ежели человек трезвый, так о футболе или о рыбалке, а как в подпитие придёт, так все разговоры о работе. Ну и – слово за слово, да и пожалился наш мужик на свою беду. Ухмыльнулся старый учитель, да и говорит: «А что думаешь, вы что ли, лучше были?», – да и начал вспоминать да пересказывать память свою учительскую, да так, что мужичок наш сначала заулыбался, а через семь минут уже даже и уши у него покраснели: так живо напомнили ему о весёлой его школьной жизни.

Но старый учитель он на то и учитель, что заметил всё, и уж добивать нашего мужичка не стал, а только так ему сказал:

«Не переживай, мол, так уж сильно, я тоже поперву сильно за это расстраивался. А потом понял: ко мне ведь за этим ученики и ходили, чтобы не я проверял, что они знают, а мне их научить надо было тому, что знать надобно. Вот и вся твоя задача. А пока не туда ты глядишь. Но это хорошо, что задумался, а то некоторые бывают, так за деревьями леса и не видят, и до самого конца требуют от других свою работу выполненную. А пока ты плюнь на свою педагогику и психологию, да определись, чему ты их научить должен, а вот после этого за Макаренко с Выготским и берись, а то так и будешь вихлять, как лодка в шторм, сам переживать, да других на грех наводить!» За что и выпили.

А к пятому своему году работы мужик наш начал замечать, что умнеть вдруг дети начали. А уж оттого ли умнеют, что он их научил, или так гены у детей сложились, не стал мужик наш разбираться – когда с умными работаешь, и самому в радость, и мысли дурные не приходят.