Преемник. История Бориса Немцова и страны, в которой он не стал президентом

Да-да-нет-да

Провал импичмента означал, что придется как-то договариваться. Съезд наконец согласился на референдум. Для назначенного на 26 апреля голосования были сформулированы четыре вопроса:

– Доверяете ли вы президенту Ельцину?

– Одобряете ли вы социальную политику, осуществляемую президентом и правительством с 1992 года?

– Считаете ли вы необходимым проведение досрочных выборов президента?

– Считаете ли вы необходимым проведение досрочных выборов народных депутатов?

Депутаты сформулировали вопросы хитрым образом. Во-первых, вопрос о доверии реформам был поставлен так, что, как потом писал Гайдар, даже ему «на такой вопрос честно поставить в бюллетене коротенькое однозначное „да“ было бы непросто: ведь не было единого курса экономической политики в тот период – была борьба, удачи, отступления.»^[230]. Чего же требовать от обычных людей, которые не обязаны принимать во внимание, что тяжелые реформы были неизбежны после семидесяти лет тупиковой экономической политики в СССР, а потом еще пяти упущенных для экономики перестроечных лет. Во-вторых, как решили депутаты и Конституционный суд, ответы на третий и четвертый вопросы считались положительными – и обязательными для исполнения – при поддержке абсолютного большинства избирателей, а не только большинства тех, кто примет участие в голосовании. Это было недостижимо.

Пришли на референдум 64 % избирателей. Формула «да-да-нет-да», за которую агитировали и штаб Ельцина, и демократические силы, в целом выиграла. 58,7 % голосовавших заявили о поддержке президента; 53 % – и это был неожиданный результат – поддержали реформы; 31,7 % высказались за досрочные выборы президента; 43,1 %, то есть заметно больше, за досрочные выборы депутатов. Моральная победа Ельцина была налицо: только что ему едва не был объявлен импичмент, а теперь у него в руках было официальное подтверждение: он популярнее съезда, а курс на реформы одобряется народом – о каком импичменте в принципе может идти речь? Но формально такие итоги референдума никого ни к чему не обязывали. И, как писала на следующий день «Независимая газета», «результаты референдума, как и предсказывалось ранее, открывают широкий простор для всевозможных интерпретаций обеими сторонами»^[231].

Немцов проголосовал за досрочные выборы президента, несмотря на то, что Ельцин агитировал отвечать «нет». (И до самого указа № 1400 о роспуске Верховного совета в сентябре 1993 года Немцов будет выступать за досрочные выборы и президента, и парламента – по формуле, которая обсуждалась в марте.) Тогда уже не только фаворит Ельцина, но и популярный губернатор, Немцов хотя и оставил в бюллетене без ответа вопрос о поддержке экономической политики, увидел в итогах референдума подтверждение: народ за реформы и за Ельцина. Следовательно, для начала нужно убрать «из правительства противников реформ, осевших в нем за последний год». «Президент, – предлагал Немцов, – должен немедленно сформировать правительство если не единомышленников, то людей, объединенных конкретной целью, а не общими разговорами о том, что надо накормить страну… А следующим шагом должна быть новая конституция»^[232].

На принятие новой конституции команда президента нацелилась еще в марте, когда Ельцин почти решился на разгон съезда. Речь шла о президентском – и пропрезидентском – варианте конституции. Продвигать конституцию, разработанную конституционной комиссией при съезде, Ельцин не хотел. «Проект конституционной комиссии как более или менее удовлетворительная форма исторического компромисса не был нужен никому, – писал Виктор Шейнис – Поэтому и появился „президентский“ проект – секира, призванная пробить путь к выходу из конституционнополитического кризиса»^[233]. Но с этим проектом была одна большая проблема – время. Теоретически деморализованный съезд принял бы и пропрезидентскую конституцию, но это надо было делать быстро, на волне победы на референдуме. Предварительный проект президентского варианта был опубликован в конце апреля. Однако затем его должно было доработать специально созванное конституционное совещание – и хотя Ельцин рассчитывал успеть до конца мая, эта работа в любом случае требовала как минимум пары месяцев.

Время работало против Ельцина. Руководители регионов заняли привычную позицию – сидеть и ждать, пока ветви власти разберутся между собой в Москве. Кое-где двоевластие перешло на местный уровень. В Челябинской области, например, весной 1993 года областной Совет выразил недоверие назначенному Ельциным губернатору-демократу. Немцов, впрочем, мог не волноваться, что конфликт между съездом и президентом перекинется на нижегородскую землю: он был уже слишком популярен и влиятелен, в том числе и среди депутатов областного Совета, чтобы те задумали пойти на него войной.

В Москве тем временем двоевластие выплеснулось на улицы. Ряды умеренной оппозиции Ельцину в стенах парламента поредели – часть перешла на его сторону. Но референдум усилил общественный раскол. Компромисс не устраивал непримиримую оппозицию (этот термин прижился уже тогда), ту самую, которая задавала тон на съезде, осадила Хасбулатова и политически опиралась на самую обездоленную и отчаявшуюся за минувший год часть общества. Ядро этой радикальной антиельцинской коалиции составляли ортодоксальные коммунисты, которые с Ельциным (и Горбачевым) боролись давно – в том числе в рядах ГКЧП – и уже оправились от поражения в августе 1991-го. Именно в эти месяцы взошла звезда бессменного с тех пор лидера российской компартии Геннадия Зюганова, который лично в ГКЧП не состоял, но подписал манифест путчистов – знаменитое «Слово к народу» в газете «Советская Россия» в июле 1991 года. К весне 1993 года ультралевые, коммунистические, и ультраправые, националистические, взгляды сплелись воедино, красные флаги соседствовали с черно-желто-белыми имперскими, коммунистические лозунги – с антисемитскими, и в обиход вошел термин «красно-коричневые». С Ельциным воевал уже не Хасбулатов – на обострение в борьбе с оккупационным, как она формулировала, режимом Ельцина шла непримиримая оппозиция. Она объединилась под брендом Фронт национального спасения, и Хасбулатов теперь был игрушкой в ее руках.

Утром 1 мая коммунистическая демонстрация быстро переросла в беспорядки. Городские власти не пустили манифестантов в центр города. Возглавляемые наиболее активными членами Верховного совета, несколько тысяч человек двинулись в другую сторону и у площади Гагарина на Ленинском проспекте тоже уперлись в грузовики и ряды милиции, которая оказалась совершенно не готова к нападению нескольких сот мужиков с древками от флагов и арматурой наперевес. Началась массовая драка. В милицию полетели палки и камни. Два грузовика были сожжены. «Организаторы бросили толпу на цепи ОМОНа. Власти и силы правопорядка продемонстрировали непростительный непрофессионализм» – под таким заголовком выйдет через два дня «Независимая газета»^[234]. Один из демонстрантов – его потом не найдут – прорвался через разбитый строй ОМОНа и залез в пустую кабину грузовика. Ключи были на месте, в замке зажигания. Он включил мотор и направил его задним ходом на милицейское оцепление. 25-летнего сержанта милиции Владимира Толокнеева раздавило – прижало грузовиком к другой машине. Когда толпа расступилась, он остался лежать с проломленным черепом в луже крови. Спасти его не удастся, и Ельцин придет на церемонию прощания. Так пролилась первая кровь в Москве.

Глава 7
Выход из тупика. Лето – осень 1993

Как принять новую конституцию?

Прошло два года с тех пор, как путчисты были побеждены и темный призрак коммунистической реставрации, как тогда казалось, навсегда рассеялся над страной. Свобода действительно победила – самая настоящая, полная свобода, такая, какой, наверное, в России не было никогда, если не считать короткого промежутка между февралем и октябрем 1917 года. (Забежим вперед: такая свобода, какой потом уже и не будет.) Но оказалось, что свобода есть, а демократии нет – вместо нее борьба во власти и туман в головах у людей. Общество ждало чуда, а чуда не произошло. Как писал о причинах кровавых событий октября 1993 года политолог Кирилл Рогов, сыграло свою роковую роль «прежде всего отсутствие общих и поддержанных избирателями институциональных целей, общего понимания того социального порядка, который должен прийти на смену советскому»^[235]. Люди не строили новую жизнь, а скорее приспосабливались к новой реальности и новым правилам: к рыночной экономике, к свободным ценам, к приватизации и частной собственности, к свободе слова – в то время практически абсолютной, – к свободе частной жизни, к самой идее, что государство больше им не начальник, и в то же время, конечно, к бедности и потере социального статуса: врачи и учителя шли в челноки, а инженеры и ученые пытались заняться бизнесом.

К середине лета доверие к Ельцину снова упало, но он по-прежнему был заметно популярнее и Хасбулатова лично, и депутатов в целом. Бунтовать народ не хотел. «Ворчат на президента, но альтернативы пока нет, – рассказывал летом 1993 года Ельцину его советник Леонид Смирнягин. – Общество продемонстрировало способность жить самостоятельно»^[236]. Социологические опросы показывали, что люди устали от двоевластия, тем более не хотят насилия и гражданской войны, но эта воля выражалась слишком пассивно, чтобы команда Ельцина могла ее преобразовать в полноценный мандат доверия. В итоге маховик кризиса раскручивался все сильнее, призывы к борьбе с ельцинским режимом звучали все громче и агрессивнее.

В конце июля депутат-демократ Лев Пономарев понял: как и в сентябре 1991-го, он должен идти к президенту. Как и в сентябре 1991-го, Ельцин опять исчез – уехал в одну из своих резиденций (на этот раз не в Сочи, а на озере Валдай), и опять в тот момент, когда промедление смерти подобно. У Пономарева сомнений не было: грядет катастрофа. Верховный совет сводит на нет реформы, пытается отменить президентские указы – в частности, важнейший и уже действующий указ о ваучерной приватизации, – принимает заведомо неисполнимый дефицитный бюджет, и этот «ГКЧП-2», как выразились Пономарев и его соратники на пресс-конференции, надо срочно остановить. Остановить государственный переворот можно только одним путем – выборами в новый парламент страны.

Но как же эти выборы провести? Конституционное совещание доработало предложенный Ельциным проект конституции, и теперь это был достойный проект, который нельзя было назвать чисто президентским. Да, это была конституция для президентской республики, но демократическая, построенная на балансе властей и выборных процедурах. Противовесом президенту должен был стать современный двухпалатный парламент. «Некоторый перекос в пользу исполнительной власти сохранился, – писал Виктор Шейнис, – но это не может идти ни в какое сравнение с ее гипертрофией в [первоначальном] проекте. По новому проекту парламент может отправить в отставку правительство, но и президент при определенных, четко оговоренных условиях и ограничениях может распустить парламент и назначить досрочные выборы»^[237].

Увы, разработав новую конституцию, Ельцин и его сторонники уперлись в неразрешимую проблему: как ее принять? Полностью легитимный путь один – на съезде, – но депутаты этого не допустят. И когда президентская администрация обратилась за одобрением проекта конституции в областные советы – первый шаг перед голосованием на съезде, – Хасбулатов просто отправил всех областных депутатов в отпуск^[238]. Легальный путь к выборам снова был перекрыт.

И это было еще не все. «У нас нет выбора: или мы переходим в решительное наступление и сменяем преступный режим, или мы потеряем Россию» – такой декларацией закончилось совещание Фронта национального спасения в конце июля^[239]. Оппозиция постановила ликвидировать пост президента и передать всю власть советам. Эти лозунги звучали столь радикально, что даже коммунисты от них дистанцировались. По сути, непримиримая оппозиция объявила о переходе к вооруженному сопротивлению. «Все названо открыто, – писала газета „Известия“, – борьба за средства массовой информации, массовые акции на улицах, усилия по организации массового рабочего движения, работа в воинских частях, правоохранительных органах и органах безопасности. И как вершина готовности к наступлению – создание „отрядов самообороны“». И с сожалением добавляла: «Чувствовать себя на коне противникам президента и правительства помогает бездействие президентских структур. Если бы президент после референдума выполнил волю народа, всякое „летне-осеннее наступление“ было бы невозможно»^[240]. В начале августа директор парламентского центра на Трубной площади, где заседали радикальные оппозиционеры, придет к Ельцину и расскажет, что подвал его здания превращен в полноценный оружейный арсенал^[241]. Тогда же станет известно, что депутаты снова готовятся объявить Ельцину импичмент на ближайшем съезде.

На фоне всех этих событий Лев Пономарев с соратниками и поехали к президенту. Главу его охраны Коржакова они решили предупредить в самый последний момент, чтобы тот не развернул депутатов обратно.

«Коржаков, как и в прошлый мой приезд, заговорил в своем обычном развязном тоне, – вспоминает Пономарев. – „Что ты все воду мутишь? Делать тебе нечего?“ Мне опять пришлось напомнить, что в его обязанности входит только сообщить о нашем приезде. Стоял июль, было жарко. Нам, троим депутатам, пришлось часа три ждать аудиенции»^[242].

Потом Пономарева и его товарищей провели в помещение, похожее на предбанник, где к ним вышел Ельцин, только с теннисного корта и после душа – в спортивных шортах, мокрый, с полотенцем через плечо. («В такие моменты азарт, физическое напряжение, активная борьба заставляют забыть неприятности, даже политические», – напишет Ельцин в своих мемуарах^[243].) Отношения между президентом и «Демократической Россией» уже были не те, что в 1991 году, и ультиматумов Пономарев Ельцину не ставил – просто рассказал ему, что происходит, и призвал вернуться в Москву. Ельцин внимательно выслушал визитеров и сказал: «Через неделю вернусь»^[244]. Так и произошло. 10 августа, вернувшись в Москву, Ельцин сказал своим советникам: «Нерешенность вопроса о конституции и о выборах выводит нас на силовые методы. В целом мы определились по времени: август – предстартовый, сентябрь – политическое наступление. Что конкретно? Что делать с Верховным советом? Горлом его не возьмешь! Меня со всех сторон подталкивают на силовые методы. Уже и из толпы кричат: распустить!»^[245]

Затем Ельцин выступил открыто. Он не случайно выбрал для своей программной речи годовщину путча – 19 августа. Он переходил в наступление под лозунгами августа-91: свобода и демократия для России. «Я перед выбором, – сказал Ельцин, – либо реализовать волю народа в поддержку реформ, либо позволить Верховному совету игнорировать эту волю и разрушать российскую государственность»^[246].

Ельцин огласил план преодоления двоевластия в стране: «Он охватывает два с половиной месяца. Часть августа – артподготовка, сентябрь – боевой главный месяц, затем октябрь и выборы в конце ноября»^[247]. Да, говорил Ельцин, два года назад он совершил свою главную ошибку: не назначил сразу после провала путча новые выборы. Пора ее исправить. Нет, речь идет не о разгоне Верховного совета, а о создании федерального парламента. Нет, его высказывания о боевом сентябре не следует связывать с деятельностью армии.

Мог ли Ельцин провести новые выборы, не разогнав Верховный совет? Оставался ли у него выбор?

Многие его сторонники и тогда, и потом считали, что да. Указу № 1400, которым президент скоро разгонит парламент, были две альтернативы:

Путь первый. Ничего не делать. Оставить все как есть. Конечно, это значило бы жить на пороховой бочке в течение еще почти двух лет, но можно было попробовать. Виктор Шейнис описывал этот вариант так: «Противостояние властей сохраняется вплоть до весны 1995 года (когда должны были пройти выборы и президента, и съезда. – М. Ф.) или до того, как сам съезд решит, что час его пробил. Это означает, что общество будет жить в условиях постоянного напряжения, постоянных конфликтов, постоянного одергивания исполнительной власти со стороны законодательной, той войны и с президентом, и с собственным меньшинством, которую фактически ведет сейчас большинство в Верховном совете, совершенно потерявшее всякое чувство реальности»^[248].

Путь второй. Принять новую конституцию (или, как вариант, провести выборы в новый парламент) в обход съезда. Сделать вид, что съезда и Верховного совета просто нет. Скорее всего, общество с этим согласилось бы. «Мало кто вступится за депутатский корпус, большинство которого немало сделало, чтобы дискредитировать и парламент, и, увы, парламентаризм», – предполагал, описывая этот сценарий, Шейнис^[249]. Проблема была в том, что национальный референдум по действующей конституции мог объявить только съезд, оставался, правда, плебисцит, голосование без конституционного статуса. Да, это не безупречно с правовой точки зрения – но что делать, если легальные возможности заблокированы? (Именно этот путь в итоге и будет избран, но уже после событий октября: новая конституция России будет принята на плебисците, а не на референдуме.)

Однако президент провел летний отпуск в компании своего верного телохранителя Коржакова, всегда готового рубить шашкой, и вдали от тех своих советников, которые искали мирный выход из ситуации. Из отпуска он вернулся убежденным, что разматывать этот гордиев узел у него больше нет ни желания, ни терпения. «Начало сентября, – вспоминал потом Ельцин. – Я принял решение. О нем не знает никто. Даже сотрудники из моего ближайшего окружения не догадываются, что принципиальный выбор мною сделан. Больше такого парламента у России не будет»^[250].

Указ № 1400

К семи часам вечера 21 сентября весь городской бомонд собрался в зале Нижегородской государственной филармонии. Это была важная, торжественная минута: Немцов уже очень много сделал, чтобы увековечить имя Андрея Сахарова в Нижнем Новгороде; теперь он открывал международный музыкальный фестиваль его имени. По этому случаю в город приехал легендарный музыкант Мстислав Ростропович, еще один защитник российской демократии (фотография Ростроповича, сидящего в дни путча на стуле в Белом доме с автоматом Калашникова в руках, стала одним из символов победы над ГКЧП). Немцов вышел на сцену, чтобы зачитать приветственную речь. Тут он краем глаза увидел, как Нина Зверева, его хорошая знакомая с телевидения (она ему помогала на выборах в 1990 году), подает ему отчаянные знаки руками. Случилось что-то из ряда вон выходящее, иначе бы она не дергала его в такую минуту. Скомкав речь, Немцов быстро спустился к ней.

– Что случилось?

– Через час Ельцин объявит о роспуске Верховного совета. Мне позвонили из Москвы, с телевидения.

– Этого не может быть, – воскликнул Немцов, – я бы знал!^[251]

«Он злился страшно. Как это – я знаю что-то, чего он не знает, Ельцин ему не сказал», – вспоминает Зверева^[252]. Недовольство Немцова можно было понять: фаворит Ельцина, он мог рассчитывать на то, что о принятом решении ему сообщат заранее. (До публикации текст Указа № 1400 видели и даже вносили в него правки несколько близких к Ельцину чиновников, и один из советников президента даже полагал потом, что Немцов мог оказаться в их числе – настолько он уже тогда был приближен к президенту.)

Принято считать, что Указ № 1400 и разгон Верховного совета Хасбулатов спровоцировал тем самым оскорбительным щелчком по горлу 18 сентября, под камеры и в прямом эфире: мол, в пьяном виде Ельцин способен на что угодно, даже на разгон парламента. На самом деле к этому моменту все уже было решено. Проект Указа был готов 14 сентября. Изначально Ельцин посвятил в свои планы самый узкий круг ближайших соратников. Когда проект Указа увидел глава ельцинской администрации Филатов, он пришел в ужас: во-первых, указ неконституционен, во-вторых, не подготовлен. Сначала надо заручиться поддержкой как можно большего числа сторонников – в регионах, в самом парламенте, – а потом уже действовать. Ельцин ничего этого не сделал. Единственное, в чем он был уверен: силовики его поддержат. 16 сентября он специально поехал в расквартированную под Москвой дивизию имени Дзержинского, приписанную к внутренним войскам. Это был второй визит президента в армейскую часть за последние три недели. Задача была не в том, чтобы удостовериться в лояльности военных – в ней у Ельцина сомнений не было, – а в том, чтобы показать силу. Тем не менее, выслушав на территории дивизии доклад командующего внутренними войсками Анатолия Куликова, Ельцин вдруг внимательно посмотрел на него и спросил, сможет ли тот выполнить приказ министра обороны. Внутренние войска относятся к милиции, а не к армии, и ничего не подозревавший тогда Куликов – ему еще предстоит сыграть большую роль в событиях 3–4 октября – решил, что президент просто оговорился^[253].

Сначала Ельцин наметил обращение к народу на воскресенье, 19 сентября, но его уговорили перенести оглашение указа. Во-первых, слухи, что в воскресенье что-то будет, утекли в прессу – якобы президент чуть ли не объявит досрочные выборы, – а накануне вице-президент Руцкой прямо заявил, что «кремлевскими властями все подготовлено для введения президентского правления». В те же дни Кремль отключил кабинет Руцкого от правительственной связи, и это не могло не накалить обстановку. Если Хасбулатов и Руцкой знают, что что-то готовится, значит, здание Верховного совета уже не будет в воскресенье пустовать, а превратится в штаб сопротивления (по сценарию пустой Белый дом должны были оцепить внутренние войска). Во-вторых, само число – 19-е – бросало тень на дату 19 августа, уже увековеченную как день рождения демократии в стране. И Ельцин согласился сдвинуть дату максимум на два дня.

Егора Гайдара Ельцин вернул в правительство (уже не премьером, а первым вице-премьером по экономике) буквально накануне – тоже конечно же не случайно: война так война. Когда в воскресенье Гайдар приехал за указом о своем назначении к Филатову, тот рассказал ему о готовящемся выступлении президента, теперь намеченном на ближайший вторник. Гайдар был потрясен: хуже момента не придумать, непримиримая оппозиция максимально готова и ждет атаки, Хасбулатов не случайно только что на глазах у всей страны оскорблял Ельцина, без насилия занять здание Верховного совета и остановить его работу не получится. А значит, это все может плохо кончиться. «Полезнее повременить, подержать команду Хасбулатова в напряжении, заставить нервничать», – говорил он Филатову. Тот был согласен^[254].

Но Ельцина уже было не переубедить. Это не удалось даже одному из самых близких его соратников, министру безопасности Михаилу Барсукову, который был посвящен в детали операции одним из первых, но в воскресенье, 19 числа, стал объяснять Ельцину и министру обороны Грачеву, что силовые структуры не готовы к жестким действиям, если они вдруг потребуются. «Я как военный считаю, что мы не готовы к введению указа!» – настаивал Барсуков, но Ельцин его одернул: что же он раньше молчал, если не готовы? («Тогда я расценил [выступление Барсукова] как проявление слабости, – каялся потом Ельцин. – Теперь вижу – он нутром чувствовал опасность. Опытный офицер безопасности предвидел, в какое неуправляемое русло могут повернуть события»^[255].) Гайдара Ельцин в последний момент принять отказался. В понедельник, 20 сентября, его долго пытался уговорить отложить свой замысел премьер Черномырдин, но тоже безрезультатно. 21 сентября утром, на решающем совещании в Кремле, Ельцин не дал слова Филатову. «Садитесь, – сказал он, когда тот встал, чтобы изложить свои соображения, – ваша точка зрения мне известна». В пять часов вечера он записал свое обращение к народу. «Давайте сфотографируемся на прощанье, – пошутил президент после записи эфира. – Если не получится, вместе и сидеть будем»^[256].

Услышав о предстоящем выступлении президента, Немцов побежал к телевизору. В 8 часов вечера телеканалы включили запись. «Последние дни окончательно разрушили надежды на восстановление какого-либо конструктивного сотрудничества, – с экрана говорил Ельцин, – проводится курс на ослабление и в конечном счете отстранение президента.» Принятие новой конституции заблокировано, продолжал президент, правительству выкручивают руки, попирают волю народа, толкают Россию к пропасти. Поэтому он прекращает полномочия депутатов и назначает выборы нового парламента страны на 11–12 декабря. Лично для себя выгод он не ищет и выступает за то, чтобы «через определенное время» после начала работы нового парламента провести и досрочные выборы президента. «Сейчас „Лебединое озеро“ дадут», – пошутил Немцов. Буквально через полчаса он комментировал выступление Ельцина так: «Чисто по-человечески я согласен, что надо провести досрочные выборы как парламента, так и президента. Единственное, настораживает, что президент не указал дату выборов именно президента. Но, с правовой точки зрения, я должен с сожалением констатировать, что то, как это было сделано, не соответствует нашему законодательству»^[257].

Не прошло и часа с обращения Ельцина, как у Немцова собралось все руководство Нижегородской области. Председатели облсовета и горсовета уже осудили ельцинский указ как неконституционный. Потом соратники Немцова придут к выводу, что он тогда замер в нерешительности. «Боря Немцов тогда дрогнул, – вспоминал нижегородский бизнесмен Владимир Седов, – он не понимал, на чью сторону встать: Руцкого – Хасбулатова или Ельцина»^[258]. Как бы там ни было, Немцов исходил из того, что Ельцин нарушил Конституцию – а раз так, он будет отстранен от власти. Его место займет Руцкой, как вице-президент, и очень важно, что будет происходить дальше. Немцов бросился искать Руцкого. Руцкого он не нашел, но дозвонился до его жены Людмилы. «Ты передай ему нашу общую позицию, – говорил Немцов в трубку, – завтра его объявят президентом. Я тебе говорю, объявят. Ты будешь президентшей. Но недолго, я надеюсь. И вот почему. Завтра он должен будет сказать вот что: „Да, по Конституции я являюсь президентом. Но во имя сохранения спокойствия в стране – записывай прямо – я предлагаю вам, уважаемые народные депутаты, немедленно объявить дату проведения выборов президента и парламента. И до тех пор обязуюсь не предпринимать никаких действий по формированию параллельного правительства, силовых структур и т. д.“ Ты согласна со мной? Вот видишь, какая ты умная. Мы тут хоть и в провинции, но тоже не полные идиоты»^[259].

У Немцова с Руцким еще со времен первого съезда в 1990 году сложились хорошие отношения, и Немцова не смущало, что Руцкой чем дальше, тем активнее нападал на правительство и реформы, а постепенно и вовсе встал на антиельцинскую позицию. Да, они принадлежали к разным политическим лагерям, но для общения и взаимной симпатии это была не помеха. Руцкой не был интриганом, как Хасбулатов, наоборот, он был политиком весьма простодушным. Оттого и оказался в руках оппозиции послушным орудием – и очень нужным: законный президент после импичмента. Но при этом Руцкой был человек отзывчивый, доброжелательный и не чуждый представлений о чести, что не могло не вызывать уважения у Немцова.

Их приятельские отношения иллюстрирует такой эпизод. В последний раз Руцкой приезжал в Нижний Новгород весной 1993 года. «Что ж ты такой оборванец, ты же губернатор!» – воскликнул Руцкой, когда Немцов встретил его в потрепанной кожаной куртке, и тут же позвонил своей жене Людмиле, которая работала с Валентином Юдашкиным, ведущим модельером того времени, и попросил, чтобы тот сшил «этому кудрявому» приличное пальто. (Насчет денег, уверял Руцкой, можно не переживать, цена символическая, но когда Немцов приехал забирать пальто, выяснилось, что оно стоит 200 долларов: «У меня зарплата была тогда, может быть, долларов сто». Пришлось одалживать у Явлинского^[260].) И вот теперь, полгода спустя, Немцов снова искал Руцкого. К вечеру он ему дозвонился. «Саша, я тебя очень прошу, вы должны мудрыми быть людьми, – говорил Немцов, – если ты начнешь сейчас назначать министров, они будут снимать и назначать в регионах, это же будет двоевластие, личный состав расколется и в армии, и везде, неужели вы этого не понимаете?…»

Разговор с волнением слушали его соратники. Все ждали, чем он закончится. «Нет, – сказал Немцов, положив трубку, – это бесполезно. Он мне сказал: у меня родина одна, я буду биться до конца»^[261].

Поздним вечером 21 сентября Верховный совет отстранил Ельцина от власти, провозгласил Руцкого президентом, и тот назначил своих министров-силовиков. Мосты были сожжены.