Служилые элиты Московского государства. Формирование, статус, интеграция. XV–XVI вв.

В целом при обсуждении вопроса о социальных перегородках, отделявших некоторые группы служилых людей от слияния с основной массой детей боярских, необходимо представлять логику и последовательность решений центрального правительства. Разница в подходах отчетливо проявилась при испомещении уже упомянутых «ивангородцев». Состав этой группы комплектовался за счет «людей» новгородских бояр, взятых на великокняжескую службу. Все они получили небольшие поместья, близкие по своим размерам к 5 обжам («пятиобежники» в источниках более позднего времени). Примечательно, но другие «люди» новгородских бояр, в том числе тех же владельцев, присутствовали среди собственно новгородских помещиков. Размеры их поместий были значительно больше. Якуш Бунков, «Ивановской человек Лошинского», например, распоряжался внушительным поместьем размером в 61 обжу. Отмеченная разница объяснялась разным временем испомещения. «Ивангородцы», как особая категория, появились уже после 1496 г., когда шведскими войсками был взят Ивангород^[27]. К этому времени на новгородских поместьях находилось уже большое число помещиков. Вопрос, следовательно, стоял не столько в количественном насыщении новой корпорации, точнее, нескольких пятинных субкорпораций служилыми людьми, сколько в организации правильной службы.

В более ранние годы задача формулировалась по-другому: необходимо было в короткие сроки создать в Новгородской земле внушительный корпус детей боярских, которые бы заменили собой выселенных бояр и житьих. Соответственно, при существовавшем кадровом дефиците и ограниченности выбора местная администрация считала возможным включить в число помещиков определенное количество «людей» московских и новгородских аристократов. Некоторые из них определенно ранее находились на положении холопов (Ватазины, Игнатий Черныш Уваров). Все они получили полноценные поместья, сопоставимые по своим размерам с поместьями других детей боярских. Упоминание об их прежней владельческой принадлежности, встречающееся в писцовых книгах, скорее всего, не было отражением особого статуса, а свидетельствовало о раздаче им поместий по спискам. Подобным образом упоминались территориальные обозначения для некоторых детей боярских – луховичи, Якуш Черной Пущин «звенигородец» и т. д. В дальнейшем потомки послужильцев также не выделялись среди новгородских помещиков. Нападки на них со стороны сослуживцев и обвинения в «низком» происхождении стали проявляться только в XVII в., с более широким распространением местнических традиций среди городового дворянства.

Некоторые «люди» князя Ивана Юрьевича Патрикеева получили поместья в Каширском уезде, где, очевидно, существовали аналогичные проблемы с комплектованием местной служилой корпорации. Не исключено, что подобные примеры существовали и на территории других пограничных территорий страны.

Несформировавшаяся сословная культура способствовала периодическому проникновению в ряды детей боярских представителей других социальных прослоек. В их среде неоднократно появлялись потомки дворцовых слуг разного уровня. Ю. Г. Алексеев обратил внимание на пример Бориса Косагова, который из крестьян села Каринского за несколько лет превратился в сына боярского^[28]. Позднее Косаговы также известны среди детей боярских.

Единичные случаи социального взлета такого рода были представлены в том числе и в высших эшелонах Государева двора (купцы Ховрины, сыновья дьяка Е. Попова Сергеева и др.). В целом, однако, эти прецеденты не имели устойчивого характера и не отражались на последующих перипетиях карьерного роста выявленных лиц, которые быстро становились частью той или иной служилой корпорации.

Относительная легкость интеграции различных групп служилых людей в существующую модель организации службы была обусловлена отсутствием у большинства из них оформленных корпоративных черт. Служилые корпорации создавались и поддерживались уже в рамках единого государства. Поземельные связи и предшествующая совместная служба в случае с группами служилых людей из присоединяемых к Московскому государству территорий были неустойчивы и достаточно условны. При проведении земельных переселений (принудительных или добровольных) такого рода связи утрачивались в течение жизни одного поколения. Аморфность и размытость критериев делали возможным проникновение в среду детей боярских выходцев из других социальных прослоек.

Материалы Дворовой тетради показывают, что существовавшие в середине XVI в. обособленные группы имели уже, скорее, вторичный характер. Центральное правительство либо создавало их искусственно, как в случае с «литвой дворовой», либо прикладывало определенные усилия для их длительного функционирования, как это было сделано для родовых княжеских корпораций, защищаемых указами о родовых вотчинах. Несколько в стороне от этого процесса стояли удельные дети боярские – «княж Юрьевские» и «княж Андреевские», представлявшие исчезнувшие в предыдущие десятилетия княжества. Тем не менее, удельная система в это время была вновь реанимирована. Новые уделы были созданы для Владимира Старицкого (воссоздан отцовский удел) и Юрия Углицкого. Эти уделы были полноценно укомплектованы дворовыми, включая бояр и приказных людей, и городовыми детьми боярскими. Часть служилых людей была направлена на службу к царям Симеону Касаевичу и Симеону Бекбулатовичу, а также к царице Анастасии Романовой.

Подобные целеустремленные действия доказывают значимость отмеченных групп в общей системе организации службы на протяжении длительного времени и определяют необходимость тщательного изучения их происхождения, особенностей статуса и эволюции. Не меньшее значение имеет выяснение комплекса причин их исчезновения под влиянием происходивших в середине – второй половине XVI в. перемен, консолидации массы служилых людей и их объединения на основе единых, унифицированных стандартов службы.

Глава 1
Княжеский фактор

«Молодшая братья»

«Княжеский» вопрос внутри Русского государства имел достаточно длинную историю. Уже в середине XIV в. на московской службе присутствовало несколько князей. В 1314 г. князь Федор Ржевский был отправлен в Новгород «с Москве», и «изыма наместников Михайловых (Михаила Тверского. – М. Б.). В 1339–1340 гг. в походе на Смоленск принимали участие Иван Друцкий и Федор Фоминский. Тестем Семена Гордого был князь Федор Святославович (вероятно, упомянутый ранее Ф. Ржевский). Как следует из летописного известия, после расторжения брака княгиня Евпраксия была отправлена «к отцу ея… на Волок»^[29]. Очевидно, Волок Ламский был передан ему в кормление. Можно предположить, что подобные факты были немногочисленны. Такие князья выступали, скорее, в качестве младших союзников московских князей. Ф. Ржевский воспринимался как равноправный участник борьбы за новгородский «стол». Именно он возглавлял новгородские полки на Волге. После поражения под Торжком Михаил Тверской требовал у новгородцев его выдачи наряду с братом Юрия Московского Афанасием^[30]. Иван Друцкий и Федор Фоминский в походе на Смоленск упоминались сразу после очевидных союзников Ивана Калиты – князей Константина Суздальского и Ивана Ярославича Юрьевского^[31].

В представлениях того времени все князья рассматривались друг другом как «братья», что подтверждалось общностью их происхождения от одних и тех же предков, даже если речь шла о символической составляющей подобных отношений^[32]. В «Задонщине» приводится обращение Дмитрия Донского к собравшимся князьям: «Братия и князи руские, гнездо есмя были великого князя Владимера Киевскаго». Это обращение не было простой данью поэтическому образу. Разветвленная система «родства» («брат старейший», «брат», «брат молодший», позднее также «братанич») находила подтверждение в текстах заключаемых докончаний. Князья разных линий неоднократно описывались как «братья» и в летописных текстах. В 1365 г., например, для отражения набега Тогая на Рязанскую землю объединились силы нескольких князей: «Князь же великий Олег Рязанскыи с своею братьею с Володимером Проньскым и Титом Козельским собрав силу свою»^[33]. В этом эпизоде в число «братьи» рязанских князей был включен Тит Козельский, который по своему происхождению находился с ними в весьма отдаленном родстве (через брак своего сына Ивана был его свояком). В последующие десятилетия среди «братии» рязанских князей фигурировали также князья Муромский и Козельский^[34]. Через терминологию родства в данных случаях, очевидно, описывались уже отношения служебной зависимости.

Память о родстве сохранялась и в последующие столетия (не без участия самих князей). В 1557 г., например, Иван IV, подчеркивая «сомнительное» происхождение шведского короля Густава Вазы, указывал на знатность новгородских наместников «а князь Михайло Кисло и князь Борис Горбатой и то Суздалские князи, от корени великих царей Русских». В посланном в Константинополь к патриарху Иоасафу в том же году синодике содержались упоминания об основных великокняжеских династиях: смоленской, тверской, полоцкой, черниговской, рязанской. Родство княжеских фамилий Рюриковичей и Гедиминовичей – потомков полоцких князей, подчеркивалось также и в Государевом родословце^[35].

Отношения подданства в княжеской среде утверждались на протяжении нескольких столетий. Процесс этот был далеко не простым. Только в договоре конца 1440-х гг. между Василием Темным и суздальским князем Иваном Васильевичем Горбатым в противоположность проекту докончания 1445 г. между Дмитрием Шемякой и суздальскими князьями старшей ветви Василием и Федором Юрьевичами (Шуйскими) упомянутая система «родства» претерпела решительные метаморфозы. Великий князь выступал здесь уже как «господарь» со всеми вытекающими из этого последствиями. Намеченная тенденция получила отражение в крестоцеловальной записи князя Данилы Холмского, тверского удельного князя на московской службе, 1474 г. Иван III именуется в этом документе «господином» и «осподарем»^[36].

В 1491 г. князь Василий Васильевич Ромодановский (из рода князей Стародубских), посол в Крыму, использовал в обращении к Ивану III уничижительное словосочетание «холоп твой, государь, Васюк Ромодановский». Позднее холопом называл себя также служилый князь Иван Михайлович Воротынский^[37]. Не все, однако, было так однозначно. Сын того же Д. Д. Холмского Василий в 1500 г. стал зятем государя всея Руси, будучи уравненным, таким образом, с другими прямыми родственниками великокняжеской семьи – великим князем Литовским и позднее польским королем Александром Казимировичем и царевичем Петром (ХудайКулом).

При определенном стечении обстоятельств и благоприятном отношении Орды каждый князь мог приобрести права самостоятельного правителя, реализовав тем самым свои наследственные права. История князя Федора Ростиславича Можайского из смоленского княжеского дома, получившего выморочное Ярославское княжество в обход законных наследников (князей Ростовских) и впоследствии ставшего основателем новой династии, красноречиво демонстрировала такую возможность. Непрочность и зыбкость подобной позиции с точки зрения великих князей из основных княжеств Северо-Восточной Руси приводила князей-изгоев, оказавшихся по тем или иным причинам на их службе, к постепенному слиянию с местными боярами. В. Б. Кобрин справедливо отметил недопустимость использования словосочетания «боярин князь» в XIV и в начале XV в. В это время представители княжеских фамилий, вливавшихся в боярскую среду, теряли княжеский титул, а вместе с ним и необходимый набор княжеских прав. Они в дальнейшем не могли претендовать на особое отношение к себе и своим потомкам^[38]. Родословные росписи показывают, что такая практика была достаточно распространенной. Известно, в частности, что княжеский титул «добровольно» сложил с себя Иван Шонур Козельский. Судя по родословным росписям других известных фамилий, его пример не был единичным^[39].

К концу XIV в. в рядах московского боярства было представлено сразу несколько фамилий, имевших княжеское происхождение. Из смоленского княжеского дома к ним относились Всеволожи-Заболоцкие, измельчавшие потомки фоминских князей: Крюковы, Собакины-Травины, Вепревы, Ржевские, Толбузины, Полевы и Еропкины, Порховские, а также, возможно, Нетшичи^[40]. От муромских князей выводили свое происхождение Овцыны и Лыковы, от козельских – Сатины, а от галицких – Березины, Осинины и Ивины. Княжеский титул потеряли даже Волынские, связанные брачными узами с семьей московских великих князей^[41].

Ситуация в Москве была типичной и для других территорий Северо-Восточной Руси. В соседнем Тверском княжестве из числа «князей» выбыли Карповы и Бокеевы (князья Фоминские). На родство со смоленской династией претендовали также белозерские вотчинники Монастыревы^[42]. Потомками князей (неизвестного происхождения) могли быть Липятины^[43]. Глухие сведения о княжеском происхождении присутствовали позднее при упоминании Косицких (Косицкий стан Верейского уезда), Татищевых и Писемских^[44], а также Кузьминских^[45]. Аналогичные процессы происходили и за пределами Северо-Восточной Руси. В Новгородской земле князья Копорские вошли в состав местных землевладельцев, потеряв свой титул^[46].

Интересно отметить, что, переходя на положение московских бояр и лишаясь княжеского титула, некоторые князья сохраняли родовые земли. Александр Поле Фоминский несколько раз фигурировал в летописях в качестве боярина Дмитрия Донского и его сына Василия. При этом еще Н. Д. Квашнин-Самарин обратил внимание на то, что городок Старый Березуй, один из центров Фоминского княжества, имел второе название Полево, то есть когда-то принадлежал самому А. Б. Полю или кому-то из его прямых потомков. Полевы впоследствии продолжали владеть вотчинами в соседнем Зубцовском уезде, земли которого ранее входили в состав того же фоминского княжества. Если правильным является тождество А. Б. Поля и упомянутого в московско-литовских договорах князя Александра Борисовича Хлепенского, то уместным кажется предположение о сохранении ими здесь традиционного набора княжеских прав^[47].

Позднее московский боярин (определенно с начала 1460-х гг.) и воевода князь Василий Косой Оболенский фигурировал в московско-литовском договоре 1449 г. как служилый князь Василий Иванович Тарусский^[48].

Первоначально владетельные князья, оказавшиеся под властью Москвы, лишались своих земель и могли получить их уже в качестве пожалования. Из Можайска в начале XIV в. были изгнаны представители местной династии (князья Смоленские). Дмитрий Донской позднее согнал со своих уделов князей Дмитрия Галицкого и Ивана Стародубского^[49]. И если князья Стародубские позднее вернули себе свои «отчины», то территория Галицкого княжества вошла в состав московского «домена».

По мере расширения территории Московского княжества и включения в его орбиту большого числа прежде независимых княжеств такое решение проблемы становилось довольно проблематичным. Общее число различных владетельных князей было слишком велико. Некоторые из них были связаны с семьей Калитовичей давними союзническими обязательствами и родственными узами. Препятствовали активному проявлению силового сценария также внешние факторы. Крупномасштабное применение силы в отношении подданных (в прямом значении этого термина) князей вряд ли нашло бы поддержку у ордынских правителей. Гарантом «старины» для верховских князей и, вероятно, некоторых других выступало Великое княжество Литовское, серьезные конфликты с которым не входили в планы Дмитрия Донского и его преемников^[50].

Долгая и изнурительная борьба с изгнанными суздальско-нижегородскими князьями, пытавшимися вернуть себе свои земли, показала бесперспективность такого подхода. Значительно проще было использовать ресурсы князей в своих целях, тем более что такого рода практика также имела длительную историю. Большое число владетельных князей сохранило за собой свои княжества «под рукой» у московских князей. Взамен они обязывались служить им вместе со своими боярами и слугами.

Впервые служилые князья, без употребления самого этого термина, фигурируют в московско-тверском договоре 1399 г.^[51] Легализация их статуса была зафиксирована в межкняжеских договорных грамотах: московско-тверские, московско-литовские договоры, а также докончания князей внутри московского княжеского дома^[52]. В случае отъезда «служебных князей» к другому «сюзерену» их земли подлежали конфискации: «А князей служебных с вотчиною в службу не приимати. А которые имут служити, и им в вотчину свою не вступаться». Указанное требование неизменно подтверждалось на протяжении всего последующего столетия и находило применение на практике. Как заметил В. Д. Назаров, в родословной князей Ярославских упоминается Андрей Львович Дулов, который «отъехал во Тверь, потому и вотчины отстал»^[53].

В сущности, приведенная формулировка из княжеских докончаний является единственным упоминанием служилых князей и оставляет возможности широкого толкования для определения критериев соотнесения того или иного лица с этой категорией, которая изначально имела, видимо, не слишком отчетливый характер. Очевидна связь служилых (служебных) князей со службой. Выезд на службу князей с конца XIV в. сопровождался характерной формулировкой «служити». Эта формулировка присутствовала при описании выездов князя Александра Нелюба Гольшанского, Свидригайло (видимо, не было в Троицкой летописи), а позднее была повторена применительно к верховским князьям – Дмитрию Воротынскому, Ивану Перемышльскому, Ивану, Андрею и Василию Белевским, Михаилу Мезецкому, отъезжавших к Ивану III со своими «отчинами»^[54].

Скорее всего, определяющим фактором для служилых князей в Северо-Восточной Руси была служба по договору, при признании их «княжеского» статуса принимающей стороной. Упоминание о таком договоре великого князя Василия Дмитриевича с тарусским князем Дмитрием Семеновичем сохранилось в описи Посольского приказа 1626 г.^[55] Менее очевидной представляется связь служилых князей с обязательным наличием у них собственных княжеств, на чем настаивал, например, В. Д. Назаров^[56]. При смене ими своего «государя» и потере родовых «отчин» (как это предусматривалось по букве межкняжеских докончаний) они могли сохранять без изменения свой статус «князей». Этот момент никак не оговаривался в сохранившихся текстах договоров и, видимо, оставался вне поля интересов сторон. Те же Дуловы, а также и Морткины, впоследствии сохранили на тверской службе в качестве маркера свой княжеский титул и упоминались с ним в позднейших источниках^[57].

В родословной князей Белевских был зафиксирован неприятный для них эпизод, относящийся к 30-м гг. XV в.: «князь великий было Василий (Василий Темный. – М. Б.) свел их с вотчины з Белева в опале, а дал им Волок, и жили на Волоце долго, и князь великий пожаловал и, опять им вотчину их Белев отдал». Белевские, безусловно, входили в число служилых князей и впоследствии были признаны в этом качестве как литовскими, так и московскими правителями. Свой статус они, по всей видимости, сохраняли и во время вынужденной ссылки, о чем свидетельствует последующее возвращение им территории родового княжества. Брак князя В. И. Косого Оболенского, одного из виднейших представителей своей фамилии, с Евпраксией Белевской, отмеченный в родословцах, показывает, что Белевские высоко котировались среди московских «князей»^[58].

Периодически во всех княжеских династиях Северо-Восточной Руси происходили политические коллизии, вынуждавшие их представителей искать пристанище у соседей. Иногда им удавалось впоследствии вернуть себе прежнее положение. Среди тверских князей Василию Дмитриевичу Московскому служил какое-то время Иван Холмский, женившийся на его сестре. Он был отправлен князем в Псков, а позднее вернулся обратно в Тверь, возвратив себе права удельного князя. В Москве какое-то время находился и его брат Юрий^[59]. На литовской службе подвизался известный сторонник Свидригайло Андрей Дорогобужский, который еще раньше отметился на службе в Новгороде. Он получил свое обозначение, впоследствии ставшее фамилией его потомков, от смоленского Дорогобужа, центра его владений в Великом княжестве Литовском. После подавления восстания в Смоленске в 1440 г. он вернулся в Тверское княжество. В 1444 г. он был воеводой в походе на Новгород, затем в 1446 г. ездил в Вологду «опытать о великомъ князе Василии», а в 1452 г. был отправлен в погоню за отрядом Дмитрия Шемяки, напавшим на Кашин. Судя по его упоминанию среди «братии молодчей» Бориса Александровича в жалованной грамоте Успенскому Отрочу монастырю, ему удалось восстановить свой статус при тверском дворе. Позднее Дорогобужским принадлежали вотчины на территории Тверского уезда^[60].

Периодически в Литву бежали и князья московского дома. В XV в. они получали там земельные владения и становились служилыми князьями. В 1446 г. Василию Боровскому (ранее в Литву отъезжал его отец Ярослав) Казимир IV передал Брянск, Стародуб, Гомель и Мстиславль. Затем он включился в борьбу за восстановление на престоле Василия Темного и вернул себе свой удел. Трудно сказать, как сложилась бы его судьба на литовской службе. Скорее всего, он бы узаконил свой статус в качестве одного из вассалов литовского господаря. В дальнейшем практика передачи крупных владений московским эмигрантам была продолжена. Ивану Можайскому были отданы Чернигов, Стародуб, Гомель и Любеч. Ивану Шемячичу – Рыльск и Новгород-Северский, а Ивану Боровскому (сыну упомянутого ранее Василия Ярославича) – Клецк и Рогачев.

Большое число такого рода изгнанников оседало в Новгороде и Пскове, которые охотно принимали их на свою службу. В качестве «служебников» этих республик они сохраняли статус князей, могли содержать внушительные отряды^[61], а впоследствии претендовать на обладание тем или иным «столом»^[62]. Нередко князья в Новгород и Псков назначались «из рук» правителей соседних великих княжеств.

Решающее значение для этих лиц имело не столько обладание ими собственными княжествами (формально после изгнания они становились изгоями), сколько их происхождение и амбиции, возможность деятельно проявлять себя на военном поприще.

На новой службе князья далеко не всегда получали себе новые «отчины». Они вполне могли нести службу и с кормлений. В 1406 г. к Василию Дмитриевичу приехал князь Александр Нелюб Гольшанский^[63]. В 1408 г. выехал также Свидригайло со своей внушительной свитой. Оба этих знатных литовских эмигранта получили пожалования. А. И. Нелюбу был отдан Переславль-Залесский, а Свидригайле – тот же Переславль-Залесский (который, очевидно, уже не соотносился с Александром Нелюбом), а также Владимир, Юрьев-Польский, Волок Ламский, Ржев и половина Коломны («мало не половину великаго княжениа Московскаго»)^[64]. Позднее князю Александру Чарторыйскому был передан Суздаль. Трудно предположить, что столь значительные территории великого княжества были отданы им в «отчину». Скорее, речь шла в данных случаях о кратковременных кормлениях, хотя срок обладания ими и мог в действительности затянуться на неопределенное время. В самом летописном тексте применительно к отданным Свидригайло территориям фигурирует характерный термин «одержание». Уже упомянутые князья Белевские в 1430-х гг. держали в кормлении Волок Ламский. Кашинским наместником (кормленщиком) у Бориса Тверского был князь Федор Шуйский^[65]. Кормления впоследствии были неотъемлемой частью пожалований служилым князьям на «выезд». В этом качестве фигурировали города Кашира (Ф. М. Мстиславский) и Боровск (М. Л. Глинский).

Служилые князья могли также получать вотчины в качестве пожалования или покупать их себе наряду с обычными боярами и слугами вольными (детьми боярскими). В завещании Семен Гордый упоминается село возле Дмитрова, которое он приобрел у ранее названного князя Ивана Друцкого^[66]. Крупные владения в Волоцком уезде принадлежали князьям Хованским (Хованский стан). При определенном раскладе при пожаловании соответствующего набора прав эта территория вполне могла стать основой для отдельного княжества. Князь Федор Патрикеевич, основатель этой княжеской фамилии, определенно входил в число «служебников» московских князей. Он продолжил семейную традицию, выполнял функции наместника великого князя в Новгороде, а затем был князем во Пскове. Новгородскими князьями были и его предки Наримунт Гедиминович и Патрикей Наримунтович. Наримунту новгородцы передавали в свое время «Ладогу, и Ореховыи, и Корельскыи и Корельскую землю, и половину Копорьи въ отцину и в дедену, и его детем»^[67]. С. З. Чернов справедливо предположил, что волоцкие вотчины стали достоянием Хованских еще в первой половине XV в. Ранее по той же схеме землевладельцами в Волоцком уезде стали князья Фоминские, которые, однако, не смогли сохранить свой княжеский титул^[68].

В проекте докончания суздальских князей с Дмитрием Шемякой упоминаются купли служилых князей в «нашо неверемя», которые подлежали возврату «законным» прежним владельцам^[69]. Естественно, это требование не было в дальнейшем воплощено в жизнь. К сожалению, здесь не были названы поименно представители упомянутых служилых князей. Позднее суздальскими вотчинами владели князья Ряполовские. Отметились в Суздальском уезде и князья Бабичевы, потомки выехавшего в 1436 г. «служити» князя Ивана Бабы Друцкого. Князь В. И. Друцкий в 1465–1466 гг. выполнял здесь функции отводчика. Очень вероятно, что именно к нему – князю Василию Ивановичу – в начале 1470-х гг. была адресована грамота Ивана III о разъезде Глумовской земли с великокняжескими владениями. Суздальским вотчинником были его сын, князь Михаил, и, вероятно, внук – Федор Бабичев, дворовый сын боярский по Суздалю в Дворовой тетради. На литовской службе князья Друцкие, в том числе позднее и потомки старших сыновей И. С. Бабы, входили в число служилых князей^[70]. При дворе московских князей Бабичи также имели довольно высокий статус. Кандидатура князя Ивана Бабича несколько раз, в частности, выдвигалась псковичами при обращении к Ивану III с просьбой назначить им князя.

В Тверском княжестве вотчинниками были князья Селеховские. Здесь же вотчинами обзавелись ранее упомянутые князья Дуловы и их дальние родственники Морткины^[71].

В целом стоит согласиться с мнением А. В. Кузьмина о замедленном оформлении статуса и довольно размытых критериях для служилых князей на территории Северо-Восточной Руси в XIV – первой половине XV в.^[72]

Отношения с князьями, скорее всего, имели индивидуальный характер и, очевидно, могли варьироваться в каждом конкретном примере. Примечательно, но некоторые из служилых князей даже после перехода «под руку» того или иного великого князя обладали определенной свободой действий. Тарусские (оболенские) князья, например, уже после названного ранее договора с Василием Дмитриевичем должны были в 1402 г. урегулировать свои отношения с Федором Рязанским «занеже те все князи со мною (Василием Дмитриевичем. – М. Б.) один человек». Позднее в том же качестве тарусский князь выступал в докончании 1434 г. Юрия Звенигородского и Ивана Рязанского^[73]. Сам великий князь Иван Федорович Рязанский, «брат молодшый» Василия Темного, по заключенному в 1449 г. московско-литовскому договору мог начать «служити» Казимиру, превратившись, таким образом, формально в служилого князя^[74]. Грань, разделяющая союзников и «служебников», была в этом случае далеко не очевидной.

С другой стороны, по мере утраты надлежащего статуса (близости к персоне великого князя) и связи со своими «отчинами», потомки служилых князей могли опускаться на более низкую социальную ступень и сливаться с представителями местного боярства и другими прослойками служилых людей. Примеры «потери» княжеского титула встречались и на территории Великого княжества Литовского и, видимо, были обусловлены аналогичными причинами, хотя здесь эта тенденция и не была ярко представлена. Без титула, например, упоминались несколько раз в XIV в. князь Юрий Иванович Козушно, Григорий и Иван Несвижские (Несвицкие), а позднее Крошинские и Волконские^[75].

Стоит отметить, что выделение служилых князей как особой группы прослеживается лишь в княжеских «докончаниях». В других делопроизводственных документах они не встречаются. Жалованные грамоты, начиная с 1440-х гг., при перечислении групп «ездоков», от постоя которых освобождались их обладатели, упоминают более широкий термин «князья».

Неразвитость статуса служилых князей в значительной степени была связана с общей немногочисленностью представителей этой категории. В первой половине – середине XV в. с учетом продолжающейся политики уменьшения числа титулованных лиц на службе у князей московского дома находилось всего несколько семей, представлявших местные княжеские фамилии. Среди них были князья Стародубские и Оболенские, а также некоторые князья-изгои, подобные Андрею Лугвице Суздальскому. Всего в соответствии с родословными книгами не более 10–15 человек.

В. Д. Назаров предположил, что уже в начале XV в. на положение служилых князей перешли князья Моложские. Это предположение кажется вполне вероятным, хотя сами представители этой ветви ярославских князей в первой половине века не проявили себя на великокняжеской службе. Их участие в битве у Суздаля в 1445 г. могло быть вызвано союзническими (в большей или меньшей степени), а не служебными отношениями^[76]. В списке погибших в Белевской битве, произошедшей за несколько лет до указанного события (1437 г.), не было отмечено, несмотря на их достаточно высокую численность, представителей ярославского дома. Другие служилые князья определенно принимали в ней участие. Среди них были стародубские (князь Андрей Ряполовский) и оболенские (князь Федор Тарусский) князья, а также Петр Кузьминский и Кузьма Порховский, предполагаемые владения которых также находились в поволжских уездах^[77].

Кроме того, Андрею Можайскому, владевшему Белозерьем, подчинялись белозерские князья. Представители старших ветвей этого рода – Юрий Белосельский и Давыд Кемский в конце XIV – начале XV в. несколько раз занимали посты белозерских наместников. Это, безусловно, способствовало легитимизации власти новой династии в глазах местного населения^[78]. Иван Вадбольский и его брат Семен Андомский (запись в синодике, возможно, ошибочна^[79]) погибли в той же битве у Суздаля в 1445 г. Здесь они оказались, видимо, в составе отряда Михаила Верейского, сына Андрея Можайского^[80].

В Суходревской битве 1445 г. в литовский плен попал князь Иван Конинский (родственник тарусских князей), который, скорее всего, также служил Михаилу Верейскому.