Они начали покусывать, хватать пёсю и я его выхватил от них, прижал к себе. Но поздно, подвёл я своего пса, не смог защитить: одна собака успела хорошо уцепиться за лапу. Тут подбежала хозяйка этой стаи стала отгонять своих питомцев, но те не слушались. В итоге ещё долго они за нами бежали. У Ёсича с лапки капала кровь, хорошо, что мороз был, потому, что когда зашли домой, в тепло кровь стала течь струйкой. Все домашние сильно переполошились. Мама страшно ругалась, что такого маленького так далеко повёл. А муж сестры вызвал такси и вместе с нами поехал в лечебницу. Там зашили рану и наложили шину. Ночью я лежал рядом с пёсей и не мог спать, чувствуя себя безумно виноватым перед ним… Теперь мы ездим к бабушке на автобусе. Несмотря на такую травму, пёс сейчас не боится других собак и очень любит поиграть. И лапой по морде даст и куснёт, но слегка и добродушно. Иная собака так посмотрит и всем своим видом скажет: «Это что ещё за псих?».
Второй раз во всём был виноват клёщ, который оказался ещё опасней. Ёсич был в жару и даже идти не мог. А когда вставал, то сразу падал. Сам ветеринар сказал, что клещи с инфекцией редкость, был случай, когда из собаки достали 40 гадких кровопийц и она даже не заболела. А нам не повезло, и пёс мог умереть. Каждый час был важен. В тот день меня даже отпустила преподавательница с занятий. Слава Богу, что вовремя успели вылечить. А долги за лечение приходилось выплачивать ещё очень долго, но это мелочь.
Именно из-за этих переживаний я полюбил пса и понял, что он мне дорог. Что это прекрасно, когда возвращаешься домой, а он скачет как лошадь и норовит лизнуть мне лицо. Даже не расстраивает то, что Ёся любитель немножко пошалить. Сгрыз: компьютерную мышку, два кабельных провода, сотовый телефон, две пары наушников; в клочья: 3 покрывала, 2 простыни, подушка. И ещё много, много чего… Хоть наказывай, хоть нет! Но он мой ребёнок. Сколько мы пережили и ещё переживём?
– Сэтрэмаль, моншерфис(1) – только и остаётся сказать на все его проказы.
Ладно, засиделся… Пойду что ли с собакой погуляю, а то вон поскуливает, просится уже.
Примечание: 1 – это очень плохо, мой милый сын (фр).
О заметках
Записался я однажды в школу журналистики. Там весело. С ребятами можно поболтать, узнать от преподавателей о том, как нужно писать заметки, репортажи, статьи, эссе. Особенно приятно отправится на задания, чтобы сделать заметку о каком-либо событие. Бывает столько сил, столько времени угрохаешь на это, а тебя обрежут до постыдных размеров, и не знаешь, как в глаза людям смотреть, которым обещал будто я так напишу и про вас и про вас… Но нет. Листаешь газету «Вечерний Оренбург», листаешь, листаешь и хорошо если найдёшь то, что писал в каком-нибудь уголке милиписеньким шрифтом, а то можно и вовсе не найти. Но я всегда радуюсь. Чувствую, что не просто, как сорная трава в землю врастаю, а приношу посильную пользу обществу.
Наверно это мой ад
Когда я покончил с собой, ничего решительно не изменилось. Я всё так же ходил по Земле (даже не летал что меня крайне удивило). Правда всё было как-то вяло и будто замедленно, словно я ещё был под влиянием таблеток, которых наглотался перед тем, как сброситься с крыши. Ничего особенного из прожитой мной жизни мне не вспоминалось, последним ярким моментом осталось ощущение падения. Это был вовсе не полёт над серым асфальтовым морем, как я того мечтал. А скорее грубое падение, как бы упал мешок с навозом с высоты 16 этажей просто шмяк и смерть; боли не было. Чувство ненависти к себе до сих пор есть, даже умерев, я не убежал от себя. А ведь так хотелось забыть на Вечность. Навсегда покончить с собой и не мучиться. У кого-то есть весомые причины умирать, а у меня были ли они? Скорее всего да; даже ещё помню парочку из них, но разве это так важно? Я не умел жить, вот что главное; не мог приспособиться к миру (для меня огромной тюрьме); не мог терпеть непрерывное насилие над собой…
Я, безусловно, подлец, потому что бросил тех, кто всё же, несмотря ни на что меня любили. Таких мало, всего трое, все родные. Да я жесток, бессердечен, думал только о себе. О том, чтобы не страдать. Конечно, были попытки с моей стороны научиться жить, но все они провалились, да и нормально ли это: тому, что даётся с рождения всем, мне приходилось учиться, будучи в здравом уме? Не знаю, не знаю; быть может, я плохо старался. Но теперь уже ничего не вернуть. Честно сказать кроме сожаления по моим родным вовсе не скучаю по жизни, и возвращаться не хочу. Зачем? Мне было скучно. И люди мешали скучать. Здесь же, когда я мёртв и могу бродить по городу в полнейшей тишине ночью так хорошо и спокойно; никто не мешает предаваться одиночеству, не понукает тупыми жизненными ценностями: семья, работа, деньги, друзья, гармония и счастье. Зачем они мне? Я не способен на это; не приспособлен…
Но мои прогулки были не долгими. Мне просто дали время попрощаться со всем, чем жил. Но я потратил его впустую. Через пару дней словно притянуло на свои похороны, на кладбище, ставшим родным для меня. Здесь было не так уж много человек. Мама и сестра с мужем. Бабушке не сказали, да и она разболелась, так что не смогла бы прийти. Скромно похоронили, как самоубийцу. Я мечтал, чтобы мои органы отдали врачам для пересадки больным людям и чтобы тело сожгли в крематории, но так и не написал прощальной записки. Умер молча и глупо.
Мне уже нельзя было никуда пойти, да и не хотелось. Долгими днями я сидел или стоял возле своей могилы. Иногда прогуливался на пару шагов взад вперёд и снова останавливался. Порой падал на колени: беззвучно плакал и пытался молиться…
Ничего не хотелось, словно я знал, что мне нужно переждать какой-то срок, а потом случится нечто, самое главное, что может быть за всё время существования души человека.
И я дождался. На 40-ой день моя душа сжалась в размеры ушка самой тоненькой иголки и очутилась в месте, где не было ничегошеньки. Это было самое пустое и бесцветное пространство, которое мне доводилось видеть. Человек, внешность которого я как не силился не смог уловить и запомнить подошел ко мне; остановился в двух шагах и стал рассматривать с лаской и нисхождением, как художник на свой давно нарисованный мольберт. При жизни я верил в Бога и наконец, встреча с Ним состоялась.
– Здравствуй, – просто сказал я.
Он по-доброму и с умиротворением улыбнулся.
– Я всегда здравствую, – ответил Он тихим и будто безразличным тоном.
Пауза, Он словно не желал говорить со мной.
– Так что в ад мне дорожка? – Посмел поинтересоваться я.
Та же улыбка…
– Я могу дать только рай. Но ты сам уже создал свой ад, туда тебе. Обратно.
– Опять жить? Возвращаться к тому от чего ушёл?
– Ты не сможешь больше жить. Твой ад у твоей могилы, то о чём ты мечтал.
– Но как же? Почему? Разве я не заслуживаю покоя? – Начал в порыве и тут же истратил всю энергию – ведь столько страданий… – уже едва разборчиво пробормотал.
– Заслуживаешь. Ты многого достоин. Но я ничего не могу тебе дать.
– Почему? Слабо проговорил я.
– Не примешь. Помнишь, ты отрёкся, проклял меня и согнул надвое свой крестик, данный при крещении. Мне было больно, – он протянул потускневший небольшой серебряный крестик на ладони. – С тех пор я забрал его себе.
– А как мне было больно, знаешь? Ты Бог, разве испытываешь боль?
– Да. Всякий раз, когда испытываешь её ты и миллиарды людей, что живут на земле.
– Ты меня Сам покинул. Я не мог терпеть насилия… за что оно было мне?
– Я всегда был рядом. То, что случилась с тобой, то чего ты не мог терпеть, было лишь испытанием. Ты должен был со смирением принять все тяготы и лишения, тогда был бы достоин того наивысшего торжества духа, которого достигают праведники. Но ты выбрал другой путь. Свой. Прости, я ничем тебе не могу помочь.
Во всём духе была мелкая дрожь. Я понимал, что Он говорит Итину.
– Но разве нельзя всё вернуть? Поправить? Я больше не предам Тебя! -Всхлипывая говорил я, стоя на коленях перед Ним.
Он подошел ко мне ближе. Провёл рукой по голове.
– Нечего, ничего. Мне очень жаль, ты был хорошим ребятёнком когда-то.
– Не уходи, побудь ещё со мной. Я не смогу больше один в исступлении просил я.
– Нельзя. Ты создал свой ад, возвращайся, испей его до дна. До конца Вечности…
– Не уходи…
– Прости.
Больше нет пустоты, где был Бог; я снова сижу на коленях у своей могилы. У холодной мраморной плиты ночью. Осень. Дует резкий холодный ветер; его конечно не ощущаю, но помню какой он бывает с того времени как ещё был жив. После разговора с Богом я окончательно опустошен, больше нет мыслей и не о чем размышлять. Молиться и плакать уже нелепо… Вдруг с новым дерзким порывом ветра, что-то звякнуло и упала прямо передо мной. В темноте нащупал рукой этот предмет и вдруг меня охватил ужас. О, если бы живой человек испытал мою последнюю боль, последнее страдание! Он бы умер, умер тут же моментально с обезображенным лицом неистового горя, которому нет названья и сравненья! Бог простился со мной. Это был мой первый нательный крестик… Согнутый надвое, порывом детской ненависти и обиды о том, что никто не спасёт и не сохранит.
Я Вечность у могилы. Проходят века, тысячелетия. На месте кладбища давно построили развлекательный центр. Мимо ходят люди; резвятся, смеются дети, частенько они шастают сквозь меня. Но всё равно: сжимаю свой согнутый крестик и смотрю на несуществующую, но всё такую же холодную мраморную плиту. Меня нет… Не спасёт. Не сохранит…
Диалоги с Алёной Миленковой
(выбранные части с 2009 по 2017 г)
Пролог
Самая чудная девушка из всех, что я встречал – это Алёна Миленкова, моя лучшая подруга. Прежде всего, я ценю её как человека образованного и эксцентричного. Взять хотя бы то, что она сочла необходимым сначала изучить французский язык, как более нужный для интеллигентного человека, а уж затем английский. Но, несмотря на свою мнимую «аристократичность», она спокойно может бескультурно высказаться, совершить что-нибудь безумное, как-то: встретиться с маньяком, напиться водкой , выставить кого-нибудь дураком и много другого, что без знакомства с ней покажется постороннему человеку безумством. Это у неё вместе уживается: она и скромница и развратница, и все обманываются всякий раз, не понимая, кто она есть на деле; она человек о двух, трёх идеях сразу. А, может, и более.
Познакомились мы еще, будучи подростками, мне было четырнадцать, Алёна на год старше. Была она худенькой и симпатичной девицей, а уж к совершеннолетию чрезвычайно похорошела, и даже некоторые из тех, кого раньше отпугивал её характер и неприветливость на ласку, стали волочиться за ней. Алёна слегка курноса, имеет тонкие насмешливые губы, длинные русые волосы, самое же притягательное в её лице это глаза, дымчато-голубая радужка которых имеет тёмную обводку. Фигура её стала чрезвычайно комильфотной, переводя на современный – «всё при ней». Наряд всегда скромен, можно было бы и не приметить особого стиля, разве что, в основном, платья и никогда не видел её в джинсах или брюках. Как это бывает у людей, которые выросли преимущественно в одиночестве и вплоть до школьного возраста почти не общались со сверстниками было в её движениях и разговоре нечто характерное, хотя и мало заметное постороннему.
Имея общность в том, что у нас не складывались дружеские отношения со сверстниками, мы как-то сразу начали общаться при первой же встрече, будто знакомы всю жизнь. Я тогда первый раз, четырнадцатилетним подростком, пришёл в местное литературное объединение раньше нужного и застал её, ожидающую начала занятия. Начали с того, кто что пишет, я заявил, что написал фантастический роман на пятьсот страниц, на мой же вопрос Алёна ответила: «да так, чепуху всякую». Позже я узнал, что её уже не раз наградили литературными премиями. Хотя мы и разговорились, но я ничуть её не узнал и сложно сказать, спустя сколько времени, может быть, годы я начал по-настоящему понимать, что это был за человек.