Возвращаюсь на пир.
Налил полстакана красного вина.
Собственное производство.
Без сахара и воды.
Лехаим! К жизни!
Но где мужики? – за столом одни женщины с детьми на руках.
Наверное, под столом.
И я туда опускаюсь.
Набрался.
Кричу:
– Да здравствует Аман!
32. Как меня били
22.12.1997, «Сад роз», возле Кнессета.
По дороге на демонстрацию с заднего сиденья машины мой богатырь учил меня.
В переднем зеркале было видно его посерьёзневшее лицо.
– Вы делаете только то, что я скажу, никакой самодеятельности, – его лицо выражало беспокойство, он напряжённо думал.
– Профессионал, – радовался я, моё напряжение уменьшалось.
У входа в «Сад роз» народу немного. Сад выше, демонстрации не видно, доносится гул.
Я остановился осмотреться. В руке нейлоновый мешок с мегафоном. Мой богатырь уже работал, стоял за моей спиной, обозревая всех и вся. Я ничего подозрительного не увидел, постоял немного и двинулся внутрь сада, мой богатырь за мной. Приблизился к заднему ряду большой толпы. Впереди толпы трибуна, а в отдаленье за мной кнессет.
Вынул из мешка мегафон и крикнул в спины людей: «Вас обманывают! Вас используют!»
Мой богатырь тихо ахнул, я понял – из-за моей самодеятельности.
В мегафон больше не успел крикнуть.
Искавшие мою душу оказались совсем рядом.
Мой богатырь оттеснил меня чуть и прикрыл с трёх сторон, а сзади оказалось дерево с ветками до земли, как стена.
Меня не били.
Били моего спасителя.
Били тихо.
Это были не любители-демонстранты – старые пердуны.
Это не было гласом разгневанной толпы.
Из толпы шикали: тише!
Полезть на моего спасителя могли только по заданию, но не по хотению.
Скала.
Нападавших чекистов двое.
Вооружение – профессиональное, как у их подельников у кремлёвской стены. Там били солидными портфелями командировочных, набитых кирпичами. После удара таким портфелем человек не поднимался, его подбирала быстро подлетавшая машина. Возмущённый командировочный недолго бранил всяких там отщепенцев за недостойное поведение в святом для советского человека месте. Даже толпа не успевала собраться, как всё моментально стихало.
А тут сумочки компактные, на полкирпича, ручка не болтается, как у портфеля, – удар полный, увесистый.
Мой спаситель отводил удары согнутыми в бумеранг руками или гасил своим могучим телом.
Нападавшие с первых взмахов дышали тяжело, надолго их не могло хватить.
Злоба, что мешают им добраться до цели, косила их лица.
Задание остаётся невыполненным.
Моё сознание прояснилось. И я увидел за моим спасителем и за нападавшими третий план – чекист-фотограф, атлет, как циркач, приседает и вскакивает – ловит моменты, когда между сражающимися телами видно меня.
С фотографиями удобнее – можно оставить только обвиняющие, а видеокассету придётся раскрутить полностью.
Дыхание подводит нападающих, машут сумочками реже и в пустоту, в ход идут ноги.
Спаситель даёт тихую команду отходить.
Пятимся, несколько шагов – и дерево разделяет нас от нападавших, которые исчезают.
А за деревом новые два чекиста, стоят рядочком.
И Лев Юдайкин один из них.
И ты, Лёвчик!
– Ты что тут делаешь? – удивляюсь.
– Да есть тут знакомые, – отвечает, потупив невинные глазки.
И стоит так тихонько.
Свидетелем стоит.
На суде.
Лёвчик расширяет невинные глазки и говорит мне, но для судьи: «Ты, Миша, мне друг, но ведь это правда, ты ударил».
А тут ещё один чекист, согнулся низко, до земли, как на четырёх идёт, и морду выкручивает от земли ко мне, и шипит, как было принято у нас на Тишинках: «Ну, отойдём в сторону, ну отойдём, бля!» И подставляет морду под мегафон в правой руке. Жертвует собой – перевыполняет план, лишь бы выполнить задание.
Ой! Как хочется раскроить. Г-споди! Спаси!
И Лёвчик обращается к судье, разводит руками: «Такого я не ожидал». Судья кивает ему сочувственно.
Четвероногий выдёргивает мой микрофон, бежит с ним, растягивая гармошку провода, провод тянет меня, вырывается с корешками из мегафона.
Четвероногий склабится победителем.
Соблазняет, сука.
Спаситель за моей спиной – мешает их планам. И мне мешает, ведь и его посажу.
Ой! Как хочется!
А свидетель обвинения Лёвчик рядышком.
– Скажи ему, чтобы отдал микрофон, – говорю человеческим голосом, потерпевшего убыток.
Тупит невинные глазки – вошёл в роль по системе Станиславского, но с выходом – только по команде. Она-то, система, и выдаёт.
Поспевает фотограф с бычьей шеей, мускулы не укладываются в пиджак и брюки, выпирают. Его роль – перемалывать кости, но лезет с вопросиками – доигрывает роль прессы. Система выдаёт и его.
…Возвращаю Спасителя. По дороге заскакиваем в забегаловку, где в большие лепёшки закручивают много мяса. Спасителя надо хорошо подкрепить. Одной порции мало. В машине держит кулёк, при мне не ест. Не жаден.
Прощаемся. Последние слова длинной благодарности.
Спаситель вышел из машины. Я хотел последовать за ним, но он снаружи придержал мою дверь, не надо, мол, выходить.
И прямо перед моими глазами встал бурый след большого ботинка на его спортивных штанах, ниже святого органа.
День был сырой, обувь оставляла след.
– Ой! – дрогнул мой голос и залило глаза.
С его ростом не достали, а мне пришлось бы как раз.
Не клялся, но уже знал, что если Б-г даст, внукам буду рассказывать, молиться буду, чтобы у него, ещё не женатого, было много детей.
Это он прочёл в моих глазах.
– Пронесло, – улыбнулся Спаситель и пошёл от машины.
Он слышал, что машина не трогается, но не обернулся, чтобы не устыдить меня.
Я плакал ему вослед.
33. Как писали о том, что били
23.12.1997, «Вести», А.Прилуцкий, чекистская пресса: «Как выяснилось, у рядовых демонстрантов было собственное представление о гордости. И когда какие-то сомнительные личности попытались помешать митингу, взывая через мегафон к его участникам не поддерживать партийных интриганов, особенно из "Исраэль ба-алия" (русская партия – М.Б.), им ответили не только крепкими словами, но и крепкими подзатыльниками. Едва ли после этого они вновь появятся на подобных собраниях».
Чекистское подстрекательство – хуже убийства.
Тора: «…злонамеренно ударит он его рукой, и тот умрёт, – смерти будет предан ударивший, убийца он; кровомститель может умертвить такого убийцу, встретив его».
Вот встретил его, который хуже убийцы.
Мой публичный плевок. Смачный.
Влипает в его глаза, густо стекает у носа в угол рта.
…И будем сходиться.
Презрительно выплёвывать косточки от вишен в небрежно поднятой в сторону руке.
В другой, свободно опущенной, дуэльное оружие – волочится по земле дубина.
34. Как это делается в Израиле
22.5.1997. За высокой решёткой забора в глубине двора тюрьма.
По ту сторону решётки несколько сотрудников тюрьмы. Перед решёткой большая толпа с телекамерами и микрофонами на палках. Они приехали издалека под палящее солнце пустыни, которое загнало их тени под ноги.
От большого шоссе по узкой дороге мы подъехали на машинах к решётке ворот.
Авигдор держал большой домашний пирог двумя руками. Ещё один – прижал к груди пышный букет цветов. У меня на ладони, как на подносе, стояла бутылка шампанского. Как только она оказалась у меня в руках, я держал её только так, но не за горлышко, чтобы не сошла за оружие в случае провокации.
Телекамеры смотрели на Авигдора, корреспонденты выкрикивали вопросы.
– Ты оправдываешь убийство, – без вопроса и громче других крикнул один корреспондент.
– Это ты сказал! – резко ответил Авигдор и уже спокойнее продолжил объяснять свою позицию.
Потом он попросил стоявших за решёткой передать Амиру пирог, вино и цветы – сегодня его день рождения, и получил ответ: не положено.
Неожиданно между забором и Авигдором оказался короткий человечек.
Откуда он вынырнул в этой пустыне?
Человечек качался, размахивал ручками, повторяя одну фразу:
– Эти мне религиозные! Эти мне религиозные!
Камеры повернулись к нему.
Вдруг Авигдор ойкнул, дёрнул головой, схватился за глаз. Оставленный в одной руке пирог в тонкой формочке, искривился, но на землю не упал.
Человечек продолжал куражиться.
Камеры следили за ним и за Авигдором. Все чего-то ждали.
– Он что, стукнул в глаз? – рассердился Авигдор, часто заморгал, рассматривая не занятую пирогом руку, – проверял глаза.
Его рука сложилась в локте и выпрямилась к лицу человечка, но не достала того.
Не случайно тот качался, как на ринге, – ловко ушёл от удара.
Эта фотография утром будет во всех газетах.
Утром человечек будет отвечать на вопросы в специальной радиопередаче, посвящённой ему, – национальному герою, который встал против экстремистов, ультраправых за честь любимого генерала.
Он еле шевелил языком, жаловался на плохое самочувствие от полученного удара и всхлипывал.
Когда слушателей хорошо накачали, диктор голосом Левитана объявил: «Вся страна с тобой, Песах!»
Так звали того человечка, скоро он умер от болезни с пугающим названием, тридцать дней прошли, мир праху его.
А пока между ними уже стоял полицейский.
В пустыне человечек подал жалобу, в пустыне задержали Авигдора.
35. Прячут концы чекисты
Концы – это когда проглядывает чекистское присутствие.
Моя аксиома: «Главный признак чекиста: он тебя видит первым, всегда первым – он, и лишь потом – ты. Но не наоборот». С её помощью держу конец – один из множества – чекиста Валеры Коренблита, который окликал меня месяцами три раза в неделю на одной и той же улице.
А теперь три раза в неделю показывают мне этого чекиста, который якобы меня не видит. Опровергают мою аксиому: вот ты его видишь первым, а он тебя вообще не видит.
Но показывают на другой улице, на которую перекочевал я, а за мной – и чекист. А это значит, не опровергают аксиому, а оставили ещё один конец.
А показывать надо на прежней улице, которую я покинул из-за этого чекиста, а чекист на ней должен остаться.
Как хочешь – так и показывай, но только на прежней улице. Замани меня туда, но естественно, – и показывай. Работать надо, а не сачковать.
А ещё лучше – принять меня в чекисты. «Я вас, блядей, научу родину любить» – как говорили блатные у нас на Тишинках.
Чекист, которого показывают и который, якобы, меня не видит, крадётся вдоль стен понурый с одной думой: а что если сдали его, чекиста, для претворения в жизнь второй моей аксиомы – «Душить чекистов их воротниками, чтобы не пачкать руки этими блядями».
Что мне после этого полный каюк – его не утешает.
Но эта аксиома сегодня непригодна.
Ближе к 2018 будут их отлавливать и душить.
Доживут же счастливчики видеть такое!
А сегодня с ними не справиться: их – полстраны, а я – один.
За месяц до покушения, у рынка, на углу пекарни – знают, что всегда зайду за хлебом ручной выпечки! – а тут из-за угла, с точностью до одного шага, и руки ещё за углом разведены душить: «Михаэль! Когда заглянешь на площадку в Гило?»
Сумерки. Тёмные тени людей скользят мимо.
Узнаёшь только лицом к лицу.
Когда уже поздно.
Морис!
Выскальзываю из рук душегуба.
Что-то помешало ему.
А у них строго – светлое будущее строить только чистыми руками.
Но захотелось ещё и плюнуть в чекистскую рожу: закричал, что убивают за книги.
И послал факсы в чекистские ведомства – не чекистских ведомств не бывает.
И в чекистскую прессу – не чекистской прессы не бывает.
А один день жёлтой прессы уже был, и ещё один день – это уж слишком.
Чекистская пресса установит диагноз – мания преследования.
Случается с теми, кто был напуган чекистами там.
И с теми, кто был напуган чекистами здесь?
Кокнули-не кокнули – смешная штучка под конец новостей.
И Хаим Явин перейдёт к прогнозу погоды.
36. Что им мои сиськи?
В начале 1973 за несколько месяцев до выезда пришло письмо из Израиля от не известного мне моложавого человека. Писал он что-то доброе и приложил свою фотографию, а на голове кепка молодого Гаона из кинофильма, где тот много бегает и много поёт.
Скоро по приезде мы созвонились и встретились. Кто кому позвонил, как договорились о встрече без иврита у меня? Или он говорил по-русски? Но встретились.
Он был в той же кепке, чтобы я мог признать его. Привёл к дому, у подъезда стояли молодые люди, они приветствовали его, чтобы я знал – есть присмотр.
В квартире, при входе, в салоне куча белья для стирки, чтобы нормально пахло, но не преступлением.
Он посадил меня на тахту, налил вино в две рюмки, одну дал мне, я пригубил. Он сел рядом, прижался, расстегнул верхнюю пуговицу моей рубахи, сунул руку под майку и щупал соски.
Я не шевелился, и он отодвинулся.
В ближайший мой приезд в Тель-Авив из глухой провинции, куда меня загнали чекисты от Сохнута, его показали ещё раз на автобусной остановке: без гаоновской кепки, в приличном костюме, с престижным портфелем, он прошёл возле меня, сдержанно кивнул и вошёл в автобус, который отошёл.