Глава XL,
в которой описывается неслыханное мужество Дон Кихота в приключении со львами
Как мы уже сказали, Дон Кихот продолжал свой путь, довольный и гордый, ибо он был убежден, что одержанная им победа доставила ему славу самого доблестного из всех странствующих рыцарей. Его не страшили больше козни недругов-волшебников: он забыл о бесчисленных палочных ударах, сыпавшихся на него в прошлые походы, о камне, выбившем ему половину зубов, о неблагодарности каторжников, о наглости янгуэсских погонщиков мулов, исколотивших его дубинками. Он говорил себе, что теперь ему остается одно: во что бы то ни стало освободить от волшебных чар сеньору Дульсинею, и тогда он ни в чем не будет уступать знаменитейшим рыцарям минувших веков. Он ехал глубоко погруженный в эти мысли, как вдруг Санчо сказал:
– Разве не забавно, сеньор, что мне все время мерещится огромный чудовищный нос моего кума Томе Сесьяля?
– Неужели ты в самом деле думаешь, Санчо, что Рыцарь Леса – бакалавр Карраско, а его оруженосец – твой кум Томе Сесьяль?
– Уж не знаю, что и сказать, – ответил Санчо, – знаю только, что никто, кроме него, не мог бы так точно описать мой дом, жену и детей. А когда он снял свой нос, то стал как две капли воды похож на Томе Сесьяля. Я ведь постоянно встречаюсь с ним у нас в деревне, так как живем мы с ним совсем рядом.
– Давай рассуждать здраво, Санчо, – сказал Дон Кихот. – Поди-ка сюда поближе. Ну скажи мне, чего ради бакалавр Самсон Карраско стал бы наряжаться странствующим рыцарем, добывать себе оружие и вызывать меня на бой? Разве я когда-нибудь был его врагом? Разве я его соперник? И разве он был когда-нибудь воином, чтобы завидовать моей славе?
– Все это так, ваша милость, но как же вы себе объясните, что этот Рыцарь Леса – вылитый бакалавр Карраско, а его оруженосец точь-в-точь мой кум Томе Сесьяль? И если, как ваша милость полагает, все это волшебство, так почему они оказались похожи именно на этих двух молодцов?
– Поверь, братец, все это наваждение и козни злых волшебников, – ответил Дон Кихот, – они предвидели, что из этого боя я выйду победителем, поэтому они решили придать побежденному мною рыцарю полное сходство с другом моим, бакалавром, дабы связывающая нас дружба смягчила мое сердце и встала между лезвием моего меча и суровостью моей руки. Таким путем им удалось сохранить жизнь коварному недругу, который обманом и уловками пытался лишить меня свободы. Ты ведь можешь подтвердить, Санчо, что волшебникам ничего не стоит превратить одно лицо из прекрасного в безобразное, а другое из безобразного в прекрасное. Ведь не прошло и двух дней, как ты своими собственными глазами созерцал красоту и прелесть несравненной Дульсинеи, а мне она показалась уродливой и грубой крестьянкой с мутными глазами и запахом чеснока. И если преступный волшебник осмелился проделать такое гнусное превращение над Дульсинеей, то ему ничего не стоило превратить Рыцаря Леса и его оруженосца в Самсона Карраско и твоего кума, чтобы вырвать у меня из рук славу победы.
– Один Бог знает всю правду, – ответил уклончиво Санчо.
Он отлично знал, что превращение Дульсинеи было плодом его собственных хитростей и проделок; поэтому сумасбродные доводы Дон Кихота его не убеждали. Однако Санчо, опасаясь проговориться и обнаружить свой обман, предпочел смолчать. Заметив вблизи пастухов, он свернул с дороги и направился к ним, чтобы купить творогу и сыру. Между тем Дон Кихот продолжал ехать по дороге, погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг, случайно подняв голову, он увидел, что навстречу ему едет повозка, разукрашенная королевскими флагами. Решив, что судьба посылает ему новое приключение, он громко позвал своего оруженосца. Санчо, услышав нетерпеливый возглас своего господина, растерялся. Впопыхах он сунул только что купленный творог в шлем, который Дон Кихот незадолго до этого снял и передал ему, и поспешил на зов своего господина.
– Скорей, друг мой, – сказал Дон Кихот, – дай мне шлем. Я должен приготовиться к бою, ибо колесница, которая виднеется вдали, несомненно, сулит мне новое приключение.
Заторопившись, Санчо подал шлем, не успев выбросить из него творог. Дон Кихот, не глядя, насадил шлем себе на голову. Творог сплюснулся, и сыворотка потекла по его лицу. Рыцарь в страшном испуге воскликнул:
– Что это, Санчо? У меня, кажется, размягчился череп и растаял мозг? А впрочем, быть может, это пот. Но если я вспотел, то уж, конечно, не от страха, хотя и не сомневаюсь, что мне предстоит какое-то ужасное приключение. Дай-ка мне чем-нибудь обтереть лицо, ибо этот пот слепит мне глаза.
Санчо молча подал ему платок и возблагодарил Бога за то, что господин его не догадался, в чем было дело. Дон Кихот вытер лицо и снял шлем, чтобы посмотреть, что там такое. Увидев внутри шлема белую кашицу, он поднес ее к носу, понюхал и сказал:
– Клянусь жизнью моей сеньоры Дульсинеи Тобосской, ты, предатель, бродяга, наглый оруженосец, положил в шлем творог.
Санчо ответил ему, сохраняя полную невозмутимость:
– Если это творог, дайте его мне, ваша милость, я его съем. Впрочем, пускай лучше ест его дьявол – ведь это он его, должно быть, и подсунул. Чтобы я осмелился замарать шлем вашей милости! Знаете ли, сеньор, я думаю, меня тоже преследуют какие-нибудь волшебники за то, что я служу вашей милости. Без сомнения, они подбросили эту дрянь в шлем, чтобы вывести вас из терпения и заставить отколотить меня. Но я уверен, что на этот раз они останутся с носом, ибо полагаюсь на здравый смысл моего господина. Ведь если бы у меня был творог или молоко, то я скорее отправил бы их в свой желудок, чем в ваш шлем.
– Возможно, что ты и прав, – согласился Дон Кихот. Затем он еще раз вытер голову, лицо и бороду, вытряхнул творог, снова надел шлем на голову, укрепился на стременах и воскликнул: – Ну, теперь я готов сразиться хоть с самим Сатаною!
С этими словами он двинулся навстречу повозке. На передке этой повозки сидел какой-то безоружный человек. Кроме него и погонщика мулов, никого не было. Дон Кихот выехал вперед и спросил:
– Куда вы едете, братцы? Что это за повозка, что вы в ней везете и что это за флаги?
На это погонщик ответил:
– Повозка – моя собственная, а везем мы клетку со свирепыми львами, которых оранский губернатор посылает в столицу в подарок его величеству; флаги эти – господина нашего короля, и означают они, что везем мы королевское имущество.
– А большие эти львы? – спросил Дон Кихот.
– Огромные, – ответил человек, сидевший на передке повозки. – Я служу сторожем в зверинце и приставлен ухаживать за львами, но таких еще ни разу не видывал. Тут у нас лев и львица; сейчас они оба очень голодны, так как сегодня мы их еще не кормили. Поэтому пропустите нас, ваша милость, мы торопимся доехать до какого-нибудь места, где можно будет их покормить.
Услышав это, Дон Кихот слегка улыбнулся и сказал:
– Итак, значит, волшебники посылают уже на меня львов! Клянусь Богом, они сейчас увидят, что меня и львами не испугаешь! Ну-ка, добрый человек, слезайте-ка с повозки! Откройте клетки, выпустите зверей на волю, и я покажу им, кто такой Дон Кихот Ламанчский. Пускай себе злятся волшебники, решившие натравить на меня этих львов.
Перепуганный Санчо подбежал к Дон Кихоту и стал умолять его не связываться со львами.
– Ради самого Бога, сеньор, оставьте в покое этих королевских львов, ведь они всех нас растерзают в клочки.
Но Дон Кихот не обратил никакого внимания на слова Санчо и закричал надсмотрщику:
– Черт побери, дон бездельник, если вы немедленно не отворите клеток, то я вот этим копьем пришпилю вас к повозке.
Возница испугался этого грозного окрика и сказал:
– Мой сеньор, я исполню волю вашей милости, но помилосердствуйте и позвольте мне сперва распрячь мулов и укрыться вместе с ними в безопасное место. Если эти звери, очутившись на свободе, растерзают моих животных, я останусь нищим; ведь эта повозка и мулы – все мое достояние.
– О маловерный! – воскликнул Дон Кихот. – Так поскорее слезай на землю, распрягай своих мулов и поступай как знаешь. Но ты скоро увидишь, что трудился понапрасну и вполне мог бы обойтись без этих предосторожностей.
Возница спешился и быстро распряг мулов, а надсмотрщик закричал громким голосом:
– Призываю в свидетели всех здесь присутствующих, что я отворяю клетки и выпускаю львов против воли и по принуждению. Кроме того, громогласно заявляю этому сеньору, что все убытки, которые причинят эти звери, включая сюда и мое жалованье, он оплатит из своего кармана. Но прежде чем я отопру дверцы, пусть все получше спрячутся. Сам-то я не боюсь зверей, я уверен, что они не сделают мне никакого зла, но остальных они могут разорвать в клочья.
Услышав эти слова, Санчо со слезами на глазах стал просить своего господина отказаться от этой безумной затеи, по сравнению с которой и приключение с ветряными мельницами, и страшное приключение на сукновальне, и вообще все деяния, совершенные им в течение всей его жизни, не больше как детские забавы.
– Заметьте себе, сеньор, – говорил Санчо, – что тут нет никакого волшебства. Это самые настоящие, живые львы; я сквозь решетку клетки успел увидеть лапы одного льва и думаю, что лев с такими когтями должен быть вышиной с гору.
– От страха, – ответил Дон Кихот, – он тебе мог показаться величиной с полмира. Удались, Санчо, не мешай мне. Если я погибну, то не забудь о нашем старинном уговоре: извести об этом Дульсинею.
Тут наш рыцарь снова принялся торопить надсмотрщика и повторять свои угрозы. Санчо погнал своего серого, возница – своих мулов как можно дальше от повозки, в которой находились львы. Бедный оруженосец был уверен, что его господину на этот раз не уцелеть, и заранее оплакивал его гибель. Однако слезы и причитания не мешали ему изо всех сил понукать серого.
Когда надсмотрщик убедился, что беглецы отъехали на значительное расстояние, он снова принялся умолять Дон Кихота отказаться от своего намерения сразиться со львами. Но рыцарь резко ответил, что мольбы и заклинания ни к чему не приведут, и повторил свое приказание отпереть клетки. Пока надсмотрщик возился, отпирая первую клетку, Дон Кихот обдумывал, как ему лучше сражаться – пешим или на коне. Наконец он решил, что будет сражаться пешим, так как вид львов может испугать Росинанта. Поэтому, соскочив с лошади, он отбросил копье, схватил щит, обнажил меч и медленным шагом, с изумительной отвагой и твердостью, направился прямо к повозке, поручив себя сначала Богу, а затем сеньоре Дульсинее.
Когда надсмотрщик увидел, что Дон Кихот уже приготовился к бою и что, так или иначе, ему придется выпустить на волю львов, он распахнул настежь дверцы первой клетки. Сидевший там лев был необычайно велик и страшен.
Но вместо того чтобы выскочить из клетки и броситься на Дон Кихота, зверь повернулся, раскинул лапы и потянулся всем телом. Затем он открыл пасть, медленно зевнул, высунул язык и облизал себе глаза и морду. Умывшись, лев высунул из клетки голову и повел глазами, сверкавшими, как угли. Его горделивая осанка и свирепый взгляд могли привести в ужас само бесстрашие, тем не менее Дон Кихот с невозмутимым спокойствием глядел на него в упор и желал только одного: чтобы лев поскорее выпрыгнул из повозки и вступил с ним в рукопашный бой, ибо рыцарь наш был уверен, что изрубит его в мелкие куски.
Однако благородный лев не был дерзок. Он не обратил внимания на ребяческий задор Дон Кихота, поглядел кругом, повернулся, показав нашему рыцарю свой зад, а затем спокойно и невозмутимо лег. Дон Кихот, увидев это, приказал надсмотрщику ударить льва палкой, чтобы разозлить и выгнать из клетки.
– Нет, этого я ни за что не сделаю, – ответил надсмотрщик. – Ведь если я его разозлю, так он прежде всего растерзает меня самого. Довольно с вашей милости, сеньор рыцарь, и того, что было. Вы доказали вашу храбрость. Не следует искушать судьбу. Смелый воин обязан вызвать врага на бой и ожидать его на поле битвы. По-моему, это все, что от него можно требовать. А если враг не явился – значит, он струсил и побежден. Тот же, кто его ждал, заслуживает венца.
– Пожалуй, вы правы, мой друг, – ответил Дон Кихот. – В таком случае заприте дверцы и выдайте мне свидетельство: опишите подробно, как вы отперли дверцы, как я спокойно стоял перед клеткой, а лев не вышел, как я долго ждал его, но он повернулся ко мне задом и разлегся в клетке. Я исполнил свой долг; прочь всякие волшебства, и да поможет Господь разуму, правде и истинному рыцарству! Итак, повторяю, заприте клетку, а я тем временем подам знак нашим беглецам, чтобы они вернулись. Пусть они из ваших уст услышат о моем подвиге.
Надсмотрщик запер клетку, а Дон Кихот нацепил на острие копья платок, которым он вытирал себе лицо после творожного дождя, и стал им размахивать, чтоб призвать обратно беглецов. Санчо, заметив, что Дон Кихот делает знаки, воскликнул:
– Убейте меня, если мой господин не победил этих свирепых зверей. Ведь это он нас зовет.
Погонщик оглянулся и увидел, что Дон Кихот действительно призывает их обратно. Облегченно вздохнув, они повернули назад. Когда они подъехали к повозке, Дон Кихот сказал вознице:
– Братец, вы можете снова запрячь ваших мулов и продолжать путь, а ты, Санчо, выдай ему и надсмотрщику по золотому эскудо в вознаграждение за потерянное время.
– Очень охотно, – ответил Санчо, – но что же сталось со львами? Ранены они или убиты?
Тогда надсмотрщик подробно и неторопливо рассказал об исходе сражения, расписывая самыми яркими красками мужество и доблесть Дон Кихота. Едва взглянув на него, лев струсил и не захотел выйти наружу, хотя клетка была открыта. Рыцарь велел его раздразнить, но надсмотрщик заявил, что нельзя испытывать Бога, дразня льва и заставляя его насильно выйти из клетки. Тогда рыцарь неохотно и против своей воли позволил запереть дверцы клетки.
– Ну, что ты скажешь, Санчо? – спросил Дон Кихот. – Какое колдовство может устоять против истинной доблести? Волшебники могут лишить меня удачи, но отнять у меня мужество и отвагу им не под силу.
Санчо дал два эскудо, возница впряг мулов, надсмотрщик поцеловал руку Дон Кихота, благодаря за щедрую подачку и обещая рассказать об этом подвиге самому королю, как только прибудет в столицу.
– А если его величество пожелает узнать, кто совершил этот подвиг, – заявил тут Дон Кихот, – то скажите ему: Рыцарь Львов, ибо отныне я желаю именоваться Рыцарем Львов, а не Рыцарем Печального Образа.
Глава XLI
о великом приключении в пещере Монтесинос, находящейся в самом сердце Ламанчи
После доблестного приключения со львами Дон Кихот и его оруженосец поехали дальше, держа путь в Сарагосу. Однако нашему рыцарю непременно хотелось посетить по дороге знаменитую пещеру Монтесинос [93], находившуюся в самом сердце Ламанчи. Беда была только в том, что ни он, ни его оруженосец не знали, как до нее добраться. Но к счастью, им скоро повстречались на пути двое, не то духовных, не то студентов, и с ними два крестьянина; все четверо ехали верхом на ослах. И студенты и крестьяне были поражены видом Дон Кихота (как бывали поражены все встречавшиеся с ним в первый раз) и умирали от желания узнать, кто этот человек, столь мало похожий на обыкновенных смертных. Дон Кихот приветствовал их и, услышав, что они едут в ту же сторону, куда и он, предложил продолжать путь вместе. Предупреждая их вопросы, он в кратких словах объяснил, что по званию и роду занятий он странствующий рыцарь, ищущий приключений во всех частях света, что имя его Дон Кихот Ламанчский, а прозвище Рыцарь Львов. Для крестьян это все было совершенной тарабарщиной, но студенты сразу же догадались, что Дон Кихот не в своем уме. Тем не менее они глядели на него с удивлением и уважением.
Дон Кихот поведал им о своем желании посетить прославленную пещеру Монтесинос, чтобы убедиться собственными глазами, правду ли рассказывают о ее чудесах, и спросил, как до нее добраться. Один из студентов взялся проводить его к пещере, заявив, что он любитель рыцарских романов и почтет для себя большой честью сопутствовать столь знаменитому рыцарю, каким является Дон Кихот Ламанчский.
По дороге Дон Кихот поинтересовался, каким наукам студент собирается себя посвятить. Тот ответил, что он гуманист, а кроме того, пишет книги, дабы напечатать их к великой пользе и не меньшей утехе общества. Одна из его книг называется «О костюмах»; в ней описывается семьсот три костюма с указанием их цветов, девизов и шифров. Руководствуясь этой книгой, придворные кабальеро могут без труда придумать себе для любого празднества подобающий костюм.
– У меня, – прибавил студент, – есть еще другая книга, под названием «Дополнения к Вергилию Полидору» [94]; в ней рассказывается о различных изобретениях. На эту книгу я потратил много труда и учености; в ней я изъясняю и излагаю изящным слогом все вопросы, на которых Полидор не останавливался подробно. Например, он позабыл сообщить, кто из людей первый схватил насморк, кто первый изобрел целебную мазь. Я же объясняю все это подробнейшим образом, ссылаясь более чем на двадцать пять авторов. Отсюда ваша милость может заключить, сколько мне пришлось поработать и как будет полезна людям моя книга.
Санчо, с большим вниманием слушавший рассказ студента, перебил его:
– Скажите мне, сеньор, и да пошлет вам Бог удачу в деле печатания ваших книг, не можете ли вы мне сообщить (впрочем, конечно, можете, так как вы все знаете), кто первый почесал у себя в голове? Я лично полагаю, что это был наш праотец Адам.
– Наверное, он, – ответил студент, – ибо нет сомнения, что у Адама были голова и волосы. А раз он был первым человеком на свете, то, конечно, первый стал почесывать у себя в голове.
– Я так и думал, – ответил Санчо, – а теперь скажите мне, кто был первым акробатом?
– Поистине, братец, – ответил студент, – я не решусь ответить вам немедленно, не изучив этого вопроса. Когда я возвращусь к своим книгам, я займусь этим и при ближайшей встрече – ибо я надеюсь, что эта наша встреча не последняя, – удовлетворю ваше любопытство.
– Послушайте, сеньор, – возразил Санчо, – не стоит вам утруждать себя, потому что я уже сам нашел ответ на свой вопрос. Знайте же, что первым, кто начал кувыркаться и прыгать, был Люцифер. Когда его сбросили с неба, он кувыркался и скакал до тех пор, пока не добрался до самой преисподней.
– Ты прав, друг мой, – ответил студент.
А Дон Кихот сказал:
– Конечно, ты, Санчо, не сам придумал этот вопрос и этот ответ: ты их где-нибудь слышал.
– Даю вам слово, сеньор, что если только я примусь спрашивать и отвечать, так и до завтра не кончу. Уверяю вас, для того чтобы спрашивать о глупостях и отвечать всякий вздор, мне ни к чему ходить за помощью к соседям.
– Санчо, ты сказал больше, чем сам понимаешь, – ответил Дон Кихот, – ибо есть много людей, которые трудятся над тем, чтобы разрешить разные вопросы, а когда они разрешены, то оказывается, что они и гроша ломаного не стоят.
В подобных приятных беседах Дон Кихот, Санчо и студент провели день, а на ночь остановились в небольшой деревеньке. Утром студент сказал Дон Кихоту, что до пещеры Монтесинос остается не больше двух миль и что если решение его неизменно, то следует запастись веревками, ибо ему придется спуститься на дно глубокой пропасти. Дон Кихот ответил, что он готов спуститься в самую бездну, лишь бы только узнать, что там находится. Они купили веревку больше ста саженей длины и отправились к пещере. Вход в пещеру был широк и просторен, но весь зарос кустами, до того густыми, что они совершенно закрыли отверстие. Увидев пещеру, путники спешились, и Санчо со студентом принялись крепко-накрепко обвязывать нашего рыцаря веревкой. В то время как они его обвязывали и скручивали, Санчо попытался было отговорить Дон Кихота от его затеи.
– Подумайте, ваша милость, что вы делаете; смотрите не хороните себя заживо и не уподобляйтесь бутыли, которую спускают в колодец для охлаждения. Не ваше это дело и не ваша забота, сеньор мой, исследовать пещеру: она, наверное, хуже всякого басурманского [95] подземелья.
– Замолчи, друг Санчо, – ответил Дон Кихот. – Ты говоришь вздор: именно мне предназначено исследовать эту знаменитую пещеру.
Тогда проводник сказал:
– Умоляю вашу милость, сеньор Дон Кихот, хорошенько осмотрите все, что вам встретится. Быть может, там найдется что-нибудь такое, что сможет пригодиться для моей будущей книги о превращениях.
– Не беспокойтесь, сеньор, – вмешался тут Санчо. – Бубен в руках хорошего музыканта, он с ним отлично управится.
Когда все приготовления были окончены, Дон Кихот сказал:
– Как неблагоразумно мы поступили, позабыв запастись колокольчиком: я бы привязал его к веревке и время от времени звонил, тогда бы вы знали, что я все еще жив и продолжаю спускаться. Но теперь уж поздно думать об этом. Да поможет мне Бог, в руки которого я предаю себя.
Тут Дон Кихот опустился на колени и вполголоса прочитал молитву, прося Господа помочь ему и увенчать благополучным концом это опасное и необычное приключение. Затем он громко сказал:
– О моя повелительница, славнейшая и несравненная Дульсинея Тобосская! Если просьбы и мольбы твоего счастливого поклонника могут достигнуть твоего слуха, то заклинаю тебя твоей неслыханной красотой: услышь меня. Прошу тебя об одном: не откажи мне в твоей благосклонности и защите в минуту, когда я так в них нуждаюсь. Сейчас я брошусь в пропасть, зияющую предо мной. Я делаю это единственно для того, чтобы всему миру стало известно, что нет такого подвига, которого бы я не предпринял и не завершил, если ты окажешь мне покровительство.
С этими словами Дон Кихот приблизился к провалу. Тут он увидел, что дорогу ко входу в пещеру ему придется проложить себе силой руки и меча. Он выхватил меч и принялся рубить разросшийся кустарник. Шум встревожил стаи галок и ворон, гнездившихся в пещере. Их было такое множество, и они поднялись с такой стремительностью, что сбили с ног нашего рыцаря. Но Дон Кихота не могли смутить такие пустяки. Дождавшись, когда все птицы улетели, он схватил веревку, конец которой держали студент с Санчо, и приготовился спуститься на дно страшной пещеры. Расставаясь с ним, Санчо дал ему благословение, перекрестил его тысячу раз и сказал:
– Да поможет тебе Господь Бог и Святая Троица, о цвет, сливки и пена всех странствующих рыцарей! Иди же, первый смельчак в мире, стальное сердце и бронзовая рука! Да ведет тебя Господь, повторяю я, и да выведет он тебя свободным, здравым и невредимым на свет Божий, который ты ныне покидаешь, добровольно погружаясь в эту мрачную бездну.
В таком же роде напутствовал Дон Кихота и студент. Затем Дон Кихот начал спускаться, подавая время от времени голос своим спутникам, а те понемногу разматывали веревку. Постепенно возгласы Дон Кихота делались все глуше и глуше и, наконец, совсем замерли в глубине пещеры. Когда веревка была размотана до конца, Санчо и студент решили подождать немного и потом тащить Дон Кихота обратно. Через полчаса они принялись тянуть веревку наверх. Она шла так легко, словно на ней не было никакого груза. Им пришло в голову, что Дон Кихот остался в пещере, и Санчо, торопливо подбирая веревку, принялся горько плакать. Однако, когда веревка была вытащена больше чем наполовину, они почувствовали, что на ней висит какой-то груз, и очень этому обрадовались. Наконец в глубине провала показался Дон Кихот, и Санчо громко закричал:
– Добро пожаловать, ваша милость сеньор мой. А мы уж боялись, что вы останетесь там навсегда.
Но Дон Кихот не отвечал ни слова. Поспешно вытащив его на край спуска, они увидели, что глаза его закрыты и что по всем признакам он спит. Его положили на землю, развязали, а он все не просыпался. Тогда студент и Санчо принялись всячески вертеть и встряхивать его. Наконец Дон Кихот пришел в себя, потянулся, будто просыпаясь от глубокого и крепкого сна, с ужасом поглядел по сторонам и сказал:
– Да простит вас Бог, друзья мои, за то, что вы лишили меня самого приятного зрелища, которое когда-либо выпадало на долю смертного! Поистине, только теперь я вполне понял, что все наслаждения жизни проходят, как тень и сон. О несчастный Монтесинос! О тяжко раненный Дурандарте! О злосчастная Белерма! О слезообильная Гвадиана и вы, злополучные дочери Руидеры!
Студент и Санчо с глубоким вниманием слушали Дон Кихота, который, по-видимому, говорил с мучительным трудом. Они попросили его подробно рассказать им, что он видел в этом аду.
– Вы называете эту пещеру адом? – воскликнул Дон Кихот. – Не называйте ее так, она этого не заслуживает, как вы сами сейчас убедитесь.
Он попросил дать ему чего-нибудь поесть, так как был голоден. Они разостлали на зеленой траве плащ студента, вытащили из сумок съестные припасы и сразу пообедали и поужинали. Когда все было убрано, Дон Кихот заявил:
– Ну, теперь, друзья мои, слушайте меня внимательно. На глубине двенадцати или четырнадцати саженей, по правую руку в этом подземелье находится впадина такой величины, что в ней могла бы поместиться повозка с мулами. Я заметил ее в то время, когда вы спускали меня вниз на веревке. Утомленный этим спуском, я решил забраться туда и немного отдохнуть. Я закричал вам, чтобы вы перестали отпускать веревку, но вы, должно быть, меня не слышали. Я собрал веревку, которую вы продолжали мне спускать и, сложив ее в кружок, уселся на нее, погруженный в глубокое раздумье. Я недоумевал, как же я стану спускаться дальше, ибо, пока я отдыхал, вы отпустили всю веревку. Пока я размышлял об этом, меня внезапно охватил глубокий сон: не знаю, что случилось, пока я спал, но, проснувшись, я оказался на таком очаровательном лугу, какого самое пылкое воображение не может себе представить. Охваченный крайним удивлением, я стал протирать себе глаза, чтобы убедиться, не сон ли это. Тут взорам моим представился пышный королевский замок; стены и башни замка казались сделанными из светлого и прозрачного хрусталя; внезапно огромные ворота растворились; в них показался почтенный старец в длинном фиолетовом плаще. Поверх плаща на нем была короткая накидка из зеленого атласа, какие носят наставники коллегий. На голове у него была черная шапочка; белоснежная борода спадала до пояса; он держал в руке четки с зернами побольше лесного ореха. Его осанка, поступь, величественный вид внушили мне удивление и благоговение. Он подошел ко мне, обнял и сказал: «Уже долгие годы, доблестный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, мы ждем тебя в этой заколдованной пустыне, так как ты должен оповестить мир о том, что таится в глубокой пещере, называемой Монтесинос. Этот подвиг предназначался для тебя, ибо только ты один с твоим непобедимым мужеством и изумительной отвагой мог на него решиться. Следуй за мной, славнейший сеньор, я покажу тебе чудеса, скрывающиеся в этом заколдованном замке. Я его главный хранитель, ибо я – сам Монтесинос, по имени которого названа пещера». Тогда я спросил его, правда ли, что он вырезал кинжалом сердце своего друга Дурандарте, убитого при Ронсевале, и принес его в дар сеньоре Белерме, как поется в нашей песне. Он мне ответил, что все это правда, только он сделал это не кинжалом, а хорошо отточенным стилетом [96].
– Должно быть, – перебил тут Санчо, – это был стилет работы севильянца Рамона де Осеса.
– Не знаю, – ответил Дон Кихот, – но, вероятно, нет, потому что ножовщик Рамон де Осес жил совсем недавно, а Ронсевальская битва была много веков тому назад. Но ведь это не важно.
– Совершенно верно, – сказал студент, – продолжайте, ваша милость сеньор Дон Кихот, – я слушаю вас с величайшим удовольствием.
– А я с таким же удовольствием рассказываю вам, – произнес Дон Кихот. – Итак, почтенный Монтесинос повел меня в хрустальный дворец, где в прохладной и низкой, облицованной алебастром зале стояла мраморная гробница. На крышке этой гробницы покоился рыцарь, но не из бронзы или яшмы, как это бывает на надгробных памятниках, а из костей и мяса, как все люди. Правая его рука покоилась на сердце. Заметив удивление, с каким я глядел на покоящегося рыцаря, Монтесинос, не дожидаясь моего вопроса, заговорил сам: «Здесь лежит мой друг Дурандарте, цвет и слава всех влюбленных и доблестных рыцарей своего времени. Он покоится, очарованный Мерлином [97], этим французским волшебником, сыном самого дьявола. Ради чего этот злой волшебник околдовал Дурандарте, меня и многих других рыцарей и дам, никто до сих пор не знает. Но вот что меня больше всего удивляет: я твердо знаю, что Дурандарте испустил дух у меня на руках; после его смерти я сам вырезал у него сердце; весом оно было поистине фунта в два, ибо, по мнению естествоиспытателей, люди с большим сердцем обладают большей храбростью, чем люди с очень маленьким сердцем. А раз этот рыцарь действительно умер, то каким же образом может он теперь то жаловаться, то вздыхать, словно он все еще жив?» Не успел Монтесинос произнести эти слова, как несчастный Дурандарте громко застонал и проговорил:
Братец милый Монтесинос,
Я прошу нелицемерно:
Как затмятся мои очи
Темным смерти покрывалом.
Отнесите мое сердце
Вы туда, где есть Белерма,
Из моей доставши груди
Иль стилетом, иль кинжалом.
Услышав эти слова, почтенный Монтесинос опустился на колени перед рыцарем и отвечал ему со слезами на глазах: «О сеньор Дурандарте, дорогой брат мой, я уже исполнил то, что вы поручили мне в горький день нашего поражения. Я вырезал ваше сердце, вытер его кружевным платочком и во весь опор помчался с ним во Францию. Но перед этим я предал ваш прах земле и пролил столько слез, что влагой их я омочил свои руки и смыл кровь, которая покрыла их, когда они погружались в вашу грудь. В первом же местечке, куда я попал, выбравшись из Ронсеваля, я посыпал ваше сердце солью, чтобы от него не пошел скверный запах и чтобы я мог его поднести сеньоре Белерме в неиспорченном виде. Но знайте, мой любезный друг и брат, что и сама сеньора Белерма находится здесь. Сеньору Белерму, вас самих, меня, вашего оруженосца Гвадиану, дуэнью Руидеру и ее семь дочерей с двумя племянницами и со множеством других ваших знакомых и друзей держит под властью своих чар мудрый Мерлин. Пятьсот лет минуло с тех пор, как мы здесь томимся, но до сих пор никто из нас не умер. Одной только Руидеры и ее дочерей и племянниц нет между нами. Они все время плакали, и, должно быть, из сострадания к ним Мерлин превратил их в лагуны [98]; теперь в мире живых, в провинции Ламанча, их называют лагунами Руидеры. Нет также и вашего оруженосца Гвадиана: он превращен в реку, носящую его имя [99]. Пробившись сквозь землю, река вышла на свет Божий, но, тоскуя по вам, снова погрузилась в ее недра. Однако она не может совсем уклониться от исполнения воли Мерлина. Поэтому время от времени она показывается солнцу и людям. Лагуны Руидеры питают эту реку своими водами. Принимая в себя много притоков, она величаво несет волны в море. Но печаль и тоска отравили ее воды; в ней живут только костлявые и невкусные рыбы, совсем непохожие на тех, которые плещутся в золотых струях Тахо. Все, что я сейчас говорю вам, я рассказывал вам много раз. Но вы не отвечаете мне. Быть может, вы мне не верите или не слышите меня. Один Бог знает, как мне больно это. Но сегодня я хочу сообщить вам вести, которые если не облегчат вашу печаль, то во всяком случае не усилят ее. Знайте же, что перед вами стоит тот великий рыцарь, о котором не раз уже пророчествовал мудрый Мерлин, – я говорю о Дон Кихоте Ламанчском. Он воскресил давно забытое странствующее рыцарство и окружил его таким блеском и славой, каких оно не имело и в прошлые времена. Я надеюсь, что при его помощи и покровительстве с нас будет снято роковое заклятье». – «А если бы этого не случилось, – ответил горестный Дурандарте тихим умирающим голосом, – если бы даже этого не случилось, то все же, брат мой, нечего падать духом. Давай-ка снова сыграем в картишки!»