Летние истории

3
Чья это грудь?

Через час Макико то ли устала, то ли исчерпала запас информации. Любовно сложив буклеты аккуратной стопкой и сунув обратно в сумку, сестра шумно выдохнула.

Было уже четыре, но окно все еще плавилось от солнца. Мир за ним светился, раскаленный добела. Лобовое стекло красной машины на парковке истекало блеском, точно родник. Световые брызги отскакивали от всех поверхностей. Так вот почему говорят «поток света», думала я, уставившись в пространство. В конце улицы показался крошечный понурый силуэт Мидорико. Подойдя чуть ближе, она взглянула на наше окно – мне показалось, что на меня, и я помахала ей рукой. На секунду она застыла, подняла руку в ответ, но махать не стала, а потом снова, опустив голову, побрела к дому.

Макико приехала в Токио только ради консультации, назначенной на первую половину следующего дня. Это означало, что мы с Мидорико до вечера останемся вдвоем. В принципе, у меня в ящике лежал купон на неограниченное посещение всех аттракционов в парке развлечений. Его оставила мне добродушная женщина из тех, что ходят по квартирам и предлагают подписаться на какую-нибудь газету. Только вот захочется ли подростку отправиться с теткой в парк аттракционов? Из беседы с Макико я поняла, что Мидорико, как и я, любит книги. Но как ее убедить пойти со мной, если девочка не желает разговаривать? Я вспомнила встречу с той женщиной из газеты. Она тогда улыбнулась и сказала: «Мы не распространяем газету – мы несем слово!» – и добавила, что газета предпочитает нанимать на такую работу женщин и что я получала бы у них небось побольше, чем сейчас.

Ну ладно, о том, что делать завтра, и думать будем завтра. А сейчас нужно решить, как провести остаток сегодняшнего дня. Поужинать мы собирались в китайском ресторанчике неподалеку, но до ужина было еще часа три. Не так уж и мало. Макико, положив под голову кресло-мешок и закинув ногу на свою дорожную сумку, смотрела телевизор, а вернувшаяся Мидорико сидела в углу и что-то строчила в блокноте. По словам Макико, в последнее время девочка ни на минуту не расстается со своими блокнотами. Один у нее маленький, чтобы общаться с матерью, а второй – потолще, судя по всему, дневник.

Не зная, куда себя девать, я вытерла столик, потом заглянула в морозильник, не готовы ли кубики льда, хотя воду в формочки я залила совсем недавно, когда заваривала вторую порцию чая. Потом сняла нитку с ковра. Макико совсем расслабилась и хохотала у телевизора. Мидорико тоже не выглядела особенно напряженной, к тому же она была занята – ручка так и летала по блокноту. Вот и хорошо. Пусть все идет как идет. Это нормально и естественно – когда несколько человек находятся в одном помещении, но каждый спокойно занимается, чем хочет, не обращая внимания на остальных. Есть в этом что-то семейное, уютное. Так что я тоже решила заняться своим делом – села в кресло и открыла книжку, которую недавно начала читать. Однако присутствие других людей мешало сосредоточиться: слова не желали складываться в предложения, мне то и дело приходилось возвращаться к прочитанному, и я никак не могла ухватить мысль. Наконец я сдалась и поставила книгу на полку.

– Слушай, Маки, – окликнула я. – Может, сходим в баню, как раньше?

– А тут есть рядом?

– Есть-есть. Освежимся немного, а потом пойдем ужинать.

Тут Мидорико, до сих пор не отрывавшаяся от толстого блокнота, вдруг вскинула голову и посмотрела на нас. Потом вытащила блокнот поменьше и, ни секунды не колеблясь, написала: «Я не пойду». Макико краем глаза наблюдала за ней, но отвечать не стала, а вместо этого повернулась ко мне со словами:

– Хорошая мысль! Пойдем!

Положив в пластиковый тазик банные принадлежности и два полотенца сверху, я запихнула все это в большую виниловую сумку.

– Мидорико, ты нас тут подождешь? Точно не хочешь с нами? – спросила я для проформы, понимая, что она, конечно, с нами не пойдет.

Сжав губы в ниточку, Мидорико кивнула со всей суровостью.

Вечер, храня остатки дневного зноя, погрузил предметы в сумрак и покой. Мир был напоен щемящей нежностью и грустью о том, что ушло навсегда. Пока мы шагали сквозь эту дымку, он словно вопрошал меня каждый миг: готова ли ты и дальше идти вперед или, может быть, повернешь назад? Хотя какое дело миру до меня? Это всего лишь моя зацикленность на себе. Самовлюбленность. Привычка превращать все, что я вижу и даже что не вижу, в сентиментальные истории. Интересно, это помешает сбыться моей мечте – стать писателем – или, наоборот, поможет? Кто бы знал. Но ведь, наверное, однажды мне придется найти ответ на этот вопрос. Когда? Этого я тоже не знаю.

До бани идти было минут десять. Раньше мы с Макико часто ходили в баню – обычно поздно вечером или, если по воскресеньям, то с утра. Это было огромное удовольствие. Встретив там знакомых девочек, мы могли застрять в бане не на один час, играя с ними в дочки-матери или во что-нибудь еще. Мы с Макико все время были вместе – не только в бане. Она сажала меня на багажник своего велосипеда, и мы разъезжали так по всей Осаке. У нас довольно большая разница в возрасте, и, по логике, ей должно было быть скучно со мной – но мне ни разу не показалось, что Макико возится со мной нехотя, из сестринского долга.

Помню, как-то, проходя по парку, я заметила на скамейке Макико, одетую в школьную форму, в полном одиночестве. Я никогда ее не спрашивала, но, возможно, ей было проще с маленькими детьми вроде меня, чем с одногодками.

Что на меня нашло? Я сегодня только и делаю, что предаюсь воспоминаниям. Впрочем, это логично и естественно. Да, мы с Макико живем сейчас, в настоящем времени, но большая часть нашего общего опыта лежит там, в прошлом. В этом смысле наше с ней общение – это скорее воспоминания, которые всплывают сами собой. Казалось бы, что тут такого, но вот я опять оправдываюсь, непонятно перед кем.

– Мы ведь тут раньше не проходили?

– Нет, станция с другой стороны.

Вокруг было тихо. Даже прохожих почти не попадалось: за все время пути мы встретили только женщину средних лет с пакетом из супермаркета и пожилую пару, бредущую по тротуару будто в замедленной съемке. Баня, в которую мы направлялись, пряталась между жилыми домами, к тому же вход был не с улицы – так что первое время после переезда я вообще не знала о ее существовании. Когда узнала, решила сходить, хотя особых надежд не питала: я искренне считала, что лучшие бани – в моем родном Кансае, и токийские бани, которые я уже успела посетить, меня в этом не разуверили. Но эта оказалась грандиознее, чем я ожидала: четыре огромные ванны с горячей водой внутри, одна с холодной, еще одна во дворике плюс нормальная сауна. Сперва я недоумевала, как хозяева не разорятся, ведь вокруг были приличные жилые дома, где у всех есть собственные ванны, а если кому-то захочется чего-нибудь попросторнее, он скорее пойдет в один из новомодных спа-салонов. Тем не менее, когда бы я ни пришла, в бане всегда было полно народу. Я даже не подозревала, сколько людей, оказывается, живет в этом районе. После ремонта два года назад баня стала еще популярнее. Теперь туда приходили не только местные, но и жители соседних районов, а особые ценители даже приезжали издалека. В просторном холле периодически проводились выставки фотографий, керамики, вышивки, мягких игрушек. Не знаю, чьи это были творения – обычных жителей района или известных мастеров. Как бы то ни было, баня стала своеобразной местной достопримечательностью.

Я надеялась, что уж летним-то вечером, за пару часов до ужина, в бане будет пусто, да и по дороге мы почти никого не встретили – но здесь, похоже, действовали законы иного измерения. В помещении стоял оживленный гул, посетителей было полно.

– Ого, сколько народу!

– Ну да, место популярное.

– Все такое новенькое, и так чисто!

Мать вытирала орущего младенца на пеленальном столике. Дети постарше носились туда-сюда по раздевалке. Телевизор новейшей модели показывал вечерние новости, и звуки из его динамиков смешивались с гулом фенов. Из-за стойки доносился добродушный голос хозяйки: «Заходите, добро пожаловать!» – смеялись сгорбленные старушки, женщины, голые, не считая полотенец на волосах, щебетали, усевшись на ротанговые стулья… Раздевалка была полна женщин и пропитана их энергией. Мы с Макико заняли два соседних шкафчика и начали раздеваться.

Меня не интересовало, как выглядит Макико без одежды. Совершенно не интересовало. Но все-таки, пожалуй, следовало получить об этом некоторое представление. Ведь на протяжении нескольких месяцев через все наши разговоры красной нитью тянулась тема операции по увеличению груди, и грудь Макико имела к этой теме непосредственное отношение. Соответственно, некоторое любопытство в отношении ее груди у меня все-таки было – вернее, мне следовало его испытывать. Импланты. Грудь Макико. Две эти вещи упрямо не вязались у меня в голове. По идее, желание сестры сделать операцию должно проистекать из недовольства нынешней формой груди. Какая же она, собственно?.. Когда мы жили вместе, мы постоянно ходили вместе в баню, но, как выглядела ее грудь – хоть убей, не помню… даже смутно.

Раздевшись, Макико повернулась ко мне спиной, чтобы засунуть одежду в шкафчик. Я исподтишка окинула ее взглядом. Без одежды она выглядела совершенно тощей, так что я тут же забыла про грудь и все остальное.

Это было заметно даже сзади. Между бедрами зиял большой просвет. Когда Макико наклонялась, на спине отчетливо проявлялись позвоночник и ребра, а над ягодицами выпирали тазовые кости. Плечи были такими узкими, а шея – такой тонкой, что голова казалась несоразмерно большой. Осознав, что стою разинув рот, я поспешила отвести взгляд, облизнувшись и сжав губы.

– Ну что, идем? – кивнула мне Макико. Спереди она прикрылась полотенцем.

Едва мы раздвинули двери, как нас окутало облако влажного, горячего пара. В зале с ваннами тоже было полно народу, и ноздри щекотал особый запах – солей, растворенных в горячей воде. Иногда под потолком гулко прокатывалось эхо от стука деревянных ушатов о бортик – звук, который можно услышать только в общественных банях. Когда я слышу его, всегда представляю огромный бамбуковый желоб с водой, какие бывают в традиционных садах, – как он наполняется водой, тяжелеет и наконец с таким вот стуком опускается на чью-нибудь лысую голову. На табуретах вдоль зеркальной стены женщины мыли головы, другие сидели по пояс в ваннах и болтали, матери окликали детей, бегающих по кафельному полу. Множество человеческих тел, перемещающихся то туда, то сюда, влажных и раскрасневшихся от горячей воды.

Вымыв голову и приняв душ, мы с Макико опустились в самую горячую ванну: табло над ней показывало красные цифры – 40 °C. Всем известно, что опускать полотенце в воду в бане не полагается, но Макико это правило спокойно проигнорировала и бодро присела в воде, не снимая его.

– Что-то не особо горячо, – повернулась ко мне она. – В токийских банях всегда так?

– Не думаю. Просто нам такая ванна попалась.

– Ну ладно, но тут прямо прохладно… Разве это баня?

Сидя в ванне, Макико беззастенчиво разглядывала всех, кто входил и выходил из нее. Тщательно и придирчиво, будто облизывая посетительниц взглядом с головы до ног. Мне стало неловко, я не удержалась и тихонько шепнула ей: «Маки, хватит!» Но, похоже, о том, что подумают окружающие, из нас двоих беспокоилась только я. Сестра, едва ответив, снова впилась в кого-то взглядом. Делать было нечего: я тоже умолкла и принялась вместе с ней наблюдать за женщинами.

– Слушай, а вот самолеты… – Я попыталась отвлечь внимание Макико от разглядывания обнаженных тел. – Самолеты безопасны настолько, что, даже если бы кто-нибудь родился прямо в самолете и прожил в нем до конца своей жизни, лет до девяноста, скорее всего, за все это время самолет бы не упал. То есть вероятность падения микроскопическая. Тем не менее авиакатастрофы случаются. И как нам следует относиться к такому риску?

Макико эта дилемма совершенно не заинтересовала, и разговор иссяк. Может, завести речь о Мидорико? Нет, не стоит, там все непросто… Задумавшись, я не сразу заметила пожилую женщину, которая направлялась в сторону нашей ванны. Она ступала так медленно, словно ее тело подчинялось совсем иным физическим законам. Мерно покачивая складками жира на спине, она, будто старый носорог, неспешно прошествовала мимо нас и направилась дальше, даже не пытаясь ускориться. Судя по всему, направлялась она наружу, в открытую купальню – чтобы выйти туда, нужно было сначала пройти через весь зал.

– Ты видела, видела? У нее такие розовые соски… – Макико с восхищением всматривалась в спину неторопливой женщины.

– Что? Я на них вообще-то даже не смотрела.

– Везет же ей, – вздохнула сестра. – У желтой расы такой цвет сосков встречается очень редко, это настоящее чудо!

– О-о… Я не знала.

– Еще и цвет у сосков и у ареол одинаковый, это так красиво!

– Ну да, наверное… – поддакнула я, не зная, что сказать.

– Знаешь, сейчас есть специальные кремы для осветления сосков, – сообщила Макико. – Но это все не имеет смысла.

– Кремы?

– Ну да. Сначала намазываешь соски кремом с третионином, чтобы ободрать верхний слой… а потом мажешь отбеливающим кремом на основе гидрохинона.

– Ободрать кожу!!!

– Ну не то чтобы прямо ободрать. От третионина она сама начинает шелушиться, надо просто снять этот слой. Это как химический пилинг, довольно жесткий.

– То есть делаешь пилинг сосков, а потом намазываешь их отбеливающим веществом?

– Именно.

– И что, они реально становятся розовыми?

– Ну да, но только ненадолго, – ответила Макико рассеянно, будто мысли ее были где-то далеко. – Соски же из-за чего темные? Из-за меланина. То есть это генетика. Гидрохинон, конечно, блокирует этот самый меланин, но в человеческом организме есть такая штука, как регенерация.

– Старые клетки заменяются новыми.

– Вот именно. Клетки в верхнем слое кожи побелеют, и соски станут светлее. Но потом все вернется как было. Просто выработается новый меланин, потому что это заложено в генах. Так что, если хочешь, чтобы соски оставались светлыми, придется мазать их этими двумя кремами всю жизнь, а это не так просто. Я вот не смогла.

– Маки… Ты что, пробовала? – спросила я, вглядываясь в лицо сестры.

– Было дело, – подтвердила Макико, продолжая крепко прижимать к груди полотенце. – Это был просто ад.

– Ад? В смысле, было адски больно?

– Ага. Хотя кормить грудью, конечно, тоже было ужасно больно. Ребенок кусается, все кровит, опухает, просто кошмар – но все равно надо продолжать кормить, ничего нельзя сделать, вот и мучаешься от боли двадцать четыре часа в сутки – бр-р – даже вспоминать страшно.

– Ого…

– А тут, понимаешь, соски как будто горят.

– Горят?

– Ну да. После душа намазываешь их пилингом, и перед глазами все темнеет от боли, как будто тебя заживо сжигают и начали с сосков… И так где-то час. Когда становится полегче, мажешь соски отбеливателем, и они начинают ужасно чесаться, просто невыносимо. Да еще все это надо повторять снова и снова.

– И как цвет после этого?

– Ну, они и правда стали посветлее, – ответила Макико. – Недели через три. Я была без ума от радости.

– Красота, значит, требует жертв…

– Да, соски стали гораздо красивее. Я прямо насмотреться на них не могла… Даже заходила в магазины одежды, брала что-нибудь для примерки, хотя ничего не собиралась покупать, и в примерочной разглядывала свои соски в зеркало. Это было потрясающе. Но…

– Но?

– Мазаться этими кремами всю жизнь просто нереально. – Макико сморщилась, как будто съела что-то невкусное, и замотала головой. – Во-первых, это дорого, во-вторых, такая боль… настоящая пытка. Еще надо следить за кремами, хранить их в холодильнике… Да, со временем к боли вроде как можно привыкнуть, но заодно может развиться и устойчивость к отбеливателю, и он перестанет действовать. В общем, я сошла с дистанции через три месяца. Не выдержала. Помню, я тогда смотрела на свои чуть-чуть посветлевшие соски и мечтала: вдруг именно я буду тем самым единственным человеком, у которого соски посветлели навсегда! Но, конечно, они сразу же потемнели снова.

Получается, эту озабоченность, стеснение и готовность к эксперименту у Макико вызывает не только размер собственной груди, но и цвет. Я представила себе, как она выходит из ванной, вынимает из холодильника баночки с кремами, мажет соски, а потом сжимает зубы, стараясь не застонать от боли. Вроде бы что тут такого – в наше время уже и старшеклассницы, бывает, ложатся под нож пластического хирурга, а тут всего-то соски горят – можно и потерпеть. Но ведь Макико моя сестра. Почему ей вдруг понадобилось проделывать с собой такое?

Не то чтобы я была абсолютно уверена в своей груди. Конечно, я не раз задумывалась о ее недостатках.

Я хорошо помню, как у меня начала расти грудь. Эти две нелепые припухлости вдруг сами собой образовались поверх грудной клетки, и если я случайно ударялась ими обо что-нибудь, было ужасно больно. В детстве, когда мы с соседскими детьми разглядывали журналы для взрослых или когда по телевизору показывали раздетую женщину, воображение рисовало мне туманные картины того, как однажды и мое тело станет таким же, с плавными линиями и округлыми формами.

Однако этого не произошло. Мои смутные ожидания не оправдались: то, во что превратилось мое тело в процессе взросления, никак не соответствовало тому «правильному» образу, который я усвоила с детства. Оно стало совсем другим.

Чего же я, собственно, ожидала? Мое представление о женском теле основывалось на картинках из глянцевых журналов, то есть на девушках с «сексапильной» внешностью. Соблазнительных. Или, если можно так выразиться, самоценных. Я думала, все женщины вырастают именно такими. Но со мной все вышло иначе.

Людям нравится красивое. Если ты красивый, всем хочется посмотреть на тебя, прикоснуться к тебе. Кто красив, тот ценен. Мне тоже хотелось быть такой. Но не всем это дано.

Хорошенькой я не была даже в юности. Где взять то, что тебе не дано? Красивое лицо, гладкую сияющую кожу. Соблазнительную грудь идеальной формы, которой все завидуют. Для меня это всегда было чем-то нереальным, из другого мира. Может быть, поэтому в какой-то момент я перестала даже задумываться о своем теле.

А Макико? Почему ей так хочется увеличить грудь, осветлить соски? Как я ни билась, ни до какой причины додуматься не смогла. А может, никакой конкретной причины и не нужно, кроме желания быть красивой?

Если ты красивый, значит, хороший. А стать хорошим – значит стать счастливым. Счастье все понимают по-своему, но каждый, осознанно или нет, стремится к этой своей версии счастья. Даже те, кто отчаялся в жизни и хочет только одного – умереть, устремляются не к собственно смерти, а к счастью. Им кажется счастьем возможность прекратить свое существование. Счастье – это базовая единица осознанности, оно наш главный мотиватор. Желание быть счастливее вполне самодостаточно. Впрочем, не знаю. Может быть, у Макико есть и другие мотивы, более конкретные, нежели стремление к счастью.

Так мы размышляли, каждая о своем. Бросив взгляд на часы на стене, я поняла, что мы сидим в ванне уже пятнадцать минут. Впрочем, вода, как и говорила Макико, не была особенно горячей, и потребности вылезти и остыть я не чувствовала – в такой воде можно было спокойно просидеть и час, и все два.

Интересно, Макико все еще разглядывает других посетительниц? Я украдкой взглянула на сестру и заметила, что она, сердито нахмурившись, смотрит в одну точку на противоположной стене.

– Вода и правда чуть теплая, – сказала я. – Маки, ты как? Может, выйдем и ополоснемся в душе для разнообразия?

– Нет, – тихим, будто чужим голосом проговорила она после небольшой паузы и вновь погрузилась в свой странный транс.

– Маки? – забеспокоилась я.

И в следующий момент произошло неожиданное – с громким всплеском Макико вдруг вскочила на ноги. Убрав полотенце, она повернулась ко мне, демонстрируя свою грудь во всей красе. А затем произнесла низким, устрашающим голосом, который бы больше подошел мастеру карате или дзюдо:

– Ну?

– Что «ну»?..

– Как тебе цвет? И форма?

На языке вертелись слова «Маленькие, темные, но в каком-то смысле большие», – но говорить я не стала. Что люди подумают? Женщина стоит посреди ванны, воинственно уперев руки в боки, и смотрит на другую сверху вниз. Оставалось только кивать.

– Ладно, про размер не будем. Это я и так знаю, – сказала сестра. – Давай про цвет. Что ты думаешь насчет цвета? Ты считаешь, они темные? И если темные, то насколько? Только скажи честно.

– Ну… не то чтобы совсем темные, – вырвалось у меня, хотя я так не считала.

– Значит, цвет в пределах нормы?

– Э-э… даже не знаю, что считать нормой.

– Отталкивайся от того, что нормально для тебя.

– Для меня?..

– Да. От твоего понимания нормы.

– Но это ведь только мое личное понимание… А ты наверняка спрашивала с точки зрения какой-то более стандартной нормы, так что мой ответ все равно ничего тебе не даст.

– Хватит уже ходить вокруг да около, говори, – ровным голосом приказала Макико, и мне ничего не оставалось, кроме как ответить на ее вопрос:

– Ну, они определенно не розовые.

– То, что они не розовые, я и так знаю.

– А, ясно…

– Ага.

После этого Макико опустилась обратно в воду, на этот раз аккуратно, без брызг. Мы вновь сидели рядом и обе рассеянно смотрели в пространство. Но на самом деле у меня перед глазами упрямо маячило одно – грудь моей сестры. Раз за разом мозг прокручивал, будто в замедленной съемке, как из воды с громким плеском появляется грудь Макико, появляются ее соски. Как лох-несское чудовище, вылезающее наружу, или, может быть, как огромный флот, вырастающий на горизонте…

Сама по себе грудь была крошечной – два прыщика от укусов комара. Но из нее торчали, будто рукоятки рычагов, огромные соски. Каждый словно бы окруженный автомобильной шиной. А цвет! Представьте себе простой карандаш, самый мягкий, – кажется, это 10B. И вы им от души закрасили кружок на бумаге, диаметром сантиметра в три. Вот какого они были цвета. Я сама такого не ожидала и невольно подумала, что, может быть, немного осветлить их не такая плохая идея.

– Они у меня темные, – сказала Макико. – Темные, да еще и огромные. Я знаю. Знаю, что они некрасивые.

– Да ладно тебе, это же все дело вкуса… Ну и вообще, ты же азиатка. Это абсолютно нормально, что они у тебя темные.

Я произнесла это как можно небрежнее и беспечнее, как бы давая понять: соски и их цвет – это совершенно несущественно, а мне так и вовсе безразлично. Но, судя по тяжелому вздоху Макико, мои усилия не увенчались успехом.

– До того как я родила, они не были… такими, – проговорила она. – Не то чтобы прямо большая разница, они и прежде не были красивыми, но все же выглядели терпимо. А сейчас… ты только посмотри, это же просто невозможно. Черные, как «Орео». Ну знаешь, печенье такое. Шоколадное. Хотя нет, если бы они были как «Орео», это еще ладно. Но тут такой цвет… как у черешни, что ли. Не просто черный, а такой сочный черный, с отливом в красный… Нет, это тоже слишком мягко сказано. Скорее, как экран выключенного телевизора. Недавно была в магазине, где всякую технику продают, проходила мимо отдела телевизоров и подумала, что где-то я уже видела этот цвет. Конечно, видела – это же цвет моих собственных сосков…

А размер – это вообще отдельная тема. Один сосок величиной с горлышко пластиковой бутылки! Когда я родила, врач даже засомневался, влезут ли такие в ротик младенцу. На полном серьезе! А он ведь в этом эксперт, столько уже сосков перевидал. Да еще и сама грудь при этом плоская, как доска. Знаешь, как пакетики с водой, в которых несут домой купленных рыбок. Не доверху заполненные водой, а так, до серединки. Дряблые такие. Обвислые. Это все роды. Конечно, многие рожают – и ничего, грудь вообще не меняется или быстро восстанавливается. А у меня вышло вот так…

Некоторое время мы обе молчали. Я осмысляла услышанное и при этом отстраненно думала о том, что вода все-таки недостаточно горячая. Нет, это явно не сорок градусов. Наверное, температура на табло отображается неправильно. Потом я задумалась о сосках Макико. Это впечатляющее зрелище уже и так вызвало у меня много всяких ассоциаций, но, если попробовать описать их одним словом, какое слово это будет? Пожалуй, все-таки «мощные». «Маки, у тебя такие мощные соски!» Можно ли считать это комплиментом? Или нет? Но разве это так плохо – когда соски мощные? Или когда темные? Какими они вообще должны быть – «хорошенькими», «миленькими»? Может, в мире сосков побеждают как раз мощные? Почему бы и нет? Хотя вряд ли.

Тем временем двери зала раздвинулись, теплый пар в воздухе беспокойно зашевелился, и на пороге показались два женских силуэта. Точнее, мне показалось, что оба они женские, но, присмотревшись, я поняла или, скорее, почувствовала, что это не совсем так. Да, одна из них, по-видимому, в самом деле женщина – молодая, не старше тридцати, тело по всем статьям женское. Но вторая больше напоминала мужчину.

Не знаю, пришли они в эту баню впервые или были тут завсегдатаями. По крайней мере, я их здесь раньше не видела. Остальные посетительницы застыли на своих местах как вкопанные. В зале повисла напряженная тишина. Но вошедшие, казалось, не обратили на это ни малейшего внимания. Блондинка льнула к своей стриженой спутнице: «Ах, надо было мне волосы заколоть…» Та, слегка наклонившись вперед, уселась на бортик нашей ванны и кивала.

Похоже, они состояли в романтических отношениях, но наверняка не скажешь. Судя по виду, стриженая выполняла в этой паре роль бойфренда.

Я попыталась разглядеть, что у стриженой ниже пояса, но она так ловко держала полотенце, что мне это не удалось. Сидя на бортике вплотную друг к другу, парочка опустила ноги в воду и наслаждалась ощущениями. Хоть это меня и не касалось, я то и дело поглядывала в их сторону, притворяясь, что потягиваюсь или разминаю шею.

Наверняка это женщина. Здесь ведь женский зал. Но так похожа на мужчину… Розовые соски, резко выделяющиеся на фоне мускулистых плеч, некоторая мягкость форм – если очень захотеть, можно отыскать в облике этого персонажа что-то женское. Но если это и была женщина, то она серьезно поработала над тем, чтобы и выглядеть, и держаться по-мужски.

Среди множества баров в Сёбаси есть и так называемые онабэ-бары, где хостес служат онабэ – женщины, которые считают себя мужчинами, стараются выглядеть как мужчины и с посетителями общаются тоже как мужчины. Я слышала, что в более фешенебельных районах Осаки (например, в Кита-Синти, где и бары подороже, и уровень персонала совсем другой) есть такие онабэ, что радикально поменяли пол: удалили грудь, колют себе мужские гормоны, чтобы голос был ниже и стала расти борода, ну и так далее. Но в барах Сёбаси таких не было, возможно, в силу финансовых обстоятельств. Да, некоторые хотели бы поменять пол по-настоящему, но в основном ограничивались перетягиванием груди специальными бинтами, мужским костюмом и прической, манерой поведения – подчеркнуто мужской либо оригинальной, ни на что не похожей. Иногда онабэ с клиентками приходили к нам в бар.

В общем, некоторое представление о таких людях я уже имела, но оказаться вместе с одним из них голышом мне довелось впервые. Оглядевшись, я заметила, что почти все посетительницы, а ведь их было довольно много, куда-то стремительно испарились. Теперь в ванне остались только мы с Макико и эти двое.

Мне сделалось неуютно. Я понимала, что стриженая – женщина и имеет полное право здесь находиться. Но все равно ситуация неестественная. Мне, например, едва они вошли, сразу стало неловко. Или это моя реакция неестественная? А самой стриженой, если она ощущает себя мужчиной, каково находиться в женской бане? Впрочем, если она пришла сюда добровольно и ведет себя так спокойно и уверенно, значит, ее все устраивает. Это нам неудобно быть голыми у нее на глазах.

Если она считает себя гетеросексуальным мужчиной, значит, меня воспринимает как человека противоположного пола, пусть мое тело ее и не интересует. Тогда есть ли разница с тем, когда в женскую баню входит обычный мужчина? Я погрузилась в воду до подбородка и искоса глянула на стриженую. Раздражение внутри меня все нарастало и нарастало. Эти двое ведут себя как разнополая пара. В общей бане их появление не вызвало бы вопросов, но разве не странно, что они так спокойно расположились в зале, предназначенном только для женщин?

Мне хотелось поговорить об этом со стриженой. Дело это, конечно, деликатное, и я не знала, как она отреагирует. Кто угодно подтвердил бы, что затевать подобный разговор – идиотская идея. Но, сколько себя помню, мне всегда было трудно удержаться от вопросов, когда что-то меня сильно волновало. Случается такое нечасто и на отношения с окружающими почти не влияет. Но так уж я устроена. Например, когда я еще училась в начальной школе, в поезд, в котором мы ехали, зашла группа людей из какой-то новой религиозной организации. Ласково улыбаясь, они завели разговоры об истине и о Боге, и я тут же вступила с ними в жаркий спор (впрочем, ничего доказать не смогла – они продолжали улыбаться, разве что жалостливее). А в старшей школе я как-то оказалась на площади, где выступали ультраправые, и, выслушав все речи с начала и до конца, стала задавать вопросы и указывать на многочисленные противоречия. Тогда они попытались завербовать меня как многообещающий кадр.

Интересно, а что будет, если сейчас я возьму и заговорю со стриженой… Опустившись в воду еще глубже, чуть ли не до кончика носа, я попыталась представить себе развитие событий. «Извините за беспокойство, но мне страшно любопытно… вы ведь мужчина, да?» – «Что ты сказала?! Готовься к смерти, дура!»

Нет-нет, конечно, все будет не так. Мы же не в Осаке, да и не всякий парень с накачанным телом и жестким взглядом готов снести тебе голову. Это все мои домыслы и предрассудки. К тому же нельзя начинать разговор подобной фразой. А как обратиться к стриженой так, чтобы и не обидеть, и подвести к ответу на волнующий меня вопрос? Сосредоточив все внимание, я нетерпеливо терла мысль о мысль, как древний человек – деревянные палочки, дожидаясь, пока появится легкая струйка дыма. Допустив, что стриженая – приличный человек, я стала разрабатывать сценарий, как я ей что-нибудь скажу, она возразит, я начну доказывать обратное, и завяжется разговор… пока не заметила, что она время от времени поглядывает в мою сторону.

Ей-то что от меня нужно? Может, разозлилась, что я ее рассматриваю, и собралась меня побить? Я лихорадочно думала, не в силах отвести глаз. И вдруг уловила нечто помимо ее взгляда, нечто внутри нее. Это был сгусток каких-то чувств, вроде смеси волнения с раздражением. Мне показалось, будто этот сгусток неотрывно следит за мной. Блондинка что-то сказала, стриженая рассмеялась, повернувшись к ней, и стоило мне увидеть это лицо в профиль, как в голове отчетливо прозвучал голос: «Неужели Ямагу?»