Глава IX
Баронесса Р** была русская, но замужем за курляндским бароном, который каким-то образом сделался ужасно богат; она жила на Мильонной в самом центре высшего круга. С 11 часа вечера кареты, одна за одной, стали подъезжать к ярко освещенному ее подъезду: по обеим сторонам крыльца теснились на тротуаре прохожие, остановленные любопытством и опасностию быть раздавленными. В числе их был Красинский: прижавшись к стене, он с завистью смотрел на разных господ со звездами и крестами, которых длинные лакеи осторожно вытаскивали из кареты, на молодых людей, небрежно выскакивавших из саней на гранитные ступени, и множество мыслей теснилось в голове его. «Чем я хуже их? – думал он. Эти лица, бледные, истощенные, искривленные мелкими страстями, ужели нравятся женщинам, которые имеют право и возможность выбирать? Деньги, деньги и одни деньги, на что им красота, ум и сердце? О, я буду богат непременно, во что бы то ни стало, и тогда заставлю это общество отдать мне должную справедливость».
Бедный, невинный чиновник! он не знал, что для этого общества, кроме кучи золота, нужно имя, украшенное историческими воспоминаниями (какие бы они ни были), имя, столько у нас знакомое лакейским, чтоб швейцар его не исковеркал, и чтобы в случае, когда его произнесут, какая-нибудь важная дама, законодательница и судия гостиных, спросила бы – который это? не родня ли он князю В, или графу К? Итак, Красинский стоял у подъезда, закутанный в шинель. Вот подъехала карета; из нее вышла дама: при блеске фонарей брильянты ярко сверкали между ее локонами, за нею вылез из кареты мужчина в медвежей шубе. Это были князь Лиговский с княгиней; Красинский поспешно высунулся из толпы зевак, снял шляпу и почтительно поклонился, как знакомым, но увы! его не заметили или не узнали, что еще вероятнее. И в самом деле, женщине, видевшей его один только раз и готовой предстать на грозный суд лучшего общества, и пожилому мужу, следующему на бал за хорошенькою женою, право, не до толпы любопытных зевак, мерзнущих у подъезда, но Красинский приписал гордости и умышленному небрежению вещь чрезвычайно простую и случайную, и с этой минуты тайная неприязнь к княгине зародилась в его подозрительном сердце. «Хорошо, – подумал он, удаляясь, – будет и на нашей улице праздник», – жалкая поговорка мелочной ненависти.
Между тем в зале уже гремела музыка, и бал начинал оживляться; тут было всё, что есть лучшего в Петербурге: два посланника, с их заморскою свитою, составленною из людей, говорящих очень хорошо по-французски (что впрочем вовсе неудивительно) и поэтому возбуждавших глубокое участие в наших красавицах, несколько генералов и государственных людей, – один английский лорд, путешествующий из экономии и поэтому не почитающий за нужное ни говорить, ни смотреть, зато его супруга, благородная леди, принадлежавшая к классу blue stockings [13] и некогда грозная гонительница Байрона, говорила за четверых и смотрела в четыре глаза, если считать стеклы двойного лорнета, в которых было не менее выразительности, чем в ее собственных глазах; тут было пять или шесть наших доморощенных дипломатов, путешествовавших на свой счет не далее Ревеля и утверждавших резко, что Россия государство совершенно европейское, и что они знают ее вдоль и поперек, потому что бывали несколько раз в Царском Селе и даже в Парголове. Они гордо посматривали из-за накрахмаленных галстухов на военную молодежь, по-видимому, так беспечно и необдуманно преданную удовольствию: они были уверены, что эти люди, затянутые в вышитый золотом мундир, неспособны ни к чему, кроме машинальных занятий службы. Тут могли бы вы также встретить несколько молодых и розовых юношей, военных с тупеями, штатских, причесанных á la russe [14], скромных подобно наперсникам классической трагедии, недавно представленных высшему обществу каким-нибудь знатным родственником: не успев познакомиться с большею частию дам, и страшась, приглашая незнакомую на кадриль или мазурку, встретить один из тех ледяных ужасных взглядов, от которых переворачивается сердце как у больного при виде черной микстуры, – они робкою толпою зрителей окружали блестящие кадрили и ели мороженое – ужасно ели мороженое. – Исключительно танцующие кавалеры могли разделиться на два разряда; одни добросовестно не жалели ни ног, ни языка, танцевали без устали, садились на край стула, обратившись лицом к своей даме, улыбались и кидали значительные взгляды при каждом слове, – короче, исполняли свою обязанность как нельзя лучше – другие, люди средних лет, чиновные, заслуженные ветераны общества, с важною осанкой и гордым выражением лица, скользили небрежно по паркету, как бы из милости или снисхождения к хозяйке; и говорили только с дамою своего vis-à-vis [15], когда встречались с нею, делая фигуру.
Но зато дамы… о! дамы были истинным украшением этого бала, как и всех возможных балов!.. сколько блестящих глаз и бриллиантов, сколько розовых уст и розовых лент… чудеса природы, и чудеса модной лавки… волшебные маленькие ножки и чудно узкие башмаки, беломраморные плечи и лучшие французские белилы, звучные фразы, заимствованные из модного романа, бриллианты, взятые на прокат из лавки… Я не знаю, но в моих понятиях женщина на бале составляет с своим нарядом нечто целое, нераздельное, особенное; женщина на бале совсем не то, что женщина в своем кабинете, судить о душе и уме женщины, протанцовав с нею мазурку, всё равно, что судить о мнении и чувствах журналиста, прочитав одну его статью.
У двери, ведущей из залы в гостиную, сидели две зрелые девы, вооруженные лорнетами и разговаривающие с двумя или тремя молодыми людьми – не танцующими. Одна из них была Лизавета Николавна. Пунцовое платье придавало ее бледным чертам немного более жизни, и вообще она была к лицу одета. В надежде на это преимущество она довольно холодно отвечала на вежливый поклон Печорина, когда тот подошел к ней. (Надобно заметить между прочим, что дама дурно одетая обыкновенно гораздо любезнее и снисходительнее – это впрочем вовсе не значит, что они должны дурно одеваться.) Печорин стал возле Елиз<аветы> Николавны, ожидая, чтобы она начала разговор, и рассеянно смотрел на танцующих. Так прошло несколько минут, и наконец она принуждена была сорвать с своих уст печать молчания.
– Отчего вы не танцуете? – спросила она его.
– Я всегда и везде следую вашему примеру.
– Разве с нынешнего дня.
– Что ж, лучше поздно, чем никогда. Не правда ли?
– Иногда бывает слишком поздно.
– Боже мой! какое трагическое выражение!
Лизавета Николавна чуть-чуть не оскорбилась, но старалась улыбнуться и отвечала:
– Я с некоторых пор перестала удивляться вашему поведению. Для других бы оно показалось очень дерзко, для меня очень натурально. О, я вас теперь очень хорошо знаю.
– А нельзя ль узнать, кто так искусно объяснил вам мой характер?
– О, это тайна, – сказала она, взглянув на него пристально и прижав к губам свой веер.
Он наклонился и с притворной нежностью шепнул ей на ухо:
– Одну тайну вашего сердца вы мне давно уже поверили, – ужели другая важнее первой?
Она покраснела при всей своей неспособности краснеть, но не от стыда, не от воспоминания, не от досады; – невольное удовольствие, тайная надежда завлечь снова непостоянного поклонника, выйти замуж или хотя отомстить со временем по-своему, по-женски, промелькнули в ее душе. Женщины никогда не отказываются от таких надежд, когда представляется какая-нибудь возможность достигнуть цели, и от таких удовольствий, когда цель достигнута.
Приняв тотчас сериозный, печальный вид, она отвечала с расстановкою:
– Вы мне напоминаете вещи, об которых я хочу забыть.
– Но еще не забыли? – сказал он с нежностию.
– О, не продолжайте, я ничему не поверю более, вы мне дали такой урок…
– Я?
В этом я было больше удивления, чем в пяти восклицательных знаках, поставленных рядом. Потом Печорин задумался.
– Да, – сказал он, – теперь я начинаю понимать; кто-нибудь меня оклеветал перед вами, у меня столько врагов и особенно друзей, теперь понимаю, отчего намедни, когда я заезжал к вам, это было поутру, и я знаю, что у вас были гости, то меня не приняли; о, конечно, я сам не буду искать вторично такого оскорбления.
– Но вы не знаете, что этому причиною, – сказала поспешно Елизавета Николаевна, – я получила письмо от неизвестного, в котором…
– В котором меня хвалят и толкуют мои поступки в самую лучшую сторону, – отвечал, горько улыбаясь, Печорин, – о, я догадываюсь, кто мне оказал эту услугу, однако ж прошу вас, верьте, верьте всему, что там написано, как вы верили до сей минуты.
Он засмеялся и хотел отойти прочь.
– Но если я не верю? – воскликнула испугавшись Елизавета Николаевна.
– Напрасно, всегда выгоднее верить дурному, чем хорошему… один против двадцати, что… – он не кончил фразы, глаза его устремились на другую дверь залы, где произошло небольшое движение, глаза Елизаветы Николаевны боязливо обратились в ту же сторону.
Сквозь толпу приближалась к гостиной княгиня Лиговская и за нею князь Степан Степ<анович>.
Она была одета со вкусом, только строгие законодатели моды могли бы заметить с важностью, что на ней было слишком много бриллиантов. Она медленно подвигалась сквозь толпу, небрежно раздавшуюся перед нею. Ни одно приветствие не удерживало ее на пути, и сто любопытных глаз, озиравших с головы до ног незнакомую красавицу, вызвали краску на нежные щеки ее, – глаза покрылись какою-то электрической влагой, грудь неровно подымалась, и можно было догадаться по выражению лица, что настала минута для нее мучительна<я>. Она была похожа на неизвестного оратора, всходящего в первый раз по ступеням кафедры… от этого бала зависел успех ее в модном свете… некстати пришитый бант, не на месте приколотый цветок мог навсегда разрушить ее будущность… И в самом деле, может ли женщина надеяться на успех, может ли она нравиться нашим франтам, если с первого взгляда скажут: elle a 1'air bourgeois [16] – это выражение, так некстати вкравшееся в наше чисто дворянское общество, имеет однако же ужасную власть над умами – и отнимает все права у красоты и любезности:
Вкус, батюшка, отменная манера.
Когда княгиня поровнялась с Печориным, то едва отвечала легким наклонением головы и мимолетной улыбкой на его поклон, – он хотел что-то сказать, но она отвернулась; глаза ее беспокойно бегали кругом, стараясь открыть хоть еще одно знакомое лицо… и упали на Лизавету Николавну… Узнав друг друга, соперницы очень ласково обменялись приветствиями… Потом кто-то еще высунулся из толпы мужчин и с радостным видом стал спрашивать княгиню Веру, когда она из Москвы и проч…. – Она постепенно делалась приветливей, так что можно почти держать пари, что если б она встретила здесь 99 знакомых, то девяносто девятый остался бы в счастливом убеждении, что одним взглядом победил ее сердце.
Только что княгиня и князь прошли в гостиную, Лизавета Николавна тотчас обратилась к Печорину, чтоб возобновить прерванный разговор, – но он был так бледен, так неподвижен, что ей стало страшно.
– Появление этой дамы, – сказала она наконец ему, – сделало на вас очень странное впечатление!.. вы давно ее знаете?
– С детства! – отвечал Печорин.
– Я также ее когда-то знала… за кем она замужем?
Печорин сказал.
– Как! – неужели этот господин, который за нею шел так смиренно, ее муж?.. если б я их встретила на улице, то приняла бы его за лакея. – Я думаю, она делает из него всё, что хочет.
– По крайней мере всё, что можно из него сделать!..
– Однако она счастлива…
– Разве вы не заметили, сколько на ней бриллиантов?
– Богатство не есть счастие!..
– Всё-таки оно ближе к нему, нежели бедность: – нет ничего безвкуснее, как быть довольну своей судьбою в скромной хижине… за чашкою грешневой каши.
– Кто ж вам говорит о бедности? везде надо уметь выбирать середину…
– Я вам желаю мужа, который бы так думал.
Он отошел. Кадрили кончались, – музыка замолкла: в широкой зале раздавался смешанный говор тонких и толстых голосов, шарканье сапогов и башмачков; – составились группы. – Дамы пошли в другие комнаты подышать свежим воздухом, пересказать друг другу свои замечания, немногие кавалеры за ними последовали, не замечая, что они лишние, и что от них стараются отделаться; – княгиня пришла в залу и села возле Негуровой. Они возобновили старое знакомство, и между ними завязался незначительный разговор.
Примечания
Печатается по автографу – ГПБ, Собр. рукописей М. Ю. Лермонтова, № 5, лл. 1—57.
Рукой Лермонтова написана треть автографа (около 19 лл.): от начала произведения, кончая словами «вот как это случилось»; глава IV от слов «Княгиня разными вопросами», кончая «держа в руке газеты»; глава VI от слов «Помилуйте в ваши лета», кончая «а он чуть не засмеялся вслух»; от слов «рука ее, державшая стакан с водой», кончая словами «удалилась в комнату Вареньки»; глава VIII от начала до слов «и это была первая моя откомандировка»; от слов «и продолжал неуверенным голосом» до конца главы; от слов «Тут могли бы вы также встретить», кончая «прочитав одну его статью»; от слов «глаза покрылись какою-то» до конца произведения. Остальной текст написан, очевидно, под диктовку Лермонтова С. А. Раевским, за исключением двух небольших отрывков: глава VII от начала, кончая словами «он бы скорей нашелся, нежели теперь», и от слов «Она была одета со вкусом» до слов «вызвала краску на нежные щеки ее», написанных рукою А. П. Шан-Гирея. В тексте, написанном С. А. Раевским и А. П. Шан-Гиреем, имеются правки рукой Лермонтова. Слова «Глава IX» написаны дважды: внизу л. 51 рукописи и в начале л. 52. Автограф, по-видимому, состоял из нескольких тетрадей. На верху л. 13 рукой Лермонтова – «тетрадь II (продолж. III-ей главы)». Заглавие «Княгиня Лиговская» было, по-видимому, приписано позднее: сначала Лермонтов вместо заглавия написал большими буквами «Роман».
На полях автографа имеются рисунки Лермонтова (скачущая лошадь, л. 8 об. и голова пожилого человека с длинным носом и мрачными глазами под сросшимися бровями, л. 3 об.).
Роман впервые опубликован в «Русск. вестнике» (1882, т. 157, январь, стр. 120–181) с искажениями.
Судя по эпизодам автобиографического характера, Лермонтов начал писать «Княгиню Лиговскую» в 1836 году, после драмы «Два брата». В конце апреля или в начале мая 1836 года С. А. Раевский, принимавший участие в работе над романом (см. выше описание автографа, ср. также: Из записок Инсарского. «Русск. архив», 1879, № 1, стр. 527), временно переселился к Лермонтову и у него жил до своей ссылки в 1837 году. В это время и создавались дошедшие до нас главы произведения. В начале 1837 года (не позднее января) писание романа прервалось в связи с арестом Лермонтова за стихотворение «Смерть Поэта» и ссылкой обоих друзей. 8 июня 1838 года Лермонтов писал Раевскому: «Роман, который мы с тобою начали, затянулся и вряд ли кончится, ибо обстоятельства, которые составляли его основу, переменились, а я, знаешь, не могу в этом случае отступить от истины».
Таким образом, по собственному свидетельству Лермонтова, роман имеет до некоторой степени автобиографический характер. В лице князя Лиговского и его жены Веры (ср. те же имена в драме «Два брата», писавшейся в январе 1836 года) Лермонтов, по всей вероятности, изобразил В. А. Лопухину и ее мужа Н. Ф. Бахметева, о чем можно судить по письмам Лермонтова к А. М. Верещагиной и М. А. Лопухиной 1834–1835 годов. В письме к А. М. Верещагиной, написанном весной 1835 года, Лермонтов рассказывает историю своих отношений с Е. А. Сушковой, которая послужила прототипом для Елизаветы Николаевны Негуровой в романе «Княгиня Лиговская» (см.: Е. А. Сушкова-Хвостова. Записки. Изд. «Academia», М., 1928; Е. Н. Михайлова. Роман Лермонтова «Княгиня Лиговская». Ученые записки Института мировой литературы им. А. М. Горького, т. I, Изд. АН СССР, М., 1952, стр. 260–261).
В литературе указывалось также на прототипы некоторых других лиц. В лице Горшенкова Лермонтов изобразил дельца и афериста Н. И. Тарасенко-Отрешкова, состоявшего негласным сотрудником III Отделения (см.: Н. О. Лернер. Оригинал одного из героев Лермонтова. «Нива», 1913, № 37, стр. 731–732; М. А. Белкина. «Светская повесть» 30-х годов и «Княгиня Лиговская» Лермонтова. В кн.: «Жизнь и творчество Лермонтова», сборник 1, М., 1941, стр. 546).
Роман «Княгиня Лиговская» – начальный этап в творческих исканиях Лермонтова на пути создания социально-психологической и реалистической прозы.
Замысел Лермонтова изобразить в лице главного героя повести Печорина типического представителя своего поколения был позднее осуществлен в «Герое нашего времени».
В духе молодой «натуральной школы» задуман Лермонтовым образ бедного чиновника Красинского. Материалы для характеристики Красинского, служившего в Департаменте государственных имуществ, могли быть получены Лермонтовым от С. А. Раевского, столоначальника в том же Департаменте, хорошо знавшего быт и нравы чиновников.
Трудно сказать, как ставил Лермонтов ударение в фамилии Лиговских. Вернее всего, что Лермонтов связывал ату фамилию с местностью Ли́гово и ставил ударение на первом слоге. Поэтому отступление от привычного ударения в реплике малограмотного человека подчеркнуто особо – знаком ударения: «…жандарм крикнул, и долговязый лакей повторил за ним: „карета князя Лиговскóва!“».
Окончание «ой» в именительном падеже фамилии Лиговской по орфографии того времени одинаково возможно как при ударении на окончании, так и при ударении на основе (ср. Красинской).
«Поди! – поди! раздался крик!». Эпиграф к роману взят из «Евгения Онегина» Пушкина (глава I, строфа XVI).
«Спустись с Вознесенского моста», «по канаве», «вдоль по каналу, поворотили на Невский, с Невского на Караванную, оттуда на Симионовский мост, потом направо по Фонтанке». Лермонтов детально описывает маршрут Печорина и Красинского от места службы к месту жительства. Печорин, служивший в лейб-гвардии Конном полку, квартировавшем недалеко от манежа на Конногвардейском бульваре, едет по Вознесенской улице (ныне пр. Майорова) через Вознесенский мост, вдоль «по канаве», т. е. по Екатерининскому каналу (ныне канал Грибоедова), по Невскому, по Караванной ул. (ныне ул. Толмачева), через Симеоновский мост (ныне мост Белинского) и направо по Фонтанке. Красинский, служивший в Департаменте государственных имуществ, который помещался в здании Главного штаба на Невском, идет со службы пешком по Вознесенской улице к Обухову мосту.
Строки «…тут остановились у богатого подъезда, с навесом и стеклянными дверьми, с медной блестящею обделкой». Печорина Лермонтов помещает в доме № 33 (ныне 32) по Фонтанке. Дом принадлежал Григорию Григорьевичу Кушелеву (род. в 1803 году), гвардейскому офицеру, участнику русско-турецкой войны, получившему в 1831 году чин полковника. Комнаты его, как и у Печорина, помещались во втором этаже, куда вела широкая лестница (см. «Русск. старина», 1901, кн. 3, стр. 561). Сохранилось воспроизведение акварели Л. О. Премацци с изображением кабинета Кушелева, в некоторых деталях напоминающего кабинет Печорина (см. «Столица и усадьба», 1916, № 51, стр. 8).
«Лицо его ~ было бы любопытно для Лафатера». Лафатер Иоганн-Каспар (1741–1801) – швейцарский писатель физиономист, определявший характер по чертам лица.
Строки «…сослуживцев, погулявших когда-то за Балканом». В 1828–1829 годах во время русско-турецкой войны русскими войсками был совершен переход через Балканы.
Строки «…на мраморном камине стояли три алебастровые карикатурки Паганини, Иванова и Россини». Паганини Никколό (1784–1840) – итальянский скрипач и композитор, прославившийся виртуозной игрой. Россини Джоаккино (1792–1868) – популярный итальянский оперный композитор, составивший эпоху в развитии итальянской музыки. Иванов Николай Кузьмич (1810–1880) – знаменитый в Европе русский певец из крестьян. В 1830 году он уехал вместе с М. И. Глинкой для усовершенствования в Италию и не вернулся в Россию.
Строки «…он, как партизан Байрона назвал ее портретом Лары». Лермонтов изображает Печорина приверженцем (партизаном) Байрона. Лара – герой одноименной поэмы Байрона, возглавивший восстание против феодалов.
«Как угль, в горниле раскаленный». Цитата из Ломоносова (Ломоносов. Собрание разных сочинений в стихах и в прозе, ч. 1, СПб., 1803, ода № 9, стр. 29).
Строки «…я лучше этого говорю по-русски – я не монастырка». Монастырками называли воспитанниц воспитательного общества благородных девиц, которое помещалось в здании Смольного женского монастыря. Воспитанниц общества (Смольного института) заставляли говорить по-французски, и они плохо знали бытовую русскую речь.
«Давали „Фенеллу“ (4-ое представление)». Опера Обера «Немая из Портичи» шла в Петербурге в Александрийском театре под названием «Фенелла» с 18 января 1834 года (в исполнении немецкой труппы). Лермонтов имеет в виду 4-е представление не с начала постановки оперы, а с начала ее постановок в течение сезона 1836–1837 годов, т. е. 24 января. Опера была очень популярна. В Петербурге в 1834 году был издан клавир этой оперы. Лермонтов играл по клавиру увертюру оперы; приятель Печорина Браницкий насвистывает арию из «Фенеллы».
Строка «…ходят пить чай к Фениксу». Трактир «Феникс», существовавший с 1832 года, помещался «против Александрийского театра почти рядом с подъездом дирекции (на той стороне, где теперь Аничков дворец, в самом углу)… Это было нечто в роде „артистического клуба“„. (Воспоминания актера А. А. Алексеева. Изд. книжного магазина журнала «Артист“, М., 1894, стр. 31–32).
Строки «…вы все с громом вызывали Новицкую и Голланда». Новицкая Настасья Семеновна (1797–1822) – первоклассная танцовщица, ученица Карла-Людовика Дидло, прославившаяся легкостью в танце и выразительностью мимики. Голланд – рижский певец, тенор, исполнявший роль Фиорелло, брата немой из Портичи, в опере Обера «Фенелла». Именем Фиорелло в русской переделке оперы заменено имя Мазаньелло, действительного вождя народного восстания в Неаполе (1647 год).
«Невский монастырь» – Александро-Невская лавра.
«Такая горничная ~ подобна крокодилу на дне светлого американского колодца» – ср. «Вадим».
Строка «…несколько времени он напрасно искал себе пьедестала» – ср. в письме Лермонтова № 17 к А. М. Верещагиной.
«Серьги по большей мере стоили 80 рублей, а были заплочены 75. Печорин нарочно сказал 150, это озадачило князя». В рукописи первые две цифры зачеркнуты карандашом и вместо них неизвестной рукой надписаны 280 и 175; затем 280 переправлено в 250. В цифре 150 зачеркнута 1. Таким образом получилось: 250, 175 и 50. Исправление, по-видимому, произведено в редакции «Русск. вестника» с намерением объяснить смущение князя чрезмерно низкой оценкой его подарка.
«Он получил такую охоту к перемене мест» – реминисценция из «Евгения Онегина»: «Им овладело беспокойство, Охота к перемене мест» (глава VIII, строфа XIII).
«В Москве, где прозвания еще в моде, прозвали их „la bande joyeuse“„(„веселая шайка“). Группа товарищей Лермонтова по университету получила прозвище – «la bande joyeuse“.
Строки «…лазили на площадку западной башни». На площадке западной башни Симонова монастыря, основанного в XIV веке, наблюдательный пункт, с которого следили за движением крымцев по Каширской дороге.
Строки «…последний Новик открыл так поздно имя свое и судьбу свою и свое изгнанническое имя». Новиками в Петровскую эпоху назывались молодые люди из дворян либо детей боярских, начинавшие свою службу во дворце без определенного назначения и соответствующего оклада. Последний Новик – герой одноименного романа Лажечникова, сын царевны Софьи и Голицына, впоследствии изгнанник, открывший свое имя Екатерине I, («Последний Новик», часть четвертая, М., 1833, стр. 279–280).
«После взятия Варшавы». 8 сентября 1831 года русская армия под командованием Паскевича вступила в Варшаву. 20-тысячная армия польских инсургентов перешла прусскую границу.
Строка «букли a la Sévigné». Мария Севинье (1626–1696) – французская писательница, прославившаяся своим эпистолярным стилем. Прическа, как у госпожи Севинье, состояла из обруча, стягивающего волосы на темени, и из буклей, начинающихся очень пышно над ушами и падающих узкими трубочками на плечи (см.: Р. Larousse. Dictionnaire universel du XIX siècle, t. IV. Paris, стр. 56, рис. № 17).
«У мужчин прически à la jeune France, à la russe, à la moyen âge, à la Titus». «Молодой Францией» (jeune France) называлась в 30-х годах XVIII века группа романтически настроенных французских писателей, которые носили особый костюм и отпускали длинные волосы. Прической по-русски (à 1а russe) назывались коротко остриженные в кружок волосы. Прическа, как в средние века (à la moyen âge), состояла из челки и длинных до плеч волос. Прическа, как у Тита (римского императора), была в моде в начале директории. Она заменила парики и отличалась очень короткой стрижкой волос.
Строка «какая смесь одежд и лиц» – стих из поэмы Пушкина «Братья разбойники», ставший поговоркой.
Баронесса Штраль. Ср. в драме «Маскарад».
Строки «картина К. Брюлова „Последний день Помпеи“ едет в Петербург. Про нее кричала вся Италия, французы ее разбранили». Картина «Последний день Помпеи» написана художником в Италии в 1830–1833 годах. В Риме и в Милане она получила высокую оценку, и Брюллов удостоился звания члена Миланской Академии («Сев. пчела», 1834, № 13, стр. 51). В марте 1834 года картина была выставлена в Париже. Отношение французской прессы к картине было противоречиво (см. «Библ. для чтения», 1834, кн. 1, отд. «Науки и художества»; кн. 3, отд. «Смесь»; кн. 4, отд. «Смесь»; «Сев. пчела», 1834, № 184, стр. 735–736). Наряду с хвалебными отзывами, в которых отмечались грандиозность замысла и богатство колорита, картина вызвала и грубую критику. Так, например, Ф. Планш бранил художника за неверность освещения, вульгарность и бессилие кисти («Сев. пчела», 1834, № 248, стр. 992; Р. Larousse. Dictionnaire universel du XIX siècle, t. II. Paris, стр. 13–42). В первой половине августа 1834 года картина была привезена в Петербург и выставлена в Эрмитаже.