Под сенью боярышника

Глава четвёртая

Однажды Ассоциация реформы образования направилась в полном составе на восточную окраину деревни, чтобы посетить горную пещеру, утёс Хэйву, который, как говорили, был тайным местом во время войны против Японии. Предатель показал его расположение японцам, которые затем окружил пещеру, в корой скрывались более двадцати селян, и подожгли её; те, кто выбежал, были застрелены, те, кто остался, сгорели заживо. На сырых стенах пещеры до сих пор сохранились следы того пламени.

Это была самая ужасная страница в истории Западной Деревни, и по мере того, как группа слушала рассказ, глаза ребят наполнялись слезами. После этого похода предполагалось, что ученики перекусят, но аппетит у всех пропал. Все были согласны, что мы живы сегодня только потому, что эти революционные мученики проливали свою кровь и жертвовали своими жизнями! И тут же начали обсуждать, как представить эти события в одной главе учебника, и так проговорили без перерыва до двух часов дня.

Цзинцю вернулась в дом Тётеньки, но не увидела там Третьего Старче. Он, должно быть, приходил и затем ушёл назад на работу. Она наспех проглотила остатки обеда и поспешила в свою комнату, чтобы записать всё, что услышала утром. Третий Старче не пришёл и на следующий день, что уже встревожило Цзинцю. Может быть, он вчера приходил и рассердился, что меня нет? Он что, больше не вернётся? Нет, это невозможно: с каких это пор я стала настолько важной, чтобы возбудить такие чувства в Третьем Старче?

Дни шли, а Третий Старче не приходил. Цзинцю чувствовала себя подавленной и пыталась понять, что же она сделала не так. Она не могла писать, не могла есть, но могла только думать снова и снова об одном – почему не приходит Третий Старче? Она подумывала, не спросить ли у Тётеньки и семьи, знают ли они, куда он уехал, но не осмелилась: а вдруг все подумают, что между ними чтото такое было?

Вечером, используя Хуань Хуаня как прикрытие, она повела его погулять к лагерю геологической партии, чтобы найти Третьего Старче. Когда они подошли близко, Цзинцю не услышала звуков аккордеона. Она простояла долго, но так и не набралась смелости войти в здание, чтобы справиться о нём, и заторопилась назад. В конце концов, она не могла уже больше выносить эту пытку и, стараясь выглядеть равнодушной, спросила Тётеньку:

– Хуань Хуань меня спрашивал, почему Третий Старче не приходит последнее время?

– Мне тоже интересно почему. Может быть, он дома, навещает семью.

Цзинцю похолодела. Дома, навещает семью? Он уже женат? Она никогда не спрашивала его, женат ли он, и он никогда не поднимал эту тему. Фан тоже ничего не говорила об этом, но она никогда и не говорила, что он холост. Третий Старче говорил, что он ходил в старшую ступень средней школы, когда началась Культурная революция, а значит, он должен быть лет на семь или восемь старше меня, подумала она, так как в то время я ходила во второй класс начальной школы. Если он не последовал призыву Партии вступать в брак попозже, то вполне мог быть женат. Мысль об этом причиняла ей боль, она чувствовала себя обманутой. Цзинцю перебирала в памяти каждое мгновение, что они провели вместе, и поняла, что он не обманывал её, нет, разумеется. Они разговаривали, он помогал ей писать и ничего больше. Он ни сказал, ни сделал ничего предосудительного.

Под стеклом на столе в её комнате была фотография Третьего Старче, очень маленькая, не больше дюйма, которую, должно быть, снимали для какого-то официального документа. Часто, когда вокруг никого не было, Цзинцю забывалась, глядя на эту фотографию. После знакомства с ним пролетарская эстетика больше не доставляла ей удовольствия. Ей просто нравилось смотреть на его лицо, его профиль, слушать его слова, вспоминать его улыбку. Черновато-красные лица, железные тела – пусть всё идёт к чёрту. Но он больше не приходит сюда, может быть, он почувствовал, что я ощущаю, и скрывается? Она скоро уедет из Западной Деревни и, возможно, больше никогда не встретится с ним снова. И если она так расстроилась из-за того, что не видит его несколько дней, то как же она справится с тем, что не увидит его снова никогда?

Часто так случается, что человек не понимает, что влюблён, пока внезапно не расстаётся с предметом своей привязанности. Только тогда он осознаёт, насколько глубоки его чувства. Цзинцю прежде никогда не испытывала такую тоску. Она чувствовала, что подсознательно отдала ему своё сердце, и теперь оно с ним, где бы он ни был. Если он хотел причинить ей боль, всё, что ему нужно было сделать, – уколоть её сердце; если он хотел осчастливить её, всё, что ему нужно было сделать, – просто улыбнуться ему. Она не знала, как это она смогла оказаться такой беспечной. Они были из двух разных миров – как же она могла позволить себе влюбиться в него?

В ней не было ничего достойного привязанности Третьего Старче, и он приходил к Тётеньке, потому что хотел отдохнуть, и ничего другого. Может быть, он был одним из тех ухажёров, о которых ты читала в книгах, у кого есть все уловки для того, чтобы девушки теряли голову. Третий Старче, должно быть, разыграл её, потому что теперь она не могла от него отказаться, и он знал это. Вот это, должно быть, и есть то, что её мать подразумевала под одним неосторожным шагом. Она вспомнила сцену из «Джейн Эйр», в которой для того, чтобы избавиться от своей любви к Рочестеру, Джейн смотрит в зеркало и говорит про себя что-то вроде: «Ты обыкновенная девушка, ты недостойна его любви, и никогда не забывай этого».

На последней странице своего блокнота Цзинцю написала клятву: «Обещаю провести линию между собой и любыми капиталистическими мыслями, и направить все свои усилия на учёбу, работу, написание учебника и предпринять конкретные действия, чтобы отблагодарить руководство моей школы за то доверие, которое они мне оказали». Ей нужно быть благоразумной, ведь она знала, что подразумевалось под капиталистическими мыслями. Несколько дней спустя, однако, её капиталистические мысли снова всплыли на поверхность. Шла вторая половина дня, было почти пять часов, и Цзинцю писала у себя в комнате, когда услышала, как Тётенька сказала:

– А, вернулся? Навещал семью?

Голос, который бросил её в дрожь, ответил:

– Нет, я ездил поработать во второй партии.

– Хуань Хуань всё спрашивал о тебе. И мы по тебе скучали.

Цзинцю хотела подняться, но затем поразмыслила: так, по крайней мере, Тётенька не сказала, что это я спрашивала, пусть во всём будет виноват Хуань Хуань. Она слышала, как козёл отпущения побегал по гостиной прежде, чем вошёл, чтобы вручить ей конфеты, очевидно, от Третьего Старче. Она взяла их, но затем передумала и отдала Хуань Хуаню, с улыбкой наблюдая, как тот тут же сорвал обёртки сразу с двух и захомячил их себе за обе щёки.

Цзинцю настроилась решительно: она будет сидеть, не двигаясь, в своей комнате. Она не будет выходить, чтобы увидеть Третьего Старче. Она слушала, как он болтает с Тётенькой. Цзинцю сделала длинный выдох, и вместе с воздухом из неё вышла и клятва. Она отчаянно хотела видеть его и обменяться парой слов с ним, но всё же сказала себе: Цзинцю, вот момент истины, сдержи своё слово. Так она и сидела камнем, отказываясь выйти и встретиться с ним.

Через какое-то время голос его пропал, и думая, что он уже ушёл, она горько об этом пожалела. Я упустила редкую возможность встретиться с ним, так? Она встала в полном расстройстве, желая хотя бы посмотреть, куда он ушёл. Беглого взгляда было достаточно, чтобы утешить себя. Она встала, повернулась и увидела, что вот он, стоит, прислонившись к дверному косяку, и смотрит на неё.

– Куда это ты навострилась? – спросил он.

– Я… мне нужно отойти.

Во дворе была грубая надворная постройка, и выражение нужно отойти кратко означало визит в это отхожее место. Он улыбнулся и сказал: –

Отойди, не буду мешать. Я подожду тебя здесь.

Она как-то глуповато взглянула на него и отметила, что он похудел; щёки впали, на подбородке появилась щетина. Она никогда не видела его таким, обычно он был хорошо выбрит. Цзинцю спросила:

– Тяжело было… там?

– Не очень, техника не требует слишком много сил.

Он провёл рукой по лицу и спросил:

– Похудел, да? Я почти не спал.

Он внимательно посмотрел на неё, и она ещё больше занервничала. Может быть, и у меня щёки запали? Цзинцю сказала тихо:

– Как так вышло, что ты уехал и ничего не сказал Тётеньке? Хуань Хуань всё время о тебе спрашивал.

Он всё ещё пристально смотрел на неё и ответил так же тихо, в тон ей: «Мне пришлось уезжать второпях. Был у меня план прийти и сказать тебе… всё, но я успел только забежать на почту, пока ждал автобус в Городе-на-Яньцзя, и сказал Сеню. Наверное, он забыл. Впредь я не буду полагаться на кого-либо, чтобы дать тебе знать, а приду и скажу сам».

Цзинцю похолодела. Что он имеет в виду? Он умеет читать мысли? Он знает, как я по нему скучала?

– Почему мне? Какое мне дело… куда ты едешь?

– Тебе нет дела, куда я еду, но я хочу сказать именно тебе, понятно?

Он слегка запрокинул голову и говорил резким голосом. Смущённая, Цзинцю не знала, что сказать и бросилась во двор. Вернувшись в свою комнату, она обнаружила, что Третий Старче сидит за её столом и листает её блокнот. Она бросилась к нему, захлопнула блокнот и сказала:

– Как ты смеешь просматривать чужие записи без спросу?

Он улыбнулся и передразнил её.

– Как ты можешь сочинять что-то о людях без спросу?

– Где я написала что-то о тебе? Я где-нибудь хотя бы твоё имя упомянула? Это было… такое решение, вот и всё.

– А я и не говорил, что ты написала обо мне. Я имел в виду, что ты не спрашивала разрешения у тех солдат, что воевали с японцами. Ты написала обо мне? Где? Разве это не история деревни?

Она проклинала себя за то, что упомянула о решении; он, видимо, всего лишь просматривал рассказы на тех страницах, которые успел открыть. К счастью, он не стал спрашивать далее, а вместо этого положил на стол совершенно новую авторучку.

– Отныне пользуйся только этой ручкой. Я давно хотел подарить её тебе, да всё случая не было. Твоя протекает, твой средний палец постоянно в чернилах.

У него всегда было много ручек, выстроенных в шеренгу в нагрудном кармане его пальто, и она как-то даже посмеялась над ним.

– Ты такой интеллектуал, у тебя так много ручек.

Он тогда ответил:

– Ты разве не слышала? Одна ручка означает, что ты ученик, две ручки означают, что ты – профессор, а три ручки…

Он сделал паузу.

– Что? У кого три ручки? У писателя?

– Три ручки – и ты уже мастер по ремонту ручек.

– Стало быть, ты мастер по ремонту ручек? – засмеялась она.

– Ага. Мне нравится чинить вещи, ремонтировать авторучки, ручные часы, настенные. Я даже как-то разобрал аккордеон только для того, чтобы посмотреть, как он устроен внутри. Но я взглянул на твою старую ручку и понял, что её нельзя отремонтировать, её нужно просто заменить. Когда представится случай, я куплю тебе новую. Тебе не страшно заполучить кляксу на лице от этой старой ручки? Вас, девушек, это особенно смущает.

Она не ответила. Её семья была бедной, поэтому она не могла позволить себе новую ручку. Эта старая ручка в своё время тоже была подарком. А теперь он протягивал ей новую ручку.

– Нравится?

Цзинцю взяла её. Это была красивая авторучка марки «Золотая звезда», просто восхитительная. Она не могла даже допустить мысль о том, что в неё нужно заправить чернила. Она подумала, что могла бы принять её, а позже расплатиться с ним, но тут же вспомнила, что даже те деньги, которые её матери пришлось заплатить заранее за питание в этой экспедиции, были взяты взаймы. Цзинцю вспомнила об этом, ей стало стыдно, и она возвратила ручку Третьему Старче.

– Я не хочу её. Моя ручка работает нормально.

– Почему ты не хочешь? Она тебе не нравится? Когда я её покупал, то подумал, что тебе, вероятно, не нравится чёрный, но эту модель не выпускают в других цветах. Мне кажется, это хорошая ручка, перо тоненькое, в самый раз для твоих прекрасных иероглифов.

Он сделал паузу.

– Пользуйся пока этой ручкой, а в следующий раз я куплю тебе лучше.

– Не надо, не покупай. Дело не в том, что мне не нравится эта, она хорошая, слишком хорошая… и дорогая.

Он расслабился.

– Она не дорогая. При условии, что она тебе нравится. Почему бы тебе не заправить её и не попробовать?

И пока Третий Старче говорил, он достал её пузырёк для чернил и сам заправил ручку. Прежде чем писать, он покачал ручку из стороны в сторону, словно обдумывая какую-то замысловатую задачу. Закончив этот ритуал, он что-то быстро записал в её блокнот.

Через его плечо она увидела, что это стихотворение.

Коль жизнь – узкая тропа, будь впереди,

Чтоб не терял тебя мой взор;

Коль жизнь – широкий тротуар, будь рядом, руку дай мне,

Чтоб ты в пучине множества людей

Всегда была моей.

Ей очень понравилось.

– Кто это написал?

– Я просто записал то, что пришло мне в голову. Вообще-то, это не стихотворение.

Он настоял на том, чтобы Цзинцю приняла ручку, говоря, что, если она не сделает этого, то он пойдёт в её Ассоциацию и скажет им, что ручка – пожертвование, вручённое специально Цзинцю, чтобы дать ей возможность написать выдающуюся историю Западной Деревни. Цзинцю не была уверена, что он её поддразнивает, и забеспокоилась, что он и в самом деле может сотворить этакое, и тогда все всё узнают… и решила принять подарок. Но она дала слово, что расплатится с ним, как только что-нибудь заработает.

– Прекрасно, – сказал он, – я подожду.

Глава пятая

В следующую среду и четверг была очередь Цзинцю ехать домой в Ичан. Она уступила первые положенные ей два выходных своему однокласснику, Крепышу Ли, потому что здоровьем он был как раз не крепок вообще. Его лицо постоянно покрывалось пятнами, что требовало регулярных консультаций в больнице. Но ещё одной причиной, по которой Цзинцю позволила ему съездить вместо неё, было отсутствие денег на поездку домой. Зарплата её матери равнялась чуть более сорока юаням в месяц, и этого должно было хватать на проживание матери и сестры, на карманные деньги брату и на помощь отцу в трудовом лагере. Каждый месяц их расходы превышали доходы. Но внезапно классный руководитель прислал Цзинцю письмо с одним из членов Ассоциации. Школа собиралась устроить грандиозное представление, и классу срочно понадобилась Цзинцю, чтобы хореографически срежиссировать их выход. Они даже собрали ей деньги на автобус, так что выбора у неё не оставалось.

Мать Цзинцю преподавала в начальной школе Средней школы №8 и была коллегой классного руководителя Цзинцю. Классный руководитель знал, что семья Цзинцю бедна, и при регистрации в каждом семестре она устраивала так, что Цзинцю приостанавливали плату за учёбу. Семья не могла позволить себе даже эти три-четыре юаня. Учитель Цзинцю также пыталась уговорить её потребовать стипендию от школы в пятнадцать юаней за семестр, но Цзинцю отказывалась: заявление требовало одобрения всего класса, а она не хотела, чтобы одноклассники знали её положение.

Вместо этого каждый год на летние каникулы она искала временную работу, в основном случайную и неквалифицированную, на стройке: таскала кирпичи, смешивала раствор и наваливала его лопатой в деревянные вёдра для каменщиков. Это означало, что ей приходилось стоять высоко на лестнице, ловить кирпичи, подброшенные снизу, а иногда даже помогать носить тяжёлые цементные панели. Работа была изнурительной и опасной, но Цзинцю удавалось зарабатывать один или два юаня в день, поэтому каждый год она возвращалась на эти галеры.

Мысль о поездке домой теперь и обрадовала её, и обеспокоила. Она была счастлива, что удастся повидать мать и сестру. Мать не отличалась добрым здравием, а сестра ещё слишком юна, так что Цзинцю переживала за них. Она знала, что могла помочь им купить уголь и рис и сделать кое-какую тяжёлую работу по дому. Но на самом деле ей не хотелось уезжать от Третьего Старче. Два дня дома означали два дня без него, и она знала, что не так уж много времени оставалось ей находиться в Западной Деревне до того, как придётся возвращаться в Ичан навсегда.

Когда Тётенька услыхала, что Цзинцю уезжает домой на два дня, она попыталась настоять на том, чтобы Линь проводил её через гору до автобуса. Цзинцю отказалась. Она заявила, что не хочет отрывать его от работы, понимая, что никогда не сможет отплатить ему за доброту той монетой, которой он от неё ждал.

Она знала от Фан, что несколькими годами ранее Линь влюбился в молодую городскую девушку, которую послали учиться у крестьян Западной Деревни. Было похоже, что она отвечала на чувства Линя только потому, что знала, какое влиятельное положение занимал в деревне товарищ Чжан. Позже она торжественно пообещала Линю, что выйдет за него замуж, если тот устроит ей возвращение в город. Линь так и сделал, попросив отца организовать её перевод. Она уехала навсегда, а всем говорила, что Линь сам виноват, потому что не сделал ей предложение. Этот случай сделал Линя посмешищем всей деревни, и даже малыши насмехались над ним: «Глупый Линь, Глупый Линь, / Цыпа улетела и яйцо разбила; / Ищи-свищи её, когда / Она в город упылила».

Долго ещё горе бороздило лицо Линя. Он был вялым, отклоняя все предложения сватовства от друзей и семьи. Но с тех пор, как в их доме появилась Цзинцю, настроение его поднялось, и заметив это, Тётенька стала всячески поощрять Фан воздействовать в этом смысле на Цзинцю. Та решила, что самым изящным способом избежать такого поворота сердечных дел будет попросить Фан сказать Тётеньке, что у Цзинцю плохое классовое происхождение, и она не сможет составить хорошую пару Линю. Прознав про это, Тётенька сама бросилась поговорить с Цзинцю.

– Что значит плохое классовое происхождение? Если ты выйдешь замуж за Линя, то оно улучшится не только у тебя, но и у твоих детей.

Цзинцю побагровела и мысленно взмолилась о том, чтобы земля под ней разверзлась и поглотила её. Она сказала:

– Я молода, молода ещё. Я не планирую найти партнёра так скоро. Я ещё учусь, и вообще, Партия стоит за поздние браки. Я не могу думать об этом, пока мне не исполнится двадцать пять.

– Выйти замуж в двадцать пять? Ты настолько постареешь, что будешь греметь костями как деревянная трещотка ночного сторожа. Девушки у нас в деревне рано выходят замуж. Наше предприятие может добыть тебе лицензию в любое время, так что можешь выйти замуж, когда только захочешь.

Тётенька Чжан заверила Цзинцю:

– Я же не говорю о том, что вы должны пожениться сию минуту. Я только хотела сказать, что если наш Линь тебе по сердцу, то это главное.

Цзинцю не знала, что сказать Тётеньке, и поэтому бросилась к Фан с мольбой объяснить это как-то своей матери.

– Второй Старче и я, нет, это невозможно. Я… не знаю, что ещё сказать, только это невозможно.

Фан всё это чрезвычайно удивило.

– Я знаю, что это невозможно, но не собираюсь быть гонцом с дурными вестями. Тебе придётся самой всё сказать.

За день до того, как Цзинцю должна была уехать в Ичан, пришёл Линь с пылающим лицом.

– Мать сказала мне проводить тебя завтра. Горная дорога пустынна и небезопасна, и далеко… и вода может прибыть в любую минуту.

Цзинцю отчаянно попыталась оправдаться, повторяя раз за разом: «Нет никакой нужды, я могу пройти сама». Внезапно ей в голову пришла одна мысль.

– А на горе есть тигры?

Линь ответил честно:

– Нет, гора небольшая. Я никогда не слышал, что там есть какие-то дикие животные. Моя мать только говорила, что она опасается, что там могут быть… злодеи.

Вообще-то, истина была в том, что Цзинцю очень хотела, чтобы кто-нибудь проводил её через гору, поскольку она не ощущала в себе достаточно храбрости пройти весь путь в одиночку, но она предпочла рискнуть – только бы не быть хоть в чём-то обязанной Линю.

В тот вечер пришёл и Третий Старче. Цзинцю хотела сказать ему, что уезжает на следующий день и пробудет два дня в Ичане, но так и не смогла найти подходящего момента. Она надеялась, что кто-нибудь затронет эту тему, но все её обошли стороной. Может быть, и не надо говорить ему, подумала она, он, возможно, и не придёт сюда в моё отсутствие, а если и придёт, то вряд ли расстроится, не застав меня. Цзинцю вышла из гостиной и возвратилась в свою спальню, сделав вид, что должна написать несколько отчётов. Однако уши свои она оставила в гостиной. Подожду, пока он не попрощается, а потом выскочу незаметно и всё ему расскажу, пообещала она себе.

Она ждала в своей комнате, не написав ни словечка. Когда уже было около десяти, она услышала, как Третий Старче прощается и, пока она панически соображала, как выскочить и сказать ему, он внезапно вошел в её комнату, вытянул ручку из её пальцев и небрежно написал несколько слов на листке бумаги: «Завтра выходи на горную дорогу. Я буду ждать тебя. Восемь часов».

Она подняла голову, чтобы взглянуть на него, и увидела, как улыбка медленно прошлась по его лицу. Он ждал её ответа, но, прежде чем она отважилась ответить, вошла Тётенька.

Третий Старче произнёс громко:

– Спасибо, я пойду, – и вышел.

– За что это он тебя поблагодарил? – с подозрением спросила Тётенька. –

О, он попросил купить ему кое-что в Ичане.

– А я тоже хотела попросить тебя раздобыть мне кое-что.

Тётенька вынула деньги и продолжила:

– Ты не могла бы купить шерсти для Линя и связать ему новый джемпер? Сама определи цвет и рисунок. Юминь сказала мне, что ты в этом сильна.

Цзинцю чувствовала, что не сможет отказать в такой просьбе, поэтому взяла деньги. Она утешала себя: «Я не могу быть невесткой Тётеньки, но связать ему джемпер может быть моими откупными».

В тот вечер Цзинцю не могла спать. Она постоянно доставала листок бумаги с его почерком. Как он узнал, что она уезжает завтра? Разве у него нет работы? Что он скажет, что он сделает? Она была рада, что Третий Старче собрался проводить её, но затем обеспокоилась. Вообще-то предполагается, что девушки должны держать ухо востро с мужчинами, а Третий Старче разве не мужчина? Мы вдвоём, одни на большой дороге. Если он захочет что-нибудь со мной сделать, смогу ли я постоять за себя? Разве мужчина не угроза? Мысли у неё путались. Цзинцю не знала точно, в чём была угроза. Она часто видела объявления о розыске, расклеенные повсюду, с именами мужчин на них, зачёркнутыми крест-накрест красным. Кто-то совершил преступления, за которые их казнили, и, разумеется, она уже слышала слово изнасилование. На полицейских объявлениях попадалось это слово – насильник, и порой даже присутствовало описание преступления, но в самых неопределённых выражениях, так что трудно было сказать точно, что там произошло.

Цзинцю вспомнила, как однажды разглядывала как раз такое объявление. Оно гласило, что мужчина был чрезвычайно жестоким и воткнул отвёртку в нижние покои женщины. Она обсудила это с подружками. Где находятся у женщины эти самые нижние покои? Они сошлись на том, что это должно быть где-то ниже пояса, но куда именно этот насильник воткнул отвёртку? Цзинцю так и не смогла определить это для себя. Все подружки Цзинцю были учениками Средней школы №8 или дочерями учителей в смежной начальной школе. Некоторые из них были чуть-чуть постарше, и, казалось, знали о жизни больше, но им нравилось раскрывать только полуправду и осколочки своего знания. Для Цзинцю решать эту головоломку было как блуждание в тумане.

Она слышала, как люди говорили, что такую-то обрюхатели, такая-то глобус проглотила от такого-то. Цзинцю пыталась представить себе это. Она заключила, что это включало в себя интимную связь с мужчиной, – такая ценная информация поступила от маминой коллеги, чьего сына повалила какая-то его подруга. В гневе мамаша везде ходила и говорила людям: «Эта деваха спала с моим сыном, обрюхатела, а теперь он ей не нужен. Посмотрим, нужна ли она будет кому-нибудь!»

Размышляя над всеми этими рассказами и сплетнями, Цзинцю разработала план: завтра она пойдёт через перевал с Третьим Старче, но будет бдительна. Поскольку спать на горе она не намеревалась, то и риска забрюхатеть вроде бы нет, но пусть лучше он идёт впереди: так он не сможет застать её врасплох или повалить на землю. Единственное, что продолжало её беспокоить – а вдруг кто-то увидит их и доложит членам Ассоциации. Это была бы катастрофа!

В семь часов следующего утра Цзинцю встала, причесалась, попрощалась с Тётенькой и в одиночестве вышла из дома. Она сначала шла вверх по реке, переправилась на маленькой лодчонке и стала подниматься в гору.

Вещей у неё с собой было немного, поэтому путь отнимал меньше сил, чем в прошлый раз. И только она достигла вершины, как увидела Третьего Старче. Одет он был не в свою обычную синюю спецовку, а в короткий пиджак, который она никогда не видела на нём прежде и который особенно подчёркивал его длинные ноги. Она внезапно обнаружила, что ей нравятся длинноногие мужчины.

Едва увидев его, она напрочь забыла все свои вчерашние клятвы.

Улыбаясь он смотрел, как она приближается.

– Я видел, как ты вышла. Когда я шёл сюда, то думал, что ты, может быть, и не придёшь.

– Ты что, не работаешь сегодня?

– Я взял отгул.

Он полез в свой рюкзак, вынул яблоко и протянул его ей.

– Ты хоть поела?

– Нет. А ты?

– Тоже нет. Мы можем что-нибудь перехватить в городе.

Он забрал у неё сумку.

– Ты очень отважная. Неужели ты готова была пересечь гору одна? Не боишься шакалов, тигров или пантер?

– Линь говорил мне, что здесь никаких диких животных нет. Он сказал, мне следует только опасаться злодеев.

Третий Старче рассмеялся:

– А я похож на злодея?

– Не знаю.

– Ладно, я не злодей. Тебе ещё предстоит это понять.

– Ты вчера был прямо герой. Тётенька чуть не увидела ту записку.

Сказанное почему-то вызвало у неё волнение и плеснуло красную краску на лицо.

Но Третий Старче этого не заметил.

– Если бы даже она и увидела, то это не имеет никакого значения: она не умеет читать. Да и почерк у меня скверный. Я сам опасался, что ты не сможешь разобрать мои каракули.

Горная дорога была слишком узкой, чтобы они шагали рядом, так что он шёл впереди, и ему приходилось оборачиваться, чтобы что-нибудь сказать.

– Что сказала Тётенька?

– Она хотела, чтобы я купила шерсть для Линя и связала ему джемпер. –

Тётенька метит тебя в свою невестку, вот, что она хочет. Ты знала это? –

Она сказала.

– И ты… согласилась?

Цзинцю от шока чуть не упала.

– О чём ты? Я же ещё школьница.

– Значит ли это, что не будь ты школьницей, то сказала бы да? – поддразнил Третий Старче. – Ты согласилась связать ему джемпер?

– Да.

– Что ж, если ты согласилась связать джемпер ему, то, может быть, свяжешь и мне!

– Ты, как дитё! Если кому-то покупают игрушку, то и тебе подавай? – Она набралась смелости. – Ты уверен, что хочешь, чтобы я связала тебе джемпер? Что твоя жена скажет?

Он даже остановился:

– Какая ещё жена? Кто тебе сказал, что у меня есть жена?

Так, значит, он не женат. Она была в восторге, но подтолкнула его, чтобы двигался дальше.

– Тётенька сказала, что у тебя жена, и когда в прошлый раз ты пропал на время, ты ездил домой навестить семью.

– Я ещё не женат, какая ещё жена? Она старалась свести тебя с Линем, иначе с какой стати ей нести такое? Спроси парней в моей партии, и они тебе скажут, женат я или нет. Если мне не веришь, партии-то поверишь, а?

– С какого перепуга я буду допрашивать твою партию? Какое мне вообще дело, женат ты или нет?

– Меня беспокоило, что у тебя неверное представление о мире, – ответил Третий Старче.

Я ему, должно быть, нравлюсь, иначе с чего бы он переживал, что у меня неверное представление, подумала Цзинцю. Но что-то мешало ей продолжать расспросы. Она подошла к волнующей, но опасной точке и видела, что и ему, похоже, не хотелось продолжать, и решила рассказать ему о своей семье. Искренне, только правду, и посмотреть, как он воспримет. Она рассказала об обвинениях своего отца, как его выдворили из города в село без права возвращения для него и её брата, – Цзинцю рассказала всё. Он слушал, не прерывая, а вопросы задавал только тогда, когда она не могла подобрать подходящих слов.

Цзинцю рассказывала:

– Я помню, что в начале Культурной революции мою мать ещё не преследовали. Как-то вечером, когда я была со своими друзьями, мы побежали в актовый зал в школе, где она работала, поскольку услышали шум и хотели посмотреть, что там происходит. Мы знали, что там часто проводят собрания классовой борьбы. Мы думали, что сессии классовой борьбы забавны, там можно посмотреть на людей, которых критикуют как предателей революции. В тот день учительница по имени Чжу Цзяцзин каялась в том, что была предателем, но только для того, чтобы спасти себя. Она говорила, что никогда не дезертировала с трудового фронта и никогда не предавала товарища. Её часто вызывали на сессии классовой борьбы, но она всегда была совершенно спокойной, с высоко поднятой головой, и отвечала холодно: «Вы говорите не по делу. Это неправда, и я не потружусь отвечать». Но однажды я пошла с друзьями в актовый зал как обычно, чтобы посмотреть, что там происходит, и на сей раз увидела свою мать с опущенной головой посреди критикующей её толпы. Мои друзья стали смеяться надо мной и передразнивать мою мать. Я так испугалась, что помчалась домой, спряталась и заплакала. Когда мать вернулась, она ничего не сказала, потому что думала, что я ничего не видела. Когда наступил день и её должны были публично критиковать, она знала, что не сможет уже скрыть это от нас. Поэтому за обедом она дала сестре и мне немного денег и сказала нам идти на рынок через реку и не возвращаться до ужина. Мы протолкались на рынке до пяти часов. Но как только мы вошли в школьные ворота, то увидели плакат, такой большой, что, казалось, он закрывал небо, и на нём было имя моей матери, написанное вверх тормашками, зачёркнутое красным крест-накрест, и клеймо – исторический контрреволюционер. Дома я увидела, что мать выплакала докрасна свои глаза, её лицо распухло с одной стороны, губы тоже, а голова была побрита. Она сидела перед зеркалом, пытаясь убрать ножницами оставшиеся клочки волос. Мама – гордый человек, с сильным чувством собственного достоинства. Она не могла вынести того, что её вот так, публично, поносили. Она прижала нас к себе, пока мы плакали, и сказала, что если бы не мы, трое её детей, то она бы и жить не стала.

Третий Старче произнёс мягко:

– У тебя удивительно сильная мать, которая может вытерпеть такую боль и унижение ради своих детей. Не расстраивайся так уж, у многих случалось такое; надо просто через это пройти. Будь как эта женщина Чжу, подними выше голову, будь гордой и не позволяй этому всему овладеть тобой.

Цзинцю подумала, что его классовое чутьё что-то перепутало: как он может сравнивать действия моей матери с этой предательницей Чжу? Она расстроилась.