Непридуманные истории Мавридики и её друзей

Вставай, барин

– Вставай, барин, чё разлёгси, солнце-то, считай, высокооо.

Никита подскочил как ошпаренный. «Что за?..»

Он ехал с дачи, от матери с отцом, вёз кабачки, помидоры. Ему приспичило по-маленькому – морсика надулся, брусничного, а брусника, между прочим, мочегонная, а он, не подумавши, и нахлебался в дорогу. А потом его будто сморило.

Сел в машину, прикрыл глаза, и вот…

Стоит посредине какого-то луга: трава по колено, птички поют, бабочки со стрекозами в салки играют, запах мёда и ещё чего-то, – напротив стоит мужик.

Никита поморгал, потряс головой, мужик не пропадал – он стоял и, улыбаясь во весь рот, держал косу на плече. И всё бы ничего, да одет мужик был странно.

Лапти, самые настоящие лапти!

Ноги до колена обмотаны тряпкой какой-то и перетянуты верёвкой, штаны, сверху безрукавка, под ней рубаха, с косым воротом, бородка аккуратная – ну этим-то как раз никого не удивишь – сейчас все с бородой, а он, Никита, не любит и не хочет бороду, – картуз.

«Ещё цветок за ухо, гармонь под мышку, и образ был бы закончен», – подумал Никита.

– Ну, цвяток могу, положим, сорвать, а вот с гармонью, брат, тут посложнее будя.

– Чего? – Никита подпрыгнул. «Он, что, вслух это сказал? Видимо, от удивления, да уж».

– Ну что, барин, идём.

– Куда?

– Как куда, косить. А то трава росу скинет, как посуху косить-то, ты чаво?

– Я не умею.

– Научу, ты иди, главное, за мной. Меня Евдоким зовут.

Евдоким произносил слова со странным окающим акцентом, делал ударение на О.

– А меня Никита.

– А я знаю, барин.

– А если знаешь, отчего барином зовёшь?

– Ну дык ты – барин, вот отчего.

– Евдоким, – Никита шёл по роскошному лугу, такие он видел только в детстве, по телевизору, когда смотрел с родителями какой-нибудь фильм.

– Оя?

– А где я, Евдоким?

– Ты-то? Ты здесь! Ты чего, барин, здеся ты, ну… Посмотри вокруг.

Смотрит Никита, трава стоит, колышится, птички поют, небо синее-синее, и тишина… А воздух, хоть ложкой ешь…

– А место как называется?

– Место? А это, барин, у каждого своё…

Никита очнулся от громкого стука, в окно машины смотрело какое-то лицо.

– Ух, господи, – дядь Саша, сосед родителей, заядлый грибник-ягодник, – напугал, дядь Саня.

– Никитка, ты, что ли? Случилось что?

– Нет, дядь Сань, сморило что-то…

– Ааа, ну давай, езжай с богом.

– Ага, спасибо.

«Уууух ты, ну и сон, до сих пор ощущается запах из того сна, вот бы туда попасть.»

– Попадеееешь.

Никита оглянулся – никого, один в машине, один на лесной дороге, по коже пошли мурашки, он явно слышал голос.

Никита выехал на трассу и поехал домой. На душе пели птицы, по-другому не скажешь, – такое у парня было настроение.

Приехав домой, веселья поубавилось.

Дома его встретила вечно всем недовольная Карина.

– Кариш, привет, заяц.

– Привет, – состроила кислую мину, – чё так долго, ты сказал вечером приедешь.

– Не получилось, с отцом крышу же на бане перекрывали.

– И чё?

– Дотемна, Кариш.

– Ну и…

– Выпил стопочку с устатку.

– С кем выпил? С какой такой устаткой?

– Каринаааа, с устатку – устал, значит.

– Говори по-человечьи, а не блей как…, – фыркнула девушка, – мог бы и позвонить. Я, между прочим, из-за тебя все выходные дома просидела как дура. Девки в клуб звали, а я, блин, как же, «Никита приедет, надо ужин ему приготовить», – капец.

– Но сегодня же воскресенье, можем в кино сходить.

– Знаешь что? Кино, – посмотрела, прям убила взглядом, – Есть будешь?

– Можно.

– Там, на плите, – сказала и, повернувшись, пошла в сторону спальни, – я спать.

На плите стояла сковородка с двумя сиротливо сжавшимися, подгоревшими яйцами.

– Да уж. Карин, ты Фёдора кормила?

– Он сам жрёт, чё его кормить.

– Прям сам корм насыпает, – попытался пошутить Никита.

– Отвали, я сплю.

– Фёдор, кис-кис-кис, а ты чего меня не встречаешь?

Откуда-то раздалось жалобное мяуканье.

– Федя, ты где? Ты что здесь делаешь? Эй, братан, ты чего? Зачем в шкаф залез?

В голове прозвучал голос:

– Каринка запнула, змея.

Фёдор выскочил и, тряся меховыми штанишками, скачками понёсся в сторону кухни, сначала жадно пил, потом потребовал еды коротким и требовательным «мяу».

– Жрать-то как охота, и пить. Ну ничего, я этой стерве платье подрал и в тапки навалил, которые, помнишь, она тебе набрехала, что пять тысяч стоят, а сама за тыщу у Ксении купила, а остальное протусила с курицами щипаным своими. Крутит тебя, дурака. Феденьку целый день взаперти держала, пить-есть не давала, гадина.

Никита сел на стул. Потряс головой.

– Муррр, мурр, муррррр, уууу, – мурчал-подвывал, ел с аппетитом кот.

Никита потряс головой, посмотрел на кота, тот ел себе спокойно, правда, подвывая от удовольствия.

– Лапы затекли, я как вцепился в её платье, это блестючее, так и висел, кое-как отодрал, когти-то.

Она тебя крутить будет на платье новое, не поддавайся. И вообще, гони её, разве это хозяйка? Это блоха какая-то, тьфу на неё. Выгони, хозяин, мы себе лучше найдём.

– Федь, Федя, ты со мной разговариваешь, что ли?

– Я, кто ещё-то… Ой, хозяин, ты что, меня слышишь?

Кот прижал уши и, повернувшись в сторону Никиты, печально поведал:

– Ты это, извини, брат, я не хотел, платье-то. Каринка первая начала войну, ненавидит меня…

Никита упал в обморок.

– О, барин, долго спал-почивал.

Он опять стоял на том же самом лугу, только уже стояли скошенные стожки.

– Евдоким?

– Оя, я, я, барин.

Аль не признал. Ну что барин, идём потрапезничаем, Марьяна снеди принесла. Матушка сегодня хлеба пекла, ты же знаешь, какие ковриги хлеба печёт матушка…

Евдоким кивнул в сторону сена.

– Идём, там, под копёшкой, поваляемся, пополдничаем, да мож, думаю, скупнуться, а, барин?

Никита только кивнул головой.

«Видимо я сошёл с ума, у меня раздвоение личности. Ну всё. Это всё объясняет. А как иначе, луг этот, Евдоким, говорящий Фёдор, это всё, конец…»

– Ну чё, барин, идёшь?

– Угу.

Никита подошёл к копёшке, как назвал её Евдоким, к нему спиной сидела… девушка. В нарядном сарафане, в белой рубашке, по рукавам вышивка, коса толстая, по всей спине, как змея вьётся.

Повернулась, и Никита пропал. Это ж надо, такую красоту матушка-природа сотворила, а, вернее, его подсознание.

Глаза вот что небо, – синие, бездонные; ресницы пушистые, длинные, до бровей достают, брови тёмные, ровные, кожа чистая, губы-ягодки.

– Здравствуй, барин, – соскочила. Босые крепкие ножки мелькнули и скрылись под сарафаном. Стоит, в землю смотрит, краснеет, кончик косы тоненькими пальчиками теребит, как с картины.

– Здравствуй… Марьяша.

Вскинула голову, улыбнулась, белые зубки-жемчужинки показала.

Стоит Никита, млеет от красоты такой.

Евдоким подошёл.

– Ну что, прими, Господи, молитву нашу за хлеб, за соль, за пищу нашу, Аминь.

– Аминь.

– Аминь…

Принялись за еду. Такого вкусного хлеба и молока с картошкой не ел Никита никогда.

– Искупаемся?

– А то.

Собрала Марьяна остатки трапезы, завязала в узелок, подхватила подол сарафана и ну бежать, показывая свои ножки до самой икры.

– Беги, барин, мне за ей не угнаться, пуще лисицы бежит…

Бежит Никита, что есть силы бежит, а проказница манит, хохочет, коса туда-сюда, прибежала к воде, узелок кинула, сарафан через голову стянула и в воду в рубахе белой длинной сиганула.

Никита бежит, футболку через голову стянул, шорты джинсовые, растёгивает, замок заел. «Ааай, да ну его, так прыгну», – только в воду прыгнул, с бережка, подогнув колени. Как очнулся, сидит на кухне у стены, Карина льёт на него воду.

– Никит, Никиточка, ты чего?

– Где я?

– Дома, дома, Никит.

– А Евдоким где? И Марьяна?

– Никита, не пугай меня, я тебе скорую вызвала, тебе в больницу надо…

– Себя в больницу отдай, дура патлатая, хозяину бабу надо хорошую, чтобы кормила-поила. А не такую, как ты. Мама с дачи кабачки-помидоры передала, а ты их в ведро хочешь выкинуть, неумёха.

Пойду тебе в сумку нассу, может свалишь побыстрее.

Никита сидел, стараясь не показать вида, как ему страшно. Он смотрел пристально на Фёдора, который сидел около него и умывался. Затем кот встал и отправился в сторону спальни, где вечно валялись раскиданные вещи Карины, убираться девушка тоже не умела, как и готовить.

– Федя, кис, кис, – слабым голосом позвал Никита, – Федя, ты куда?

– Сказал же, в сумку этой заразе пойду нассу, может, думаю, в тапки ей навалить, – задумчиво произнёс кот, сомнений не было, Никита слышит мысли своего кота, кот ему отвечает, – представляешь, она свои, как там они, мюююллли надевает, а там сюрприииз, вот вам и мюли, а мы в них гомна наложили и надули, ххххх, мууур, – заколыхался кот от смеха.

А Никита опять провалился в туман.

– О, барин, как спали-почивали?

– Евдоким.

– Оюшки?

– Ты живой?

– О, Господи Боже, милостивый батюшка, ты чего, барин. Ну-ка, дай руку, на, мори, тёплая. Кого городишь, живой, конечно.

– А я?

– Тьфу ты, ну тебя, идём, мамка баньку стопила, Марьяшка уже все глаза проглядела.

– Стой, Евдоким, да стой ты, где я?

– Ты-то? Дак здеся, барин… Идём.

Они пришли в чистую и как нарисованную деревеньку: по улицам бегали озабоченные чем-то курицы, горланили петухи, блеяли овцы, иногда мычали коровы. Кое-где во дворах брехали лениво собаки.

Избы были все чисто выбеленные, люди, встречающиеся им, были спокойны и умиротворены, они кланялись, но не в пояс, а так, чуть-чуть, произнося при этом приветствие и называя Никиту барином.

Вышла матушка Евдокима и Марьяны, поклонилась, взяла за руку, провела в дом.

Марьяшка раскраснелась, выскочила на улицу.

Ели, квас пили, в баню ходили, ох и попарил Евдоким, опять ели, медовуху пили. А после уже, когда зажглись на небе звёзды с кулак, луна, как огромный жёлтый фонарь, показала своё рябое лицо. Когда потянуло дымом костров с дальних пастбищ, сказал тогда Евдоким:

– Иди, чай, заждалась красавица твоя…

Сладко, ох как сладко… Сидят, она голову положила на плечо, он приобнял, – сидят.

– Барин, – шепчет, – барин мой.

– Марьяша… скажи, скажи, как меня звать.

– Бааарин, – улыбается, – бариииннннннииииикииитттааа.

– Никита, Никита, да очнись ты. Да что такое-то, скорая не едет, алё, алёё.

– Себе вызови, дура ощипанная. Я, пока ты в отключке лежал, колготки ей итальянские порвал.

Вставай, барин, чё разлёгся? Хочешь, чтобы тебя в психушку упекли? Ты же им сейчас начнёшь про Евдокима, Марьяшку, да то самое место трындеть – они тебя мигом заберут. Я уже не смогу помочь, давай быстрее, собирайся, ключи от машины не забудь, дуру надо закрыть дома, помешать может, ворона драная, да меня не забудь, без меня ты не найдёшь… то самое место… А тебе туда надо, здесь не помогут тебе, давай, вставай, барин.

Никита встал, пошатываясь. Фёдор побежал, тряся хвостом, куда-то в комнату.

– Ах ты маленький засранец, мало ты в шкафу просидел, а ну брысь, брысь, гадёныш. Ты что, ты что делаешь? Никитааааа, убери своего мехового придурка.

– Самодура, – заорал в полный голос кот, – хабалка чёртова, бежим, хозяин, пока эта овца в отключке валяется.

– Может, ей помочь надо? – спросил Никита у… кота.

– Да не надо, сейчас она отойдёт, я ей просто фак показал и лапой по бубенчикам провёл, типа балалайку тебе, зараза.

Хозяин, хозяин, ты, гляди, только держись. Смотри мне, нам до того самого места доехать надо, тебе придется за руль-то сесть, если я сяду, нас сразу поймают, у меня прав-то нет…

Погоди, постой, я посмотрю, чего там.

И кот спустился вниз.

– Всё чисто, барин, спускайся.

Никита, чувствуя слабость и головокружение, как в тумане спустился вслед за котом.

– Мяяввву, – взвизгнул кот, запрыгивая на руки хозяину.

– Молодой человек, вы осторожнее. Мы чуть не задавили вашего питомца.

В подъезд вошли четверо здоровых, крепких парней с носилками и один мужчина с чемоданчиком, они начали подниматься наверх, Никита с котом выскользнули из подъезда.

– Вызвала санитаров всё-таки, вот гадюка.

– Кто, Федь?

– Да Карина твоя. Ну пусть сейчас сама им объясняет, как кот с ней на человеческом языке разговаривал да средний палец показывал, кхе-кхе-кхе, – засмеялся, закерхал Кот.

До леса добрались нормально, правда, несколько раз в голове у Никиты вспыхивали видения из «того самого места», как назвал его Кот. Но Никита старался держать себя в руках.

– Куда ехать-то, Федь? – парень уже не сомневался в своём сумасшествии и разговаривал с Котом, нуу, как будто так и надо… Он думал, что лежит сейчас, привязанный к кровати ремнями, в психушке, а это всё – его видения…

– Где барин? Барин здеся? Ну давай, давай родненький, уууууспелиии.

* * *

– А я, короче, ей в тапки напрудил, всю краску раскидал, в мешок, куда она мазилки суёт, навалил под завязку.

Она ко мне повернется, а я вот так вот щёки надую и языком трррууууу, ахаха. Она как заорёт – думает, что ей кажется.

Таблетки пьёт, подружке звонит, жалуется, мол, от голодухи крыша едет.

А я ей говорю, ты, говорю, глистов выведи, хошь, травку посоветую, она крестится, я ржу.

Она не говорила никому, а тут раз, и барин услышал меня, ну я и понял, что побывал он в том самом месте…

– Что, Марьяша, как он?

– Лежит.

– Ну-ну, не плачь. Что ты его раньше времени хоронишь? Выкарабкается, он сильный. Теперь ещё эта перестанет у него силы сосать, и всё, парень как парень будет.

– Где он её подцепил, вампирку эту?

– Да где, они же свободно теперь ходят, облик человечий принимают и даже сами забывают, кто они, только ремесло своё поганое не забывают – сосут энергию у людей.

Никита лежал, тихонько прислушиваясь к неторопливому разговору Евдокима, своего Кота и Марьяны. Не самая плохая компания, чтобы совсем двинуться и провести остаток жизни… здесь.

– Спаааать, спи… барииин, спиииии.

* * *

– Никита, чё, случилось чего?

– Нет, дядь Сань, сморило что-то…

– Ааа, ну давай, езжай с богом.

– Ага, спасибо.

Выехав из леса на дорогу, Никита потряс головой, – «Ну и сон». Посмотрел на часы – «Минут семь, не больше, спал, а кажется, что времени чуть ли не год прошёл, фуух.»

– Кариш, привет, я крышу с отцом делал, вот, выпили…

– Позвонить не судьба? – девушка недовольно стояла в пеньюаре, подтачивая ногти.

– Что поесть?

– Там, на плите.

– Только не говори мне, что там вчерашние сгоревшие яйца.

Девушка фыркнула и пошла в спальню.

– Куда? Стоять! Где Фёдор?

– Я откуда знаю, где твой дурацкий кот.

– Если сейчас мой кот выпадет из этого шкафа, когда я его открою, тогда…

– Что? – смотрит насмешливо. – Что ты мне сделаешь тогда?

– Ты вылетишь отсюда, как пробка, поняла? Фёдор, – открыв дверь, Никита поймал обезумевшее от страха животное и повернулся к Карине:

– Пошла вон отсюда.

– Что? Ты в своём уме? Я твоя жена!

– Пошла… вон… отсюда…

– Мама, – взвизгнула Карина.

Они всё вымыли, Никита с Фёдором. Никита боязливо поглядывал на своего питомца прислушиваясь к себе, не слышит ли он голос Кота?

Но кот спокойно лежал на диване и, задрав одну ногу, разглядывал и ухаживал за своим хозяйством.

– Отрезать обещала, зарррразза.

Никита явно услышал в голове голос Фёдора, он резко глянул на кота, тот безмятежно лизал свои причиндалы розовым шершавым язычком.

– И ещё подрезаем два раза, вот так, – «Фу ты, нечаянно включил на компьютере какой-то канал с кройкой и шитьём.»

– Фу ты чёрт, чуть не спалился.

Никита опять повернулся к коту.

– И куда же он завалился? А, вот где, – продолжает вещать компьютер.

В понедельник, полный новых сил, Никита пошёл на работу.

– Никита Алексеевич, – позвал его генеральный.

– Да, Максим Фадеевич.

– Вот знакомьтесь, новый специалист вам, Марьяна Никифоровна.

Никита стоял и, как дурак, улыбался, глядя на свою любимую Марьяшку.

Чем очень смутил девушку. Она краснела и теребила кончик жакетика.

Она ещё не знает, что там, в том месте, они поженились.

* * *

– Иди давай! Ну что за непослушная скотиняка? Иди, говорю, Карька.

– Где я? Что это? Ааааа, где мои ноги и руки, что за к… копыта. Я сейчас упаду в обморок.

– Иди. Иди, ково ты мне ржёшь, давай, н-но, пошла, пахать надо, пошла, Карька.

– Что, Евдоким, норовистая попалась лошадёнка?

– Н-но! Ничаво, я её быстро усмирю, будет у меня как шёлковая. Н-но, н-но, пошла, милая.

* * *

– Доктор, доктор, помогите! Мне сказали, что вы мне можете помочь!

– Слушаю вас, – не поднимая головы от бумаг, доктор показал Карине на стул.

– Понимаете, доктор, мне снятся сны…

– И что же в этом такого? Они всем снятся, почти.

– Нет. Мне не так, как сон, мне снится, что я… лошадь, и мне надо пахать, меня заставляют таскать за собой тяжёлый этот… плуг…

– Соху.

– Что?

– Я говорю, соха это, соха. Плуга там нет…

– Где? – со страхом спрашивает Карина.

– В том самом месте, – поднимает голову доктор.

– Евдокиииим, игогогоооо!

– Давай, давай, Карька, пошла, пошла, милая. У каждого оно, ить, своё, это место, вот, у тебя такое…

* * *

– Согласна.

– Согласен.

– Объявляю вас мужем и женой!

Целуйтесь уже, мяу.

Гена, надень шапку!

– Гена, Гена, а ты, что, домой не собираешься?

– Софья Максимовна! А вы что здесь делаете?

– Геннадий, я не буду повторять два раза. Девушка, а вы кто?

Вы в курсе, что Геннадий женатый мужчина? Не знаю уж, что он вам сказал, но он муж и зять, на минуточку! Гена! Домой!!!

– Софья Максимовна, подите вон! Вы задались целью сломать напрочь мою жизнь?

Вы двенадцать лет меня пилили, не давали спокойно жить, и вот сейчас, когда я наконец-то освободился от вашего, так сказать, ига, вы опять.

Вы, что, следите за мной? Софья Максимовна!!!

– Ишь ты, освободился он, ты не освободился, ты идёшь к пропасти, Геннадий! Семимильными шагами!

– Да вы!.. Да как вы смеете?

– Ой, глядите-ка, раб божий Геннадий. Тьфу на тебя!

– Да не божий, Софья Максимовна, совсем не божий, а ваш! Ваш раб-то, что вам нужно от меня? Вот что? Лена, постой, Лена, ну погоди, Софья Максимовна просто шла мимо, и она… шутит. Шутница она, ха-ха-ха. Она моя… тётя, погоди, Лена. Ну выслушай меня!

– И ничё я не тётя, я тёща Геннадия! И вообще, Гена, надень шапку!

– Лена, Леночка, я прошу тебя, тётя шутит! Софья Максимовна, отстаньте, ну что такое, а?

– Ушла, да, Ген? Ушла… Не любит, значит. Любила бы – не ушла.

– Уйдите, я прошу вас, уйдите, просто уйдите. Вы моё проклятие, карающий меч! Вот что?.. Что я вам сделал?

– Да ничего, Ген, что кричать-то?

– А чего вы ко мне прицепились, а? Это не я, это ваша дочка подала на развод, да-да! Я ни разу, ни разу не посмотрел в сторону другой женщины! А вы, вернее, ваша, с позволения сказать, дочь, она!.. Она!.. Эх…

Руки у Геннадия тряслись, как и нижняя губа. Было такое ощущение, что он сейчас вот-вот разревётся.

– Ген… Гена…

– Отстаньте.

– Геннадий, пошли домой.

– Да что вы ко мне пристали!

Гена бросил на стол деньги и вышел из кафе.

Была ранняя осень, промозглая погода навевала тоску. Мелкий моросящий дождик вызывал ненужные воспоминания.

Вот он, Геннадий, бежит в институт в такую же погоду, кутаясь в пальтишко с короткими рукавами.

Он живёт у тётки, точнее, они живут с тёткой, старой девой, проработавшей всю жизнь секретаршей и заработавшей мизерную пенсию.

На проводах на пенсию ей подарили бюст Ленина и тридцать рублей в красочном конверте, а ещё позволили забрать старую пишущую машинку, на которой она работала столько лет и которую всё равно хотели списать.

Списать так же, как и её, Вилену Ивановну.

Она растила Геночку одна после гибели своей сестры-двойняшки – та от несчастной любви к Геночкиному папе выпила уксуса, бедняжка.

Жили Гена с тёткой бедно, но счастливо. Она читала ему на ночь вместо сказок переписку Ленина с Луначарским, а по праздникам «Капитал».

Он за это рос тихим и воспитанным ребёнком, без троек закончил школу и без труда поступил в институт.

Гена никогда ни с кем не встречался, он не знал, о чём говорить с девушками, они казались ему существами с другой планеты.

В институте сдружился Гена только с товарищем Гайдук.

Е. Гайдук, так значился товарищ во всех списках и представлялся всем товарищем Е. Гайдуком. Ходил он в мешковатых штанах, каких-то невообразимых толстовках, кедах.

Имел голову кудрявую и никогда не причёсанную. Говорил странным писклявым голосом и при встрече крепко жал руку.

И только на каком-то междусобойчике, куда Гена попал совершенно случайно, по настоянию же товарища Е. Гайдука, узнал Гена страшную для себя правду.

Узнал совершенно изуверским способом.

Товарищ Е. Гайдук, выпив подряд два стакана портвейна – на спор, между прочим, – вмиг окосел и начал признаваться Гене в своих чувствах.

Все кругом смеялись, Гена тоже, опробовав жжёной жидкости, немного окосел. Он никак не мог понять, чего хочет от него товарищ Е. Гайдук?

А когда товарищ, хлебанув прямо из горла, полез целоваться к Геннадию, тот от страха двинул кулаком между глаз Гайдуку, да так, что тот сел на пол и заревел.

Потом в доказательство, что он по праву претендует на Гену, поднял товарищ Гайдук толстовку и показал, извините, молочные железы, самые настоящие, мадамские.

Те, кто был не слишком пьян, вмиг протрезвели.

– Гайдук, – орали они, – ты, что, девка?

На что Гайдук, пьяно рыдая, сказал – или вернее сказала, что, конечно, и звать её Елизавета Гайдук. Лизка она!

Ни до, ни потом, какое-то время спустя, не видел Геннадий женских интимных частей тела, да ещё в такой близости. Бежал он с того междусобойчика на заплетающихся ногах, с шапкой в руках. По дороге ему было плохо, его рвало и поднялась температура.

Гена даже проболел три дня.

С товарищем Е. Гайдуком они объяснились: Гена честно сказал, что интимные подробности тела товарища его не интересуют, и вообще, он весь в учёбе.

Гена хотел стать великим учёным. До тех самых пор, пока не увидел ЕЁ.

Они были первокурсницы – весёлые, красивые, как стайка разноцветных колибри, в своих плащиках, с зонтиками. А он, Гена, бежал в дырявых ботинках и в пальто с короткими рукавами, из которого выглядывали мослы больших рабочих рук.

Чтобы как-то прокормиться им с тёткой, Гена разгружал вагоны: с мукой, с углём, с консервой, рыбой – да с чем придётся, по вечерам…

Она окликнула его, и весь мир пропал, только она стоит и смеётся.

Так Геннадий познал любовь.

Он читал Ей стихи, и собственного сочинения тоже. Она им восхищалась и хлопала большими ресницами, а он не замечал, что была Она непроходима глупа, как пробка.

Зато замечала это товарищ Е. Гайдук и высмеивала при каждом удобном случае. Но Ей было плевать, ведь Она не понимала тонкого и злого юмора товарища Е. Гайдук.

Она познакомила Гену с мамой, своей мамой.

– Мамочка, знакомься, это Зелёный!

– Здравствуйте, товарищ Зелёный, – Софья Максимовна крепко сжала руку Геннадия.

– Ха-ха-ха, мамочка, ха-ха-ха.

– Лёля! Что здесь смешного?

– А то мамочка, то!!! Ха-ха-ха, его Геннадий зовут! Геннадий!

– Геннадий? А Зелёный что, фамилия? Лёля! Ведь это неприлично!

– Мамочка, это я так Геночку зову, Зелёный, ну он же Гееена…

– И что?

– Крокодил! Мамочка! Зелёный крокодил! Гена – крокодил! Ну мамочка, ну как ты не поймёшь! Я же не буду звать Генночку крокодилом, ха-ха-ха.

– Лёля! Ты, простите, молодой человек, дура!

– Ну мамочка!

Так же Гена познакомил свою Лёлю с тётей. Тётя была более снисходительна к девушке. Она спросила только, не тяжело ли Лёле учиться в институте и как она туда поступила?

– Не тяжело, – сказал девушка, – там такие все миленькие, а ещё мне Зелёненький помогает, что дяденька удивляется, как я такие задачечки могу решать. А это не я, ахахахаха, это Зелёненький.

– Какой дяденька, детка?

– Мамин брат. Он же этим, как его, редектором там работает, он самый главный редектор.

– Ректор?

– А, да, редектор.

Вечером Гена с горящими глазами ждал, что скажет тётка про его милую Лёлю.

– Тётушка, правда Лёля прелесть?

– Прелесть, прелесть. Геночка, она же как пробка, она тупая, Гена! Может лучше Е. Гайдук?

– Никогда! – обиженно вскинулся Гена, – ни за что!!!

Мама же Лёлина, Софья Максимовна, вцепилась в Гену мёртвой хваткой. О лучшей партии для своей Лёли она и не мечтала.

Вскоре молодые женились и начали жить с тёщей.

Она командовала ими, будто они были оба её маленькими детьми.

Вскоре тёти не стало, тёща не дала продавать квартиру, а, отмыв и очистив её, пустила туда квартирантов. Деньги от аренды складывала на счёт.

– Пригодятся, – говорила она.

Тёща решала, когда им ездить в отпуск, что им надевать и какие трусы покупать.

Так прошло двенадцать лет.

Гена работал в хорошем месте, он выправился, стал довольно-таки интересным мужчиной, но всё так же с обожанием смотрел на свою Лёлю. Тёща требовала внуков, но Лёля категорически не хотела обременять себя ничем и никем. Лёля так и осталась колибри.

А три месяца назад наглым и деловым тоном их Лёля, их глупышка, вдруг заявила, что она уезжает к морю…

– К какому морю? – генеральским голосом спросила тёща.

– К Чёрному, мама! Что за вопросы?

– Отпуск через месяц!

– А я не в отпуск, дорогие мои, я выхожу замуж!

– Лёля! Опомнись, ты двенадцать лет как замужем!

– Я развожусь с Геночкой, мамочка! И выхожу замуж за Бричкина! Он талантливый художник, он любит меня.

– Лёля! Ты дура!!!

– Нет, мама! Я не дура! Бричкин – талант! Ранимая душа, он пропадёт без меня!

– Лёля! Это какой Бричкин? Который рисует глаз на жопе и ногу, торчащую из головы?

– Мама! Не позорься, если ты не понимаешь в современном искусстве…

И Лёля, пожелав всем удачи, умчалась со своим Бричкиным, рисующим странные картины, жить к морю.

А Гена остался с тёщей вдвоём, в его квартире пока жили квартиранты.

Гена в очередной раз попытался устроить свою судьбу, но тёща опять появилась и всё испортила.

– Геннадий! Геннадий, не молчи! Геннадий, ты простынешь, не ходи по лужам. Надень шапку, я тебе говорю. Гена! Надень шапку!

– А я буду! Буду ходить по лужам! И шапку сниму! Вот! Вот! Вот!

Мимо проходящие люди обходили стороной странную парочку: в луже прыгал хорошо одетый мужчина и кричал о том, что он назло будет прыгать и ходить без шапки.

А на тротуаре стояла маленькая, сухонькая старушка и уговаривала его выйти, а то он промочит ноги, а у него слабое горло…

Опустошённый, прокричавшийся Геннадий покорно пошёл домой.

Утром он не смог встать, была сильная температура и болело горло.

Тёща отпаивала и лечила своего бывшего зятя.

А через две недели у тёщи, Софьи Максимовны, был юбилей – семьдесят лет.

Лёля заказала переговоры, они пошли оба. Она быстро поздравила мать и попросила дать трубку Геннадию.

У него она без стеснения попросила денег, сказала, что у них нечего есть. Геннадию стало жаль пожилую женщину.

– София Максимовна, а пойдемте в ресторан…

– В ресторан?

Гена ожидал, что тёща начнёт отчитывать его за разбазаривание средств, но она вдруг по-озорному улыбнулась и согласилась.

Геннадий сидел с тещей не в самом дорогом, конечно, но в довольно-таки приличном ресторане.

Заказали бутылочку винца и устроили себе, а вернее тёще, праздник.

Душевно посидели.

Официанты на кухне даже умилялись и рассказывали, какой хороший мужчина и как ухаживает за мамой.

Жизнь пошла своим чередом.

Примерно через месяц тёща попросила Гену отвезти на дачу внучку своей приятельницы.

Так Гена познакомился с Полиной. Хорошая, милая, воспитанная девушка.

Гена бреется в ванной и напевает.

– Гена.

– Да, Софья Максимовна?

– А почему бы тебе не пригласить Полину в кино?

– Но я, ммм… да…

– Ну что ты замычал? Геннадий!

Вечером, после фильма, Геннадий, проводив Полину, долго стоял и смотрел в небо.

– Геннадий, – позвала тёща с балкона, – иди домой, простынешь…

Они жили в соседних домах с Полиной.

Они пили чай на кухне. Сухонькая старушка и мужчина в самом расцвете сил.

– Она мне не дочь.

– Ну зачем вы так, Софья Максимовна.

Женщина покачала головой.

– Выслушай. Оля мне не дочь. Она внебрачный ребёнок моего супруга, Вениамина Егоровича.

Мне она досталась уже семилетней, Вени уже не было. У нас не было детей, мы жили друг для друга, а потом он заболел и…

Она дочка одной его аспирантки, я помню этот адюльтер, но я не знала, что у него могли быть последствия.

Веня помогал девочке и её бабушке, да-да, мать бросила малышку сначала на подружку, потом ещё куда-то. В общем, её воспитывала бабушка, потом уже она досталась мне.

Лёля не настолько глупа, как кажется. Она хитрая, ей так удобно. Мне кажется, она никогда и никого не любила по-настоящему.

– Но вас, мне кажется…

– Тебе кажется, мальчик. Я всегда хотела иметь детей, сына! Умного, красивого, похожего на моего Веню. Но у нас не получилось.

Когда я увидела тебя, я поняла, вот мальчик, вот сын, которого у меня не было!

Прости меня, Гена, прости старую, глупую, эгоистичную тётку.

– Да что вы такое говорите? Софья Максимовна! Да за мной так тётя родная не ухаживала, а маму я не помню. Я вам спасибо должен сказать. А Лёлю… я ведь её любил, по-настоящему.

– Я знаю, мальчик, знаю. Отпусти её, она как яркая бабочка, маленькая птичка…

Полина хорошая девушка, присмотрись к ней. Хочется внуков, – сказала она покрасневшему Геннадию.

* * *

– Веня, Венечка. Ты куда? Иди сюда, иди, мальчик… Бабушка слишком стара, чтобы бегать за тобой, ну или хотя бы не так быстро убегай, – кричала сухонькая бодрая старушка вслед мальчику лет двух, который бежал навстречу мужчине и женщине, видимо, родителям малыша…

– Мама! Вы слишком многое позволяете этому сорванцу, – подкидывая и ловя хохочущего мальчика, сказал мужчина, – ну куда вот так бежать?

– Геннадий! Ты слишком рано списываешь меня со счетов, правда, Полиночка? – подмигнула старушка улыбающейся молодой женщине. – Я, между прочим, сегодня иду на танцы! В парке будет работать эстрада, и Вячеслав Георгиевич меня пригласил, а я согласилась!

* * *

– Мама, вы посидите с Веней? Полина хочет сходить на выставку модного художника, вся столица о нём только и говорит.

– Конечно, в чем вопрос.

Вечером, забирая малыша, Гена был немного рассеян и задумчив.

На второй день он увидел бывшую тёщу выйдя с работы. Они пошли, не спеша, по аллее.

– Это он? Тот художник? Глаз на попе и нога из головы?

Геннадий кивнул головой.

– А она?

– Он зовёт её музой. Мне кажется, она счастлива… во всяком случае улыбалась и весело болтала…

– Да? Ну хорошо, рада за неё… Геночка, к нотариусу надо сходить, завещание оформить, и не сопротивляйся! И вообще, не ходи по лужам и надень шапку! Надень шапку, Гена!

– Но на улице лето…

– Тогда расстегни куртку, а то вспотеешь…