Опасная красота. Поцелуи Иуды

– Какую скидку? – прошептала я, не в силах поверить, что это происходит в моем доме. – Кто вы?

– Это Александр Брент, родная моя, – улыбчиво пояснила бабушка, появившись на пороге кухни. – Ученый, который изобрел тот волшебный аппарат для памяти. Он пришел со своими племянниками, чтобы справиться о моем здоровье. Это так мило! Александр, а Моника мне запрещает им пользоваться, я вам говорила! Скажите, скажите ей, что это абсолютно безопасно!

– Дорогая, а как ты посмотришь на то, чтобы сломать эту стенку, и объединить кухню с гостиной? – проговорил глава семейства, напрочь игнорируя нас с бабушкой, а его сын как ни в чем не бывало вытер испачканные шоколадом руки о кружевную салфеточку, лежащую на комоде. Бабушка с такой любовью ее вязала…

Какую стенку, святые небеса? Я схватилась за голову. Это наш дом! А он так запросто привел этих… этих… которые хотят купить у него нашу квартиру?! И моя бедная бабуля хочет угостить этих наглецов своим фирменным ежевичным пирогом?

– Уходите, – тихо сказала я, но меня почему-то услышали, а затем что-то темное, незнакомое, поселившееся во мне дало себе волю и я закричала. – Убирайтесь прочь из нашего дома! Вы слышите? Убирайтесь прочь!

– Моника… – бабуля испуганно поднесла ладонь к округлившемуся рту. – Разве можно так с гостями?

– Это не гости… Не гости, бабуль, – я знала, что мои щеки налились некрасивыми красными пятнами – я всегда шла пятнами, когда краснела, но мне было плевать.

– А это что еще за истеричка? – блондинка-барашек смерила меня презрительным взглядом и повернулась к Бренту. – Вы говорили, проблем не будет, но эта особа…

– Я не особа! Мы – хозяева квартиры и вы не смеете… – я задохнулась.

– Моника, что происходит? – бабушка схватилась за сердце. – Что все это значит?

Господи, не хватало еще, чтобы ей стало плохо из-за этих вот мерзавцев!

– Все хорошо, бабуль, – поговорила я напряженно, хотя прекрасно знала – ничего не хорошо. Он имеет право показывать потенциальным покупателям нашу квартиру… эту квартиру. Он имеет. – Просто наши гости уже уходят…

А что я сделаю, если они не захотят? Если внаглую усядутся за бабушкин ежевичный пирог, который она держала в смешных рукавичках-прихватках, что я подарила ей на прошлое Рождество?

– Пожалуй, нам действительно пора, Алейна, – улыбнулся Брент и ненавязчиво принялся теснить все милое семейство к дверям. – Берегите здоровье и свою внучку. Она у вас замечательная! Проводите нас, Моника?

– Квартирка – прелесть, но эта… девушка испортила все приятное впечатление. Не дала осмотреть спокойно, – уже на лестничном пролете бросила блондинка и быстро стала спускаться по ступенькам, подхватив своего похожего на тюленя мужа и недовольного сына. – Мы все обдумаем, и, возможно, позвоним вам, Брент. При условии, что этой… здесь не будет и она никогда не появится в последующем!

– Буду ждать, миссис Розенблатт, – крикнул ей вдогонку Брент, а потом повернулся ко мне. – Дело?

Кровь вмиг отхлынула от моего лица.

– Я… я… я… – что я заикаюсь, как заведенная, господи?! – Вы же говорили, у меня есть неделя…

– Мало ли что я говорил, когда подвернулись такие крутые клиенты? – ухмыльнулся мужчина. – Посмотри на эту Розенблатт – сучка редкостная, но вместе с муженьком они имеют пять миллионов лей в год. Так что там с делом моего сына? Оно у тебя?

– Я пыталась… Почти получилось, но меня застукал помощник комиссара. Я действительно пыталась… Не получилось… Пожалуйста…

– Хочешь сказать, ты опростоволосилась? Упустила свой единственный шанс? – в голосе Брента открытое презрение. -тогда какая-то высокомерная сука Розенблатт действительно должна жить в твоей квартире! В конце-то концов, встала бы на колени и сделала этому полицаю минет! Или бабулю свою не жалко?

Я вспыхнула, а перед глазами, как наяву, возник офицер Кастор Трой в расстегнутой форменной рубашке и его пальцы у меня во рту.

– Я не смогу достать дело вашего сына – это исключено. Он будет следить за сейфом, как за зеницей ока. Но я достану деньги! Обещаю, что достану!

– Где? – выплюнул Брент и грубо припечатал. – Или надеешься, сможешь родить банкноты из своего девственного влагалища? Ты неплатежеспособна, крошка!

– В пансионе Эдны Диофант! – выпалила я, а потом зажала себе рот, осознав, что сказала.

Судя по тому, как изменился в лице подлец, это имя было ему знакомо.

– Ах, вот оно что, – Брент похотливо облизал губы и глазки его заблестели. – А я, признаться, недооценил тебя, милашка. Вот только кто польстится на такую задрипку, как ты… Впрочем, всякие бывают извращенцы! Окей, дерзай, крошка, раз у тебя… такие знакомые. Честно говоря, мне твою бабульку жалко. Очень она мамашу мою покойную напоминает. Я даю тебе ровно месяц. Отдашь мне на руки миллион лей – считай, я в тебя поверил. Если нет – никаких отсрочек. Я отдаю квартиру Розенблаттам. Несмотря на все вопли, квартирка очень приглянулась этой сучке, она ее дождется и возьмет без всякой скидки. Если ты не расстаешься, конечно. По рукам?

– По рукам… – прошептала я.

Я сказала про Диофант лишь, чтобы отсрочить кошмар и это у меня получилось. В безграничном отчаянье, охватившем меня, я же не подумала о этом всерьез?

– И ты… это… принеси ежевичный пирог, который испекла твоя бабушка, – добавил Брент. – Думаю, у тебя все равно сейчас не будет аппетита. А моя жена очень любит домашнюю выпечку.

– Моника Калдер, на исповедь.

Суровый безликий нравственник, появившийся в архиве, как черт из табакерки, застал меня врасплох. Я быстро вытерла воспаленные глаза, надеясь, что они выглядят не заплаканными, а уставшими, и спешно поднялась. На исповеди я была совсем недавно, искренне покаялась старому капеллану в своих грехах и была уверена, что в ближайшее время меня не призовут.

При полицейском отделении существовала небольшая капелла, в которой старый капеллан Петцваль проводил мессы и соборные молитвы. Все мы были обязаны исповедаться и причащаться – нравственники строго следили за теми, кто пропускал богослужения, тем самым демонстрируя неуважение к законам, которые нам дали те, кого мы почитаем за святых. К слову сказать, Петцваль был единственным из нравственников, к которому я испытывала симпатию – это был пожилой десмонд со светлыми глазами в сетке морщин, с которым мы иногда подолгу разговаривали.

Несмотря на то, что часовня совсем небольшая, она была создана с большим мастерством, в лучших традициях готики. Как будто свитая из арок и колонн, она, как кружевом, была украшена причудливой резьбой, изображающей диковинных животных и различные растения.

Вампиры поклонялись Лилит и Каину, которые стали мужем и женой, и от которых пошел весь их вампирский род – стены капеллы были расписаны сценами из их жизни. Так как моя семья хоть и была человеческой, но знала о существовании вампиров, и жила в их мире и по их законам, тоже почитала первых вампиров за своих богов.

Войдя под темные прохладные своды, я почувствовала смятение и все нарастающее беспокойство, потому что около алтаря меня ждал никакой вовсе не капеллан Петцваль, а сам Его Высокопреосвященство Коул Тернер. Его прямая неподвижная фигура, его черный китель и холодные синие глаза – весь его строгий образ вызывал тревогу и страх.

Он протянул руку, и я прикоснулась губами к золотому перстню, на котором были выгравированы соха и плуг – символы первого вампира, Каина, который по роду занятий был земледельцем. Печатка была нестерпимо холодной, казалось, что мои губы заледенеют от нее.

Я робко ступила к исповедальне, где за тонкой решетчатой перегородкой всегда исповедовал Петцваль, но Тернер отрывисто приказал – «На колени», и я опустилась перед ним, боясь поднять взгляд.

Небеса, в чем мне каяться, в чем признаваться этому железобетонному мужчине, возвышающемуся надо мной, словно черная скала? Как умолчала о визитной карточке, опущенной в мою сумку хозяйкой борделя, который он жаждал сравнять с землей? Или как пошла на должностное преступление, выкрала у охранника ключи, открыла сейф? Или как дрожала, умирая от страха и греховного возбуждения, когда Кастор Трой тискал мои груди под взмокшей от пота блузкой?

Прямо на уровне моих глаз пола черного кителя с агатовой пуговицей и красивые, холеные мужские пальцы, медленно перебирающие перекидные четки. Плоская лента, двенадцать прямоугольников, на каждом из которых изображены двенадцать пожизненных грехов, которые назвал Каин.

Зависть. Гордыня. Раскрытие. Умалчивание. Клевета. Жестокость. Лукавство. Ярость. Злоупотребление. Обман. Похоть. Предательство.

– Каюсь, я грешна перед святыми, ибо я… позавидовала, – прошептала я, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.

На моей душе лежал слишком тяжелый груз, а сейчас я сделаю свою ношу еще тяжелее. Солгать на исповеди – кто бы мог подумать, что я пойду на такое? Молчать мне нельзя, но почему так стыдно говорить Коулу Тернеру о том, о чем я с легкостью могла поведать капеллану Петцвалю?

– Чему ты позавидовала? – его голос раздается где-то сверху, и он абсолютно бесстрастен.

– Своей подруге, Ваше Высокопреосвященство, – опускаю голову еще ниже. – Она очень красивая и уверенная в себе. К тому же недавно она получила наследство, и может себе позволить покупать красивые и дорогие вещи, а я не могу… Мне приходится… донашивать старые бабушкины вещи. Каюсь, святой отец, я грешна.

– Ты хочешь быть красивой для мужчин? Хочешь привлекать их, вызывать в них запретные чувства?

– Нет, что вы, Ваше Высокопреосвященство? Я бы никогда… Я просто хотела…

Стоя перед ним на коленях, я чувствую себя бессовестной, развращенной, жуткой грешницей. Настоящая правда – она внутри меня. И он так отвратительна, страшна и по-настоящему опасна, что я никогда в жизни ее не скажу. Вся надежда только на Иена – лишь он, такой благородный и честный, сможет защитить меня от Кастора Троя. А может, это не по силам даже ему…

– Почему ты плачешь?

О, этот голос – голос бездушной машины, безликого робота – монотонный и холодный. Святые небеса, а я и не заметила, что по моим щекам текут слезы.

– Встань.

Чувствую себя такой слабой и униженной, такой раздавленной… Пытаюсь выпрямиться, и вдруг чувствую, что сильная мужская рука берет меня за предплечье и помогает подняться. А в следующее мгновение я вижу его глаза, синие, как два Северно-ледовитых океана. Где-то там, под обломками льда, под толщей темных вод слабо мерцает нечто непонятное. Нечто, что странно видеть в бесстрастном кардинале, безжалостном начальнике отдела полиции нравов.

– Ты влюблена? Ты хочешь ему понравиться?

Я знаю, что нравственники наделены особыми полномочиями, знаю, что он может спросить у меня что угодно – от того, кем я мечтала стать в детстве до того, когда у меня были последние месячные. Я обязана буду ответить правду, но этот вопрос повергает меня в ступор и я, как всегда, покрываюсь красными пятнами и начинаю заикаться.

– Я? Вроде того… вообще-то да. Да, я влюблена. Да, кардинал… я… хотела. Я хотела, чтобы он посмотрел на меня… по-особенному. Но я бы ни за что на свете не стала соблазнять его – даже сама мысль об этом противна. Это достойный человек, и мне кажется… мои чувства небезответны, хотя точно я не знаю… Надеюсь, что мы поженимся и… Мы будем очень набожной, тихой и доброй семьей…

Святые небеса, что, что я мелю? Что, если Коул Тернер сейчас спросит имя, и я должна буду назвать Итана… Зачем кардиналу мои глупые маленькие тайны и почему он так странно смотрит на меня? Почему его рука все еще сжимает меня чуть повыше локтя? И почему мне хочется разреветься в голос и рассказать этому вампиру все – начиная от аферы, которую провернул Брент с нашей квартирой и заканчивая произошедшим в кабинете Кастора Троя? Почему, если я знаю – в лучшем случае он отрежет мне за это кончик мизинца, а в худшем – выколет глаз?

– Верю, – поговорил кардинал и внезапно подушечкой большого пальца оттер мою мокрую щеку и повторил. – Я тебе верю. Ты должна будешь кое-что сделать для полиции нравов. Ты была на том совещании и слышала. Мне нужна девушка, с помощью которой можно будет обвинить отпрыска влиятельнейшего вампирского клана в преступлениях против морали и нравственности.

В первое мгновение мне стало смешно, в следующее – жутко.

– Как я ни надеялась, она абсолютно не похожа на меня – нужно это признать. Какой в ее возрасте была хорошенькой я – настоящий ангелок! А помнишь, когда шоколадная фабрика объявила конкурс на фото самого милого ребенка для обертки новой шоколадки? Мой снимок предпочли из десятков тысяч других! Там я еще в таком голубеньком платьеце с рюшами, помнишь его? Жаль, этот шоколад больше не производят… 

– Побойся бога, Ракель! Разве можно так говорить о своей собственной дочери? Моника еще ребенок. Вырастет – и станет настоящей красавицей!

– Глупости, Алейна! Из некрасивых детей вырастают некрасивые взрослые! Тебе ясно, Моника? Ты должна смириться с тем, что привлекательной тебе никогда не быть! Тебе нужно быть чистоплотной, аккуратной, услужливой -тогда окружающие будут иметь с тобой дело. Ты поняла меня? Поняла, Моника?

Иметь дело – значит любить. А мне так отчаянно хочется, чтобы меня любили. Хотя бы на немножко хочется ощутить себя, как Виржини Фалардо – девочка из нашего класса, которая на День Святого Валентина получила рекордное количество валентинок, а еще конфеты в коробке в форме сердечка и симпатичного зайчонка, держащего в лапах розочку.

Я знаю, кто прислал ей мягкую игрушку – сама видела, как Пьер-Антуан Герен, мальчик из параллельного, волнуясь, вручал красиво завернутый сверток нашему школьному почтальону Любви.

По-моему, Виржини чем-то похожа на мою маму с того самого снимка, где ей одиннадцать и который жюри шоколадного конкурса предпочло всем другим. У Фалардо такое же милое кукольное личико, золотистые кудряшки и даже есть почти такое же небесно-голубое платье с белыми рюшами.

Виржини Фалардо красивая, поэтому она заслужила столько подарков и валентинок, а я – ни одной, даже самой крошечной. Сколько ни надеялась, сколько ни ждала, ни высматривала почтальонов Любви, втайне надеясь, что на этот раз один из них подойдет ко мне.

Маме виднее. Конечно, она права! Нужно быть послушной и неконфликтной, тихой и незаметной. И тогда, может быть, у меня есть шанс, что хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь подарит мне валентинку.

– Да, мама… Я поняла, мама…

– Вы, верно, смеетесь надо мной, Ваше Высокопреосвященство, – прошептала я. – Посмотрите на меня – это абсолютно невозможно! Дайте это задание лучше Фелиции, она больше подходит…

– Я исповедовал ее. Не только ее, – оборвал кардинал. – И решение я принял. Тебе будет дано все необходимое, чтобы подготовиться. Твое сподручничество зачтется перед самими Каином и Лилит. В сердце – покаяние, в устах – исповедь, в поведении – смирение. Грех зависти отпускаю тебе.

Я открыла рот, чтобы проблеять нечто, похожее на возражения, но было уже поздно. Сочтя исповедь и разговор законченными, Коул Тернер отвернулся и, не оглядываясь, пошел по проходу прочь, оставив меня в капелле одну.

ГЛАВА 7

Слишком жестоко

Лифт поднимался на семидесятый этаж, кажется, целую вечность. Это была одна из башен Предьял-Сити, в которой, на одном из последних этажей находились роскошные апартаменты известной певицы Джудиты Рикар.

Хотя глаза Кастора Троя были скрыты очками-авиаторами, которые он не потрудился снять в помещении, даже сквозь черные стекла я чувствовала его неотступный взгляд.

– Зачем вы взяли меня с собой? – не выдержала.

– А вдруг мне кофе захочется? – он пожал плечами. – Кого еще послать за ним, кроме тебя? Ты ведь теперь моя помощница, и обязана выполнять все прихоти своего непосредственного начальника.

На сочетании слов «все прихоти» меня кидает в жар.

– Меньше всего на свете я хотела становиться вашей помощницей… И я не…

Проглотив конец предложения, резко замолчала, потому что его тяжелые руки легли на мою талию, и… скользнули ниже. Вот так запросто – лифтовая кабина с полностью прозрачными стенками неспешно поднималась наверх в башне из бетона и стекла, а офицер полиции Кастор Трой как железными тисками мял мои бедра. Лапал в наглую и совершенно по-хозяйски, словно имел на это полное право.

– Прекратите немедленн… Что вы себе позволяете? -только и смогла вымолвить я, но голос мой звучал совсем неуверенно и слабо.

Ведь он может позволить… Может. Иначе…

– Твое возмущение звучит так жалко, что это, пожалуй, даже мило. Или мне нужно все-таки рассказать комиссару Шенку, что ты украла ключи от моего кабинета и открыла сейф? Не надо? Точно? Тогда сделай одолжение, зайчонок, закрой свой волшебный ротик, пока я не придумал для него более интересное занятие, – Трой сжал меня слишком сильно, грубо сдавил до резкой боли, что, выгнувшись, я уперлась ладонями в стеклянную стенку и с трудом сдержала изнемогающий стон.

Двести метров над землей – с одной стороны лифта Предьял, как на ладони, а с другой проплывают многочисленные этажи торгового центра с сотнями копошащихся, как муравьи, людей. Но он прямо за моей спиной, а его пальцы на моих бедрах – я чувствую их сквозь трусики и плотную ткань моих прямых брюк. Дыхание перехватывает и я падаю, падаю…

– Мне больно, – цежу сквозь зубы. – Уберите руки!

Черта с два он послушается…

– Слышал, Его Высокопреосвященство избрал тебя для светлой миссии, – Кастор Трой прижимает бедрами меня сзади и я, распластанная по стенке лифта, как бабочка по стеклу, с ужасом смотрю вниз, понимая, что бессовестно, бесстыдно теку. – Хорошее дело, богоугодное. Дерзай.

Женский металлический голос как сквозь вату объявляет номер этаж, мелодичный звон раздается где-то на периферии моего сознания и двери лифта открываются.

Кастор Трой выходит как ни в чем не бывало, даже не оглянувшись на меня, и тут же начинает давать распоряжения сразу нескольким полицейским, подскочившим к нему. Сглотнув, я нервными пальцами поправляю брюки (там, в междуножье, они мокрые, постыдно и холодно мокрые!) и на трясущихся ногах выхожу следом.

По роскошным в своем минимализме апартаментам взад-вперед снуют полицейские, но я следую за офицером Троем в огромную светлую спальню. Много белого, слишком много белого – белые стены и белый паркет, глянцевый белый потолок и воздушные белые занавески. Тем страшнее залитая кровью белоснежная постель с окровавленным обнаженным телом женщины в неестественной, изломанной позе. Голова ее утоплена в груде атласных подушек, и они тоже пропитаны кровью.

– Смерть наступила между пятью и шестью часами утра, – негромко докладывает Трою лысеющий мужчина в штатском, но я слышу каждое слово. – На бедре, в том же самом месте, что и у Метреску, след от укола. Скорее всего, ей вкололи тот же самый паралитик, но точнее, конечно, смогу сказать после вскрытия.

Объятая ужасом, приказываю себе не смотреть, уткнувшись взглядом в огромную картину, висящую над кроватью, и являющуюся, помимо кровавых простыней, здесь единственным цветовым пятном. На портрете Джудита Рикар – настоящая красавица – хрупкая блондинка с огромными фиалковыми глазами и пепельными локонами.

– Болевой шок и большая кровопотеря? – абсолютно спокойный, Трой отводит подушки в сторону, и в каком-то ступоре я вижу развороченное горло певицы, напоминающее вывернутую наружу морскую раковину. – Связки вырезаны…

Борясь с подступающей к горлу дурнотой, обхватываю себя руками и отступаю назад. Зачем он взял меня на труп? Зачем?

– В отличие от Метреску, все проделано очень грубо, – деловито замечает полицейский в штатском. – Однако он так же кромсал ее на живую. Без всяких обезболивающих. Обездвижил только, чтобы не трепыхалась – и все.

– Занятный парень, – Кастор Трой кривит губы в усмешке, разглядывая портрет убитой. – С выдумкой. Какие-то следы, отпечатки пальцев? Биологический материал?

– Осматривали несколько раз, чуть ли не под микроскопом. Ничего. Вообще ничего!

Боясь даже думать о том, что в последние часы своей жизни чувствовала несчастная, забиваюсь в угол и опускаюсь на корточки. Жестоко, жестко, и так жутко, что мое собственное горло сдавливает тяжелый липкий спазм.

Низко склоняю голову и вдруг замечаю на белоснежном паркете несколько мутных выпуклых капель.

– Офицер Трой…

Он не сразу обращает на меня внимание, поэтому мне приходится повторить срывающимся голосом. Заинтересовавшись, первым подходит полицейский в штатском.

– Офицер Трой, взгляните!

Присев на корточки, Кастор Трой проводит по застывшим каплям пальцами:

– Воск. Причем следы свежие.

И резко поднимается, веля еще раз по сантиметру прочесать всю огромные апартаменты Джудиты Рикар, а затем, заново, – квартирку Илие Метреску.

На следующее утро подробности жесткого убийства известной певицы уже на первых полосах всех газет, во всех новостях и передачах по телевизору. Сми, еще вяло перемалывающие смерть Илие Метреску, бросаются на страшную новость, как собаки на кость.

На планерках комиссар полиции Шенк трясет заголовками, один невероятнее другого, и орет о том, что в прессу просочилась информация, которая напрямую мешает следствию. Еще нет достаточных оснований, чтобы говорить о серии, а папарацци уже во все горло вопят, что в Предьяле завелся маньяк, вырезающий у своих жертв части тела.

Я старательно отворачиваюсь, проходя мимо газетных киосков, и вообще не включаю телевизор. Мне хватает и того, что я была там и видела все своими глазами.

Мне хватает того, что пару раз мне снится белоснежная комната и залитая кровью постель – только это я лежу в ней с разрезанным горлом. Я – обнаженная и заваленная окровавленными банкнотами.

Будь ты проклят, что, решив развлечься, взял меня с собой в Предьял-Сити.

Будь ты проклят, Кастор Трой…

Помощник комиссара любил крепкий сладкий кофе с большим количеством сливок – такой продавался только в кофейне за два квартала от полицейского отделения. Я бегала за ним по нескольку раз на дню.

Весенний день выдался солнечный, но по-зимнему холодный – стоя в очереди (очереди, очереди, здесь всегда были огромные очереди!), я отчаянно мерзла в своем тонком пальто, переступая с ноги на ногу.

– Возьмите книжечку за три леи… Всего три леи – немного же за книжку, правда? Вы не думайте, я не из партии, не из секты Детей Жизни какой. Тут стихи мои… Я сама на печатной машинке печатала, сшивала, и иллюстрации тоже сама рисовала! Хорошие стихи, возьмите…

Это была пожилая женщина в сером пальто, поношенном до невозможности, но очень чистом и опрятном. В руках она держала самодельные тоненькие книжечки, демонстрируя их всем. На обложке был изображен симпатичный акварельный пейзаж.

Предлагая свои книги, старушка подходила к каждому в очереди, но от нее просто молча отворачивались, а один парень, пижон в дутой куртке цвета «красный металлик» брезгливо поморщился, пробормотав «Побирушка…».

– А я не побираюсь! – старушка разволновалась, но затем гордо подняла голову. – Я хочу оплаты за свой труд! У меня хорошие стихи! Я всю жизнь их пишу! Доченька… – обратилась она уже ко мне. Губы ее дрожали. – Доченька, возьми книжечку… Три леи всего…

– Я очень люблю стихи, – проглотив вставший в горле ком, сказала я. – Давайте двадцать штук – знакомым подарю!

Она заволновалась, засуетилась, и, отсчитывая трясущимися руками сдачу, долго-долго меня благодарила, пока вновь подошедшие к очереди люди не заинтересовались ее книжками и тоже не захотели купить.

Сунув книжки в сумку, я подхватила картонную подставку с двумя обжигающе-горячими стаканчиками, и побежала по тротуару, покрытому наледью, каждую секунду боясь поскользнуться и эпично полететь вместе с этими стаканчиками.

– Никки!

Увидев водителя притормозившей около меня машины, я и правда едва не грохнулась – благо, хоть вовремя схватилась за капот автомобиля.

В отличие от Кастора Троя, который, похоже, носил полицейский китель и днем и ночью, Итан форму не любил и, в основном, всегда одевался в гражданское.

Вот он улыбается мне, перегнувшись через пассажирское сиденье, и сердце мое замирает от этой улыбки. Столько отчаянья, столько непростительного, грязного, постыдного в последнее время… Но есть он, Итан, и когда я рядом с ним, мне так хорошо, несмотря на все, что сейчас происходит в моей жизни. А я ведь так и не отдала ему свое письмо…

– Такой холод! Садись скорее!

Замирая от счастья, ныряю в теплый салон. У него такая открытая улыбка и такие ясные глаза! Мне нравится его замшевая светло-бежевая куртка и то, как он управляет машиной. Нравятся спокойные интонации его бархатистого голоса. По правде говоря, мне нравится в нем все!

– Все не мог улучить момент, чтобы поговорить, – серьезно произносит он. – Тяжело тебе у Троя, да?

Я молчала, боясь, что не выдержу и позорно разревусь. Этого мне делать никак было нельзя. Если бы ты знал, Итан! О, если бы ты только знал!

– Вчера мне, наконец, удалось побеседовать с Шенком по поводу Кастора Троя, – не дождавшись моего ответа, продолжил он взволнованно. – Как он силой выбил из подозреваемого чистосердечное! Разговор выдался не из простых, и, честно говоря, поразил меня – комиссар целиком и полностью на стороне своего помощника. Что касается тебя – Шенк не поверил! Вот так просто! Заявил, что офицер Трой человек жесткий, но не станет переходить допустимых границ, и такой неженке, как ты, просто почудилось! А потом же сама и предложила ему себя в качестве помощницы. Он просто не хочет слушать, что Трой избрал тебя жертвой, заставил, запугал! Это немыслимо! Да у старого Дрезднера он бы вылетел в два счета! Полный беспредел! Но ты не бойся, Никки, я это так просто не оставлю! Во-первых, мы напишем на него жалобу в Еспенский суд, а во-вторых…

– Погоди, Итан, – мне так сильно хотелось к нему прикоснуться, и я положила ладонь на кисть его руки. – Трой не заставлял меня. Я действительно сделала это сама. Мне сейчас очень нужны деньги, и дополнительная работа не помешает.

– Сама? – он повернулся ко мне всем корпусом, а я каким-то чудом смогла загнать слёзы обратно – не дать им пролиться.

– Прости, что сбила тебя с толку, Итан, – продолжала я почти нормальным голосом. – Шенк прав – мне действительно показалось, я раздула из мухи слона. В тот день я была сама не своя. У офицера Троя и правда своеобразная манера, но он ни разу не переступал рамок дозволенного. Спасибо, что хотел помочь. Прости…

Позволив себе сжать его руку, я поняла, что больше просто не выдержу.

Хлопнув дверцей машины, я, прижимая к себе дурацкий кофе, побежала через всю парковку к боковому входу в отделение.

Больше всего на свете я боялась, что он догонит меня, потому что знала -тогда я не выдержу и расскажу обо всем. О бабушке и Александре Бренте, о том, как выкрала ключ от кабинета помощника комиссара, как открыла сейф, как страшно было смотреть на женский труп в груде окровавленных одеял, но еще страшнее – в холодные глаза Кастора Троя.

Больше всего на свете я хотела, чтоб он меня остановил.

Но он не остановил, и я дошла до проходной.

– Ну, у тебя и личико, детка. Давай-ка на сегодня отменим!

Я полчаса прорыдала в кабинке туалета, и прекрасно знала, что у меня распух нос, а глаза красные-красные, как у новообращенного упыря. Сколько я не умывалась, сколько не терла лицо салфетками – результат вышел плачевный.

О чем Сабина Альмади, которая теперь являлась моим ментором, откровенно мне и заявила. Красотка с идеальной фигурой и прямыми блестящими волосами цвета горького шоколада – она была просто великолепна, недосягаема. Когда-то, еще до репрессий полиции нравов, считалась лучшей танцовщицей стриптиза в знаменитом на весь Предьял клубе «Барсук». Но судьба (а вернее, Его Высокопреосвященство Коул Тернер!) распорядилась иначе…

На месте клуба сейчас пустырь, а лицо Сабины пересекает большой уродливый шрам. Она живет в Поселениях – одном из особенных, огороженных районов Предьяла, где должны селиться те, кто проходил по статье «Преступление против морали и нравственности». И ей обещан Выпуск из Поселений за то, что она научит меня танцевать стриптиз. Ну, верней, как научит, даст несколько хороших уроков, чтобы я двигалась вполне сносно, дабы Вито Росси клюнул на меня, как на приманку.

И Сабина обещает, что научит, даже если ей придется ради этого «вывернуться кверху мясом». Тогда она сможет спокойно уехать из страны и сделать себе пластическую операцию. Поэтому у нее был стимул мучить меня своими изнуряющими тренировками каждый божий день после работы в пустом и гулком тренажерном зале полицейского отделения. Надо ли говорить, что домой я после этого приползаю никакая?

Разумеется, научиться этому сложному танцу вот так с налету невозможно. Она – профи, а я… На первом нашем занятии она сравнила мою пластику с пластикой кролика. При этом сама была грациозна, как пантера.

– Ты слишком скована, зажата, ты абсолютно не владеешь своим телом, – говорила она мне, как-то странно, слишком тесно прижимаясь, крутя и вертя меня на разные лады в своих руках, как послушную марионетку. – Стриптиз – это искусство, понимаешь, детка? Это не просто виляние задницей на сцене. Между нами говоря, вилять задницей может любая корова. А настоящий стриптиз – это то, что идет изнутри. Мужчины смотрят, как ты двигаешься, и ловят эмоции. Эмоции, крошка, им нужны твои эмоции. Женственность! Слышала хоть раз такое слово? Святые небеса, да кому я это говорю? Ты безнадежна!

У меня не получалось, она злилась, и снова и снова заставляла повторять самую простенькую связку самого базового уровня, когда, к нашему общему удивлению, что-то у меня начало получаться.

Может быть, потому что в эти моменты я представляла Кастора Троя, который смотрел бы на меня без своей извечной издевки, а лишь с одним сумасшедшим желанием, с которым бы он не смог совладать. Может быть, потому, что в эти моменты я представляла, что это он валяется в у меня в ногах, а не я у него?

– Нет-нет, отменять не надо! – возразила я и даже смогла улыбнуться. – Нам нельзя пропускать!

– На самом деле можно, – помолчав, вдруг сказала Сабина Альмади. – Сегодняшнюю репетицию я хотела сделать завершающей, но с таким, знаешь ли, лицом о соблазнении танцем и говорить нечего! Ты намного лучше чувствуешь свое тело, ты стала более раскована и уже очень даже сносно двигаешься. Когда забываешь про свою гребаную неуверенность в себе, разумеется. В крайнем случае, если что забудешь или растеряешься, просто вильнешь задницей. Думаю, этому тебя учить не надо? Завтра я скажу твоему начальству, что ты готова.

ГЛАВА 8

Малиновый вихрь

– Эй, погоди, погоди, красоточка! Сколько стоит приват?

Это был мужчина лет сорока – холеный блондин с окладистой бородой и длинными волосами, забранными в конский хвост. Деловой костюм с иголочки выдавал в нем какого-то очень крутого бизнесмена, заглянувшего на огонек в это богоугодное место. Хотя я и обмануться могла – я в таких вещах не разбираюсь.