– Госпожа, моя хорошая, добрая госпожа! – взмолилась она со страстью. – Не просите меня обманывать его. Говорю вам, я должна выйти за него замуж. Вы не знаете его. Я погибла, если нарушу свое слово. Я должна выйти за него!

– Ну хорошо, Феба, – уступила ее хозяйка. – Я не могу спорить с тобой. За всем этим, должно быть, кроется какая-то тайна.

– Это так, госпожа, – промолвила девушка, отвернувшись от Люси.

– Мне будет жаль потерять тебя, но я обещала быть тебе другом. Чем твой кузен собирается зарабатывать на жизнь, когда вы поженитесь?

– Ему бы хотелось открыть таверну.

– В таком случае, она у него будет, и чем быстрее он упьется до смерти, тем лучше. Сегодня вечером сэр Майкл обедает на холостяцкой вечеринке у майора Магрейва, а моя падчерица с друзьями в Грейндже. Ты можешь привести своего кузена в гостиную после обеда, и я скажу ему, что собираюсь предпринять для него.

– Вы так добры, госпожа, – вздохнула Феба.

Леди Одли сидела в роскошной гостиной, освещенной пламенем камина и восковыми свечами; ее темно-фиолетовое бархатное платье ярко выделялось на янтарного цвета подушках, волосы струились золотым потоком вокруг шеи. Все вокруг нее дышало богатством и роскошью, и странным контрастом всему этому и ее красоте был неуклюжий конюх, который стоял, почесывая голову, в то время как госпожа объясняла ему, что собирается сделать для своей служанки. Обещания Люси были весьма щедры, и она ожидала, что, несмотря на свою неуклюжесть, он хоть и в своей грубой манере, но выразит благодарность.

К ее удивлению он стоял, глядя в пол и не говоря ни слова в ответ на ее предложение. Феба стояла рядом с ним, и, казалось, его грубость неприятно поразила ее.

– Скажи госпоже, что ты благодарен, Люк, – сказала она.

– Да я не так уж и благодарен, – грубо ответил ее любовник. – Пятьдесят фунтов не хватит, чтобы открыть таверну. Пусть будет сто, госпожа.

– Это уж слишком, – возразила госпожа. Ее ясные голубые глаза заблестели от негодования. – Хотелось бы мне знать, откуда такая дерзость.

– О да, тем не менее вы дадите, – ответил Люк со спокойной наглостью, за которой скрывалось нечто большее. – Вы дадите сотню, госпожа.

Леди Одли поднялась со своего места, пристально глядя ему в лицо, затем, подойдя вплотную к своей служанке, произнесла высоким, звенящим голосом, который появлялся у нее в моменты сильного волнения:

– Феба Маркс, ты рассказала этому человеку!

Девушка упала на колени у ног госпожи.

– О, простите меня, простите меня, – рыдала она. – Я бы ни за что не рассказала, он заставил меня!

Глава 15. Настороже

Хмурым ноябрьским утром, когда желтый туман низко стелился по лугам и стадо коров с трудом пробиралось сквозь туманный мрак, натыкаясь на чернеющие изгороди или спотыкаясь о небольшие рвы, неразличимые во мгле; когда деревенская церквушка тускло вырисовывалась в призрачном свете; когда все дорожки и двери домов, крыши и серые старые трубы, деревенские мальчишки и бродячие собаки – все казалось причудливым и таинственным в этой полутьме, Феба Маркс и ее кузен Люк проходили через кладбище Одли и вскоре предстали перед дрожащим от холода помощником приходского священника, чье облачение стало сырым от утреннего тумана и повисло на нем мокрыми складками, и настроение которого отнюдь не улучшилось от того, что ему пришлось пять минут ожидать жениха и невесту.

Одетый в свой выходной костюм, мешковато сидевший на нем, Люк не выглядел красивее, чем обычно; но зато Феба, облаченная в изящные шуршащие шелка серого цвета, подаренные госпожой, смотрелась, как заметили немногие зрители этой церемонии, совершенной леди.

Но леди туманной и призрачной, смутных очертаний и тусклого цвета, чьи глаза, волосы, лицо и платье настолько слились с бледными тенями, что в мрачном свете туманного ноябрьского утра какой-нибудь суеверный незнакомец мог принять невесту за привидение какой-то совсем другой невесты, давно скончавшейся и похороненной за церковной оградой.

Мистера Люка Маркса, героя церемонии, это мало занимало. Он обеспечил себе жену по собственному выбору и получил предмет своих желаний – таверну. Госпожа предоставила ему 75 фунтов, необходимых для покупки небольшой гостиницы с трактиром, с запасом пива и спиртных напитков, расположенной в центре маленькой деревушки на вершине холма под названием Маунт-Стэннинг. На вид это был невзрачный домишко: ветхий и побитый непогодой, он стоял на возвышении, открытый всем ветрам, отгороженный лишь несколькими голыми и старыми тополями, которые выросли быстрее, чем набрали силу, и имели вследствие этого жалкий и заброшенный вид. Ветер дул по-своему у гостиницы «Касл» и временами жестоко использовал свою мощь. Этот ветер так разбивал и гнул низкие, крытые соломой крыши хозяйственных построек и конюшен, что они накренились вперед, словно шляпа, свисающая с низкого лба деревенского хулигана; этот ветер так сотрясал деревянные ставни на узких створчатых окнах, что они разбивались и болтались на ржавых петлях; этот ветер перевернул голубятню и разбил флюгер, который был дерзко установлен на самом верху, чтобы вещать о могуществе стихии; этот ветер раздувал огонь на любом, самом скромном деревянном украшении и с презрительной яростью терзал и разметал его; этот ветер оставлял мох на бесцветной поверхности оштукатуренных стен; одним словом, этот самый ветер расшатывал, разрушал и раскалывал груду ветхих строений, а затем с пронзительным воем уносился прочь – буйствовать в своей необузданной стихии. Бывший владелец таверны упал духом и устал от бесконечной борьбы со своим могучим врагом, ветру была предоставлена свобода действий, а таверна «Касл» медленно приходила в упадок. Но несмотря на это, внутри, за дверями, она продолжала процветать. Крепкие гуртовщики заглядывали в маленький бар, чтобы выпить; состоятельные фермеры проводили вечера, беседуя о политике, в низенькой, обшитой деревянными панелями гостиной, пока их лошади жевали подозрительного вида смесь из заплесневелого сена и вполне сносных бобов в полуразрушенных конюшнях. Временами даже участники охоты в Одли останавливались в гостинице «Касл», чтобы выпить и покормить лошадей; а однажды, по великому незабываемому случаю, владелец охотничьих собак заказал ужин на тридцать персон, и хозяин таверны чуть не сошел с ума от важности заказа.

Итак, Люк Маркс, став владельцем таверны «Касл» в Маунт-Стэннинге, считал, что ему крупно повезло.

Жениха и невесту ожидал фаэтон, чтобы отвезти их в новое жилище, и несколько простых деревенских жителей, которые с детства знали Фебу Маркс, слонялись у церковных ворот, чтобы пожелать ей счастливого пути. Ее бледные глаза стали еще бледнее от пролитых слез и красных кругов вокруг глаз. Жениха раздражало это проявление чувств.

– Чего ты ревешь, золотце? – свирепо спросил он. – Если не хотела выходить за меня, сказала бы сразу. Я что, собираюсь убить тебя?

Служанка госпожи вздрогнула, когда он заговорил с ней, и плотнее закуталась в свою маленькую шелковую накидку.

– Да ты замерзла в этом своем пышном наряде, – заметил Люк, с брезгливостью посмотрев на ее дорогое платье. – Почему это женщинам обязательно надо одеваться, как господа? Уж я тебе не буду покупать шелковых платьев, точно говорю.

Он усадил дрожащую девушку в фаэтон, укутал ее грубым покрывалом и поехал прочь сквозь густой туман, сопровождаемый негромкими приветственными криками нескольких мальчишек, которые сгрудились у ворот.

В услужение госпоже из Лондона была привезена новая горничная вместо Фебы Маркс – очень яркая девица, которая носила черное атласное платье и розовые ленты на чепчике и постоянно жаловалась на скуку, царившую в Одли-Корт.

На Рождество в старый особняк приехали гости. Сельский сквайр и его толстая жена заняли комнату с гобеленами; веселые девушки носились по длинным коридорам, а молодые люди выглядывали из забранных решетками окон, наблюдая за южными ветрами и облачным небом; в старых конюшнях не осталось ни одного свободного стойла; во дворе на скорую руку была установлена кузница, чтобы подковывать лошадей; стало шумно из-за непрестанного лая собак; на верхних этажах толпились слуги; в каждом маленьком створчатом окошке, укрывшемся под фронтоном, и в каждом слуховом оконце на причудливой старой крыше мерцали свечи в зимней ночи; так что какой-нибудь застигнутый ночью путник, неожиданно вышедший к Одли-Корту, обманутый светом, шумом и суетой, мог легко впасть в заблуждение и принять гостеприимный особняк за старомодную гостиницу, которые исчезли с лица земли давным-давно, с той поры, как последняя почтовая карета совершила свое печальное путешествие во двор скупщика.

Среди других гостей в Эссекс на охотничий сезон прибыл мастер Роберт Одли, с полудюжиной французских романов, ящиком сигар и тремя фунтами турецкого табака в своем чемодане.

Молодые сельские сквайры, беседовавшие за завтраком лишь о голландских кобылах и жеребятах, о славных семичасовых поездках верхом через три графства, и которые вставали от накрытого стола, дожевывая холодный филей, чтобы взглянуть на растянутое сухожилие лошади или на жеребенка, только что привезенного от ветеринара, так вот эти самые сквайры сочли Роберта Одли, мирно жующего кусочек хлеба с мармеладом, персоной, не стоящей их внимания.

Молодой адвокат привез с собой пару собак, и сельские джентльмены, которые платили по 50 фунтов за пойнтера и могли проехать сотню миль, чтобы посмотреть на выводок сеттеров, прежде чем заключить сделку, громко смеялись над двумя несчастными шавками; одна из них бежала за Робертом от Ченсери-Лейн, другую же Роберт отобрал у уличного торговца, который бил ее. И более того, так как Роберт настаивал, чтобы эти два весьма плачевного вида животных находились под его креслом в гостиной (к большому раздражению госпожи, которая, как мы знаем, не любила собак), то гости Одли-Корта смотрели на племянника баронета как на безобидного чудака.

Во время своих прошлых посещений Корта Роберт Одли выказывал слабый интерес к занятиям спортом. На спокойном сером пони сэра Майкла он не спеша трусил по вспаханным полям, и, притомившись, останавливался, тяжело дыша, у ближайшего фермерского дома и выражал сильнейшее желание больше не гнаться за гончими в это утро. Он зашел так далеко, что надел с великим трудом пару коньков с целью покататься по замерзшему пруду и позорно упал при первой же попытке; раскинув руки, он безмятежно лежал на спине, пока стоящие рядом не решили, что пора его поднять. Он уселся на заднем сиденье экипажа во время приятной утренней прогулки, бурно протестуя, когда коляска ехала в гору, и каждые десять минут требуя остановиться, чтобы поправить подушки. Но в этом году он не был склонен к подобного рода развлечениям. Все время он проводил, слоняясь по гостиной и стараясь угодить и быть любезным с госпожой и Алисией.

Леди Одли принимала знаки внимания племянника в своей изящной детской манере, которую ее обожатели находили очаровательной; но Алисия была возмущена переменой в поведении кузена.

– Вы всегда были жалким, бездушным занудой, Боб, – с презрением разразилась юная леди, врываясь в гостиную в костюме для верховой езды после охотничьего завтрака, на который Роберт не явился, предпочитая чашку чая в будуаре госпожи. – Но в этому году не знаю, что на вас нашло. Вы не годитесь ни на что, кроме как держать шелковую ленточку и читать Теннисона леди Одли.

– Моя дорогая вспыльчивая, стремительная Алисия, успокойтесь, – взмолился молодой человек. – Вывод – это не барьер, и вам не стоит выносить свое суждение так быстро, как несется ваша лошадка Аталанта, беря барьер, в погоне за несчастной лисой. Леди Одли интересует меня, а соседи моего дяди – не очень. Этот ответ вас удовлетворит, Алисия?

Мисс Одли презрительно вскинула голову.

– Лучшего ответа я от вас и не получу, Боб, – нетерпеливо произнесла она. – Ради бога, развлекайтесь как хотите; сидите, развалившись, в кресле хоть целый день с этими вашими нелепыми собаками на коленях, портите портьеры госпожи своими сигарами и раздражайте всех в доме своей глупой флегматичной физиономией.

Услышав эту тираду, мистер Роберт Одли широко раскрыл свои красивые серые глаза и беспомощно посмотрел на Алисию.

Молодая леди расхаживала по комнате, постукивая кнутом по своему костюму для верховой езды. Ее глаза горели гневным огнем, на смуглых щеках выступил яркий румянец. По всем этим признакам молодой адвокат не мог не догадаться, что его кузина в гневе.

– Да, – повторила она, – своей глупой, флегматичной физиономией. Вы знаете, Роберт Одли, что, несмотря на ваше показное дружелюбие, вас переполняют тщеславие и надменность. Вы свысока взираете на наши развлечения; вы поднимаете брови, пожимаете плечами, откидываетесь назад в своем кресле и игнорируете нас и наши занятия. Вы эгоистичный сибарит без сердца…

– Алисия! Бога ради!

Выронив газету, он беспомощно смотрел на свою обидчицу.

– Да, эгоистичный, Роберт Одли! Вы приводите домой полуголодных собак, потому что вам нравятся голодные собаки. Вы наклоняетесь и гладите каждую шавку на деревенской улице, потому что вам нравятся никчемные жучки. Вы обращаете внимание на маленьких детей и даете им полпенса, потому что вам это доставляет удовольствие. Но вы поднимаете ваши брови на четверть ярда, когда бедный сэр Гарри Тауэрс рассказывает какую-нибудь глупую историю, и лениво окидываете беднягу высокомерным взглядом. Что до вашего дружелюбия, вы скорее дадите ударить себя и скажете «спасибо», чем возьмете на себя труд дать сдачи; но вы не пройдете лишней мили, чтобы услужить своему лучшему другу. Да сэр Гарри стоит двадцати таких, как вы. Он, может быть, не умеет правильно говорить и поднимать брови до корней волос, но он пойдет в огонь и воду за девушку, которую любит, в то время как вы…

В этот момент, когда Роберт уже был готов к новой вспышке гнева, а Алисия, казалось, собиралась нанести свой главный удар, юная леди не выдержала и разразилась слезами.

Роберт вскочил с кресла, опрокинув собак на ковер.

– Алисия, моя дорогая, что с вами?

– Это… это… это перо от шляпы попало мне в глаза, – рыдала его кузина, и, прежде чем Роберт смог проверить справедливость этого утверждения, Алисия пулей вылетела из комнаты.

Мистер Одли собирался последовать за ней, когда среди шума, поднятого во дворе гостями, собаками и конюхами, он различил ее голос. Сэр Гарри Тауэрс, самый аристократичный молодой спортсмен в окрестностях, поддерживал ее маленькую ступню в своей руке, пока она вскакивала в седло.

– Боже мой! – воскликнул Роберт, наблюдая за веселой стайкой всадников, пока они не скрылись под аркой. – Что все это значит? Как превосходно она сидит на лошади! И какая стройная фигурка, и красивое, открытое, смуглое лицо; но так налететь на человека без малейшего повода! Вот результат того, что девушке позволяют гнаться за сворой гончих. Она научилась смотреть на все жизненные препятствия как на несколько футов бревен или поваленный забор, и она мчится по жизни словно по графским просторам, – прямо вперед и невзирая ни на что. Какой она могла бы быть чудесной девушкой, если бы воспитывалась на Фигтри-Корт! Если я когда-нибудь женюсь и у меня будут дочери, они получат самое лучшее образование и не ступят за порог дома, пока не достигнут возраста, когда их можно будет выдать замуж, и тогда я сам проведу их через Флит-стрит к церкви Святого Дунстана и передам в руки мужей.

Роберт Одли еще был занят этими размышлениями, когда в гостиную вошла госпожа, свежая и сияющая в своем элегантном утреннем костюме, ее золотистые локоны блестели от ароматизированной воды, в которой она купалась, в руках она держала альбом для рисования. Она установила маленький мольберт на столике у окна и начала смешивать краски на палитре. Полуприкрыв глаза, Роберт наблюдал за ней.

– Моя сигара не беспокоит вас, леди Одли?

– О нет, я привыкла к запаху табака. Мистер Доусон, врач, каждый вечер курил, когда я жила в его доме.

– Доусон – неплохой человек, не так ли? – небрежно спросил Роберт.

Госпожа залилась смехом.

– Самый лучший на свете, – подтвердила она. – Он платил мне двадцать пять фунтов в год – только представьте. Я хорошо помню, как получала деньги – шесть старых тусклых соверенов и маленькую кучку неопрятного, грязного серебра, только что полученного от пациентов! Но тогда я была так рада получить их, в то время как сейчас – не могу не смеяться, вспомнив об этом – эти краски стоят по гинее каждая, кармин и ультрамарин по тридцать шиллингов. Вчера я отдала миссис Доусон одно из моих шелковых платьев, бедняжка расцеловала меня, и врач нес узелок домой, спрятав его под плащом.

Госпожа долго и весело смеялась. Краски были смешаны, она срисовывала акварельный этюд, изображающий до невозможности красивого итальянского крестьянина в манере Тернера. Рисунок был почти закончен, ей оставалось только добавить несколько легких штрихов самой тонкой из своих кисточек. Она изящно подняла кисть, вглядываясь в картину.

Глаза Роберта Одли не отрывались от ее хорошенького лица.

– Это действительно перемена, – промолвил он после большой паузы, во время которой госпожа могла забыть, о чем говорила. – И большая перемена! Некоторые женщины пошли бы на что угодно, чтобы совершить такую перемену.

Ясные голубые глаза леди Одли расширились, она не отрываясь смотрела на молодого адвоката.

Зимнее солнце, осветив ее лицо из бокового окошка, озарило лазурью ее прекрасные глаза, пока не начало казаться, что они мерцают, становясь то голубыми, то зелеными, как опаловые оттенки моря изменяются в летний день. Маленькая кисточка выпала из ее руки, и алое пятно закрыло лицо крестьянина.

Роберт Одли нежно разглаживал скомканный лист табака своими осторожными пальцами.

– Мой друг на углу Ченсери-Лейн дал мне не такой хороший табак, как обычно, – бормотал он. – Если вы когда-нибудь закурите, моя дорогая тетушка, будьте очень осторожны, выбирая сигары.

Госпожа глубоко вздохнула, подняла кисточку и громко засмеялась, услышав совет Роберта:

– Как вы эксцентричны, мистер Одли! Знаете, иногда вы озадачиваете меня…

– Не больше, чем озадачиваете меня вы, моя дорогая тетушка.

Госпожа отложила краски и альбом и, перейдя к другому окну, на значительное расстояние от Роберта Одли, уселась в его глубокой нише и занялась вышиванием.

Теперь Роберт сидел далеко от госпожи, в другом конце комнаты, и только временами видел ее прекрасное лицо, окруженное ярким ореолом золотистых волос.

Уже с неделю находился он в Корте, но ни разу ни он, ни госпожа не упоминали имени Джорджа Толбойса.

Этим же утром, исчерпав все темы для разговора, Люси Одли осведомилась о друге своего племянника.

– Этот мистер Джордж… Джордж… – начала она, запинаясь.

– Толбойс, – подсказал Роберт.

– Да, точно – мистер Джордж Толбойс. Кстати, довольно необычное имя и, без сомнения, странная личность. Вы видели его в последнее время?

– Я не видел его с седьмого сентября, с того самого дня, когда он оставил меня спящим на лугу, недалеко от деревни.

– Бог мой! – удивилась госпожа. – Какой, должно быть, чудак этот мистер Джордж Толбойс! Расскажите мне о нем.

Вкратце Роберт рассказал ей о своих поездках в Саутгемптон и Ливерпуль с прямо противоположными результатами; госпожа слушала его очень внимательно.

Чтобы лучше рассказывать, молодой человек оставил свое место, прошел в другой конец комнаты и сел напротив леди Одли в амбразуре окна.

– И какие вы делаете выводы из всего этого? – помолчав, спросила она.

– Это такая загадка для меня, – ответил он, – я даже не знаю, что и думать; но во мраке неизвестности я могу нащупать путь к двум предположениям, которые кажутся мне почти несомненными фактами.

– И это…

– Во-первых, Джордж Толбойс никогда не уезжал дальше Саутгемптона. А во-вторых, не надо забывать, что он вообще не ездил в Саутгемптон.

– Но вы проследили его там. Его тесть видел его.

– У меня есть причины сомневаться в честности его тестя.

– Великий боже! – с сожалением воскликнула госпожа. – Что вы имеете в виду?

– Леди Одли, – мрачно промолвил молодой человек, – я никогда не практиковал в качестве адвоката. Я вступил в ряды профессии, на членов которой возложена большая ответственность и священные обязанности; я уклонялся от этой ответственности и обязанностей так же, как от всех тягот этой суетной жизни: но иногда мы оказываемся вовлеченными в то, чего более всего избегали, и в последнее время я обнаружил, что вынужден думать об этих вещах. Леди Одли, вы когда-нибудь изучали теорию косвенных улик?

– Как вы можете спрашивать бедную женщину о таких ужасных вещах? – возмутилась она.

– Косвенные улики, – продолжал молодой человек, как будто не слыша ее восклицания, – это удивительное полотно, сотканное из нитей, протянутых из каждой точки окружности, и достаточно крепкое, чтобы повесить человека. За какими незначительными, казалось бы, пустяками кроется порой разгадка какой-нибудь ужасной тайны, которую до сих пор не могли раскрыть умнейшие из умных! Кусочек бумаги, лоскут порванной одежды, пуговица от пальто, слово, неосторожно сорвавшееся с виновных губ, отрывок из письма, закрытая или открытая дверь, тень в окне, точность момента, тысяча незначительных обстоятельств, забытых преступником, но все это – стальные звенья удивительной цепи, которая куется знанием детектива, и в итоге – виселица построена, в мрачном тумане серого утра звонит колокол, помост скрипит под ногами осужденного, и преступление наказывается.

Легкие тени зеленого и алого упали на госпожу из окна с разноцветным стеклом, у которого она сидела; все естественные краски сошли с ее лица, оно стало пепельно-серым.

Откинув голову на подушки и безвольно уронив на колени руки, леди Одли потеряла сознание.

– С каждым днем круг сужается, – медленно произнес Роберт Одли. – Джордж Толбойс никогда не ездил в Саутгемптон.