– Она была бы очень глупа, если бы позволила себе поддаться подобной глупости, – заявила она. – Вы ипохондрик, мистер Одли, вам нужно принимать камфару, или красную лаванду, или нюхательные соли. Что может быть смехотворнее той идеи, что вы вбили себе в голову? Вы расстаетесь со своим другом Джорджем Толбойсом довольно таинственным образом – то есть сей джентльмен решает покинуть Англию, не предупредив вас. Что из того? Вы сами признали, что он изменился после смерти своей жены. Он сделался странным и начал избегать общества, ему стало все равно, что с ним будет. Но что наиболее вероятно, он просто устал от однообразия цивилизованной жизни и умчался на свои дикие золотые прииски, чтобы отвлечься от горя. Это довольно романтическая история, но самая обыкновенная. Но вы не удовлетворены таким простым объяснением исчезновения вашего друга, вы выстроили какую-то абсурдную теорию заговора, существующую лишь в вашей разгоряченной голове. Элен Толбойс мертва. «Таймс» написала об этом. Ее собственный отец говорит вам, что ее нет в живых. На надгробии на кладбище в Вентноре начертано о ее смерти. По какому праву, – ее голос повысился почти до пронзительного крика, – по какому праву, мистер Одли, вы приходите ко мне и мучаете этим Джорджем Толбойсом, по какому праву вы осмеливаетесь утверждать, что его жена все еще жива?

– По праву косвенных улик, леди Одли, – ответил Роберт, – по праву тех косвенных доказательств, которые иногда устанавливают виновность человека, совершившего убийство, при первом слушании дела, даже если на него падало меньше всего подозрений.

– Какие косвенные улики?

– Доказательства времени и места. Доказательство почерка. Когда Элен Толбойс покинула дом отца в Уайлденси, она оставила письмо, в котором писала, что устала от старой жизни, хотела найти новый дом и новую жизнь. Это письмо у меня.

– В самом деле?

– Сказать ли вам, на чей почерк похожа рука Элен Толбойс так сильно, что самый опытный эксперт не найдет меж ними различий?

– Сходство почерков двух женщин самая обычная вещь в наше время, – беззаботно ответила госпожа. – Я могла бы вам показать письма полудюжины моих приятельниц и заставить вас найти какие-нибудь различия в них.

– Но что, если почерк необычен, имеет отличительные особенности, благодаря которым его можно узнать среди сотен других?

– Ну, в таком случае совпадение довольно любопытное, – ответила госпожа. – Но не более чем совпадение. Вы не можете отрицать факт смерти Элен Толбойс лишь на основании того, что ее почерк напоминает чей-то другой.

– Но если цепочка таких совпадений ведет к единственному заключению, – промолвил Роберт. – Элен Толбойс покинула дом отца, согласно ее собственному письму, потому что устала от старой жизни и хотела начать новую. Знаете, какой я делаю отсюда вывод?

Госпожа пожала плечами.

– Не имею ни малейшего представления, – ответила она. – И так как вы держите меня в этом мрачном месте уже почти полчаса, я прошу вас позволить мне уйти и переодеться к обеду.

– Нет, леди Одли, – ответил Роберт с холодной неумолимостью, так не свойственной ему и превратившей его совсем в другое существо – безжалостное воплощение правосудия, жестокое орудие возмездия, – нет, леди Одли, – повторил он, – я уже говорил вам, что женские уловки не помогут вам, вызов вам не к лицу. Я был с вами честен и открыто предупредил вас. Я косвенно намекнул на опасность еще два месяца назад.

– Что вы имеете в виду? – неожиданно спросила госпожа.

– Вы решили пренебречь моим предупреждением, леди Одли, – продолжал Роберт, – и пришло время, когда я должен говорить с вами прямо. Неужели вы думаете, что то, чем наградила вас природа, спасет от возмездия? Нет, госпожа, ваши юность и красота, грация и изящество делают вашу ужасную тайну еще более ужасной. Уликам против вас недостает лишь одного звена, чтобы осудить вас, и оно будет добавлено. Элен Толбойс больше не вернулась в дом своего отца. Когда она покинула своего бедного старого отца и его убогий кров, она заявила, что порывает с прежней жизнью. Что люди обычно делают, когда хотят начать новую жизнь, пойти по новому кругу в этой гонке жизни, освободиться от пут, связывавших их по рукам и ногам в первой попытке? Они меняют имена, леди Одли. Элен Толбойс оставила своего маленького ребенка – она уехала из Уайлденси с твердым намерением предать забвению свою личность. Она исчезла как Элен Толбойс шестнадцатого августа пятьдесят четвертого года и семнадцатого числа того же месяца появилась вновь как Люси Грэхем, не имеющая друзей и родственников девушка, возложившая на себя нелегкие обязанности в доме, где ей не задавали никаких вопросов.

– Вы сумасшедший, мистер Одли, – закричала госпожа. – Вы сумасшедший, и мой муж защитит меня от вашей дерзости. Ну и что из того, что Элен Толбойс убежала из дома в один день, а я вступила в дом моей работодательницы на следующий? Что это доказывает?

– Само по себе очень мало, – ответил мистер Одли, – но с помощью других улик…

– Каких улик?

– Два ярлыка, наклеенные один на другой на коробке, оставленной вами у миссис Винсент: на верхнем стоит имя мисс Грэхем, а на нижнем – миссис Джордж Толбойс.

Госпожа погрузилась в молчание. В сумерках мистер Одли не видел ее лица, но он заметил, как две маленькие ручки конвульсивно прижались к сердцу, и он понял, что выстрел достиг цели.

«Боже, помоги этому бедному несчастному созданию, – подумал он. – Теперь она знает, что пропала. Интересно, чувствуют ли судьи то же, что и я сейчас, когда они надевают свои мантии и приговаривают к смерти какого-нибудь дрожащего от страха беднягу, не сделавшего им зла. Испытывают ли они благородное негодование или ту же боль, страдание, терзающие меня, пока я разговариваю с этой несчастной женщиной?».

Он шел рядом с ней в молчании. Они прогуливались вдоль темной аллеи, но теперь приближались к кустарнику в конце ее, где среди порослей колючек укрылся полуразвалившийся старый колодец.

Петляющая тропинка, заросшая сорными травами, вела к этому колодцу. Роберт вышел из аллеи и свернул на эту дорожку. В кустарнике было светлее, чем в аллее, а мистер Одли хотел увидеть лицо госпожи.

Он молчал, пока они не добрались до травы, бурно росшей возле колодца. Толстая кирпичная кладка местами обвалилась, куски ее валялись тут и там среди травы и вереска. Тяжелые подпорки, поддерживавшие деревянный сруб были на месте, но железное колесо отвалилось и лежало в нескольких шагах от колодца, проржавевшее и заброшенное.

Роберт Одли облокотился об одну из массивных подпорок и посмотрел вниз на лицо госпожи, бледное в холодных зимних сумерках. Появилась луна, слабо светящийся серп в серых небесах, и ее призрачный свет смешался с туманными тенями угасающего дня. Лицо госпожи казалось в точности похожим на то, которое Роберт Одли видел в своих снах, выглядывавшим из белых хлопьев пены в зеленых морских волнах и зовущим его дядю к разрушению.

– Эти два ярлыка у меня, леди Одли, – подытожил он. – Я отклеил их с коробки, оставленной вами на Кресчент-Вилла. Я взял их в присутствии миссис Винсент и мисс Тонкс. Можете ли вы что-нибудь возразить против этого доказательства? Вы говорите мне: «Я Люси Грэхем, у меня нет ничего общего с Элен Толбойс». В таком случае, вы можете предъявить свидетелей, знающих ваших родителей, где вы жили до того, как появились на Кресчент-Вилла? У вас должны быть друзья, родственники, связи. Даже если вы были самым одиноким созданием на этой земле, вы бы смогли указать хоть кого-нибудь, кто знал вас в прошлом.

– Да, – закричала госпожа, – если бы я оказалась на скамье подсудимых, я бы без сомнения предъявила свидетелей, чтобы опровергнуть ваше абсурдное обвинение. Но я не на скамье подсудимых, мистер Одли, и мне остается только посмеяться над вашей смехотворной глупостью. Говорю вам – вы сумасшедший! Если вам угодно говорить, что Элен Толбойс не мертва, и что я Элен Толбойс, можете оставаться при своем мнении. Если вы решили слоняться по местам, где я жила, и где жила эта миссис Толбойс, следуйте собственному желанию; но предупреждаю вас, что подобные фантазии нередко приводили людей, внешне таких же нормальных, как и вы, к долгому заключению в частных сумасшедших домах.

Роберт Одли невольно вздрогнул и отшатнулся от нее при этих словах.

«Она способна на новое преступление, только чтобы скрыть следы старого, – подумал он. – Она способна употребить все свое влияние на моего дядю, лишь бы поместить меня в сумасшедший дом».

Я бы не сказала, что Роберт Одли был трусом, но вполне допускаю, что дрожь ужаса, что-то сродни страху, пронзила его при воспоминании о страшных делах, которые творили женщины с того дня, как Бог сотворил Еву в райских садах. А что, если дьявольская сила притворства этой женщины окажется сильнее, чем правда, и раздавит его? Если она не пощадила Джорджа Толбойса, стоящего на ее пути и представляющего для нее определенную опасность, то пощадит ли она его, угрожавшего ей гораздо больше? Так же ли женщины милосердны, любящи и добры, как красивы и грациозны? Разве не существовало некоего месье Мазера де Латьюда, имевшего несчастье оскорбить изысканную мадам де Помпадур и искупившего свой неосторожный поступок пожизненным заключением в тюрьме? Он, дважды избежавший тюрьмы, два раза попадавший в плен, все же поверил запоздалому великодушию своего прекрасного противника и предал себя в руки неумолимой злодейки. Роберт Одли посмотрел в бледное лицо женщины, стоящей рядом с ним, это прекрасное лицо, на котором лучистые глаза светились странным опасным блеском; и припомнив сотни рассказов о женском вероломстве, содрогнулся при мысли о том, как неравна борьба между ними.

«Я открыл ей свои карты, – подумал он, – но она хранит свои. Маску, которую она надела, не сорвать. Мой дядя скорее решит, что я сошел с ума, чем поверит в ее виновность».

Бледное лицо Клары Толбойс, печальное и открытое, так не похожее на хрупкую красоту госпожи, возникло перед его мысленным взором.

«Какой же я трус, что беспокоюсь о себе и о своей безопасности, – подумал он. – Чем больше я наблюдаю эту женщину, тем больше у меня причин опасаться ее влияния на других, тем больше причин желать ее удалить из этого дома».

Он огляделся в этой сумрачной тьме. Уединенный сад напоминал тихое кладбище, обнесенное стеной и скрытое от мира.

«Где-то здесь, в этом саду она встретилась с Джорджем Толбойсом в день его исчезновения, – вдруг пришло ему в голову. – Интересно, где это произошло, в каком месте он взглянул в ее жестокое лицо и обвинил в вероломстве?»

Госпожа, опершись своей маленькой ручкой о противоположную подпорку, беззаботно покачивала своей хорошенькой ножкой среди высокой травы, но украдкой посматривала на своего противника.

– Тогда это будет поединок до смерти, – мрачно промолвил Роберт. – Вы отказываетесь прислушаться к моему предупреждению. Вы отказываетесь скрыться и раскаяться в совершенном вами зле где-нибудь за границей, подальше от великодушного джентльмена, обманутого и одураченного вашими притворными чарами. Вы предпочитаете остаться здесь и бросить мне вызов.

– Да, – ответила леди Одли, вскинув голову и глядя в лицо молодому адвокату. – Я не виновата, если племянник моего мужа сошел с ума и выбрал меня жертвой своей мономании.

– Да будет так, госпожа, – отвечал Роберт. – Моего друга Джорджа Толбойса в последний раз видели входящим в эти сады через железные ворота, какими мы прошли сюда сегодня вечером. Последнее, что о нем известно – это то, что он спрашивал вас. Его видели входящим в эти сады, но никто не видел, как он вышел отсюда. Я не верю, что он когда-нибудь покидал их. Я полагаю, он нашел свою смерть в пределах этих земель, и что его тело спрятано где-нибудь под тихой гладью воды, или в другом заброшенном уголке. Я переверну здесь все вверх дном, вырву с корнем каждое дерево в саду, но найду могилу моего убитого друга.

Люси Одли издала долгий пронзительный вопль и заломила в отчаянии руки, но ничего не ответила на это страшное обвинение. Ее руки медленно опустились, широко раскрытые глаза были прикованы к Роберту Одли, мерцая таинственным светом на мертвенно-бледном лице.

– Вы не доживете до этого, – произнесла она. – Прежде я убью вас. Зачем вы меня так мучаете? Почему вы не можете оставить меня в покое? Что я вам лично сделала, что вы решили быть моим гонителем, неотступно следовать за мной по пятам, играть в шпиона? Вы хотите свести меня с ума? Да знаете ли вы, что такое бороться с безумной женщиной? Нет, – воскликнула госпожа со смешком, – вы не знаете, иначе вы бы никогда…

Она вдруг умолкла и выпрямилась во весь рост. Это было то же движение, какое Роберт уже видел у старого полупьяного лейтенанта, и в нем чувствовалось то же оскорбленное достоинство – величие безысходного отчаяния.

– Уходите, мистер Одли, – промолвила она. – Вы сумасшедший, да, вы сумасшедший.

– Я ухожу, госпожа, – спокойно ответил Роберт. – Я никогда не примирюсь с вашими преступлениями. Вы отказались принять мою милость. Я хотел пожалеть живых. С этого момента я буду помнить лишь о долге по отношению к мертвым.

Он пошел прочь от уединенного колодца под тенью лип. Госпожа медленно следовала за ним по длинной мрачной аллее и через простой мостик к железным воротам. Когда он проходил через ворота, Алисия вышла из маленькой стеклянной двери, ведущей в обитую дубовыми панелями комнату для завтрака, и встретила кузена на пороге.

– Я везде искала вас, Роберт, – сказала она. – Папа спустился в библиотеку и, я уверена, будет рад вам.

Молодой человек вздрогнул при звуке мелодичного юного голоса своей кузины. «Боже мой! – подумал он. – Неужели эти две женщины сотворены из одного теста? Может ли эта открытая великодушная девочка, не умеющая скрыть ни одного чувства, состоять из той же плоти и крови, что и то несчастное существо, чья тень падает на дорожку около меня?»

Он перевел взгляд с кузины на леди Одли, стоящую у калитки и ожидающую, пока он позволит ей пройти.

– Не знаю, что нашло на твоего кузена, моя дорогая Алисия, – сказала госпожа. – Он такой рассеянный и странный, что это выше моего понимания.

– В самом деле! – воскликнула мисс Одли. – И все же я могу заключить, исходя из вашего долгого тет-а-тет, что вы сделали попытку понять его.

– О да, – спокойно заметил Роберт, – госпожа и я хорошо понимаем друг друга, но так как становится поздно, я хочу попрощаться с вами, леди. Я буду ночевать в Маунт-Стэннинге, поскольку у меня есть там дело, и я приду навестить дядю завтра.

– Что, Роберт! – воскликнула Алисия. – Ты конечно же не уйдешь, не повидав папу?

– Да, моя дорогая, – ответил молодой человек. – Я немного обеспокоен одним неприятным делом, имеющим ко мне отношение, и я лучше не пойду сейчас к дяде. Спокойной ночи, Алисия. Я приду или напишу завтра.

Он пожал кузине руку, поклонился леди Одли и вышел через темную арку на тихую аллею за Кортом.

Госпожа и Алисия наблюдали за ним, пока он не скрылся.

– Бог мой, что это случилось с моим кузеном Робертом? – в нетерпении воскликнула мисс Одли, когда адвокат ушел. – Что значит это нелепое поведение? Какое-то неприятное дело, которое его беспокоит, в самом деле! Думаю, какой-нибудь злопамятный прокурор навязал бедняге судебное дело, и он впадает в слабоумие от смутного осознания своей некомпетентности.

– Вы когда-нибудь изучали характер вашего кузена, Алисия? – серьезно спросила госпожа, немного помолчав.

– Изучала характер! Нет, леди Одли. Зачем мне это? – ответила Алисия. – Не требуется много времени, чтобы понять, что он ленивый, эгоистичный сибарит, который заботится лишь о собственном спокойствии и комфорте.

– Но ты никогда не думала, что он немного странный?

– Странный! – повторила Алисия, поджав свои алые губки и пожав плечами. – Ну да… полагаю, что для таких людей обычно есть какое-нибудь извинение. Да, я полагаю, Боб со странностями.

– Я ничего не слышала о его отце и матери, – задумчиво продолжала госпожа. – Ты помнишь их?

– Я никогда не видела его мать. Она была в девичестве мисс Дэлримил, лихая девушка, сбежавшая с моим дядей и потерявшая вследствие этого приличное состояние. Она умерла в Ницце, когда бедному Бобу было пять лет.

– Ты не слышала о ней что-нибудь особенное?

– Что вы имеете в виду – «особенное»? – спросила Алисия.

– Ты не слышала, что она странная, то, что люди называют немного не в себе?

– О нет, – смеясь ответила Алисия. – Моя тетя, полагаю, была весьма рассудительной женщиной, хотя и вышла замуж по любви. Но если помните, она умерла до того, как я родилась, и поэтому я мало о ней знаю.

– Но, полагаю, ты помнишь своего дядю?

– Моего дядю Роберта? – спросила Алисия. – О, да, я хорошо его помню.

– Был ли он странный, я имею в виду, были ли у него особенные привычки, как у твоего кузена?

– Да, думаю, Роберт унаследовал все странности своего отца. Мой дядя проявлял такое же безразличие к окружающим, что и мой кузен, но поскольку он был хорошим мужем, любящим отцом и добрым хозяином, никто не оспаривал его взглядов.

– Но он был странным?

– Да, я полагаю, считалось, что он немного странный.

– А, – мрачно промолвила госпожа, – я так и думала. Ты знаешь, Алисия, безумие чаще передается от отца к сыну, чем от отца к дочери, и от матери к дочери, чем от матери к сыну. Твой кузен Роберт Одли очень красивый молодой человек, и я думаю, очень добросердечный, но за ним нужно присматривать, Алисия, потому что он безумен!

– Безумен! – возмущенно воскликнула Алисия. – Вы выдумываете, госпожа, или же… или… вы пытаетесь напугать меня, – добавила юная леди с тревогой.

– Я только хочу, чтобы ты была настороже, Алисия, – ответила госпожа. – Мистер Одли может быть, как ты говоришь, просто немного странный, но он так разговаривал со мной сегодня вечером, что напугал меня до смерти, и я думаю, – он сходит с ума. Я сегодня же вечером серьезно поговорю с сэром Майклом.

– Поговорите с папой! – воскликнула Алисия. – Но вы не будете беспокоить папу такими предположениями!

– Я только предостерегу его, моя дорогая Алисия.

– Но он никогда не поверит вам, – сказала мисс Одли, – он посмеется над таким предположением.

– Нет, Алисия, он поверит всему, что я скажу ему, – ответила госпожа со спокойной улыбкой.

Глава 5. Подготовка почвы

Леди Одли прошла из сада в библиотеку, уютную домашнюю комнату, обитую дубовыми панелями, в которой сэр Майкл любил читать или писать, или обсуждать дела поместья со своим управляющим, рослым сельским жителем, агрономом и юристом, снимающим небольшую ферму в нескольких милях от Корта.

Баронет сидел в широком мягком кресле у камина. Яркие языки пламени взметались и падали, вспыхивая то на полированных выступах книжного шкафа из черного дуба, то на золотисто-красных переплетах книг, то отсвечивая от афинского шлема мраморной Паллады, то освещая лоб сэра Роберта Пила.

Лампа на письменном столе еще не была зажжена, и сэр Майкл сидел, ожидая при свете огня в камине прихода своей юной супруги.

Мне очень трудно описать чистоту его великодушной любви – такую же нежную, как привязанность молодой матери к своему первенцу, и такую же рыцарскую, как беззаветная страсть Байярда к своей госпоже.

Пока он думал о своей обожаемой жене, дверь открылась и, подняв голову, баронет увидел хрупкую фигурку у двери.

– Моя дорогая! – воскликнул он, когда госпожа закрыла за собой дверь и направилась к нему. – Я думал о тебе и ожидал тебя целый час. Где ты была и что делала?

Госпожа немного помедлила, оставаясь в тени, прежде чем ответить на его вопрос.

– Я ездила в Челмсфорд, – промолвила она, – за покупками и… – Она запнулась, в смущении теребя ленты от своей шляпки своими тонкими белыми пальчиками.

– И что же, моя дорогая, – спросил баронет, – что же ты делала, вернувшись из Челмсфорда? Я слышал, как экипаж остановился у дверей еще час назад. Ведь это был твой экипаж, не так ли?

– Да, я приехала час назад, – ответила госпожа с тем же смущением.

– И чем ты занималась, приехав домой?

Сэр Майкл задал этот вопрос с легким упреком. Присутствие юной жены словно солнце освещало его жизнь, и хотя он вовсе не хотел привязывать ее к себе, его глубоко огорчало, что она могла охотно и безо всякой надобности проводить время без него, по-детски болтая и предаваясь легкомысленным занятиям.

– Чем же ты занималась, приехав домой, моя дорогая? – повторил он. – Что так задержало тебя?

– Я беседовала с… с мистером Робертом Одли.

Она продолжала теребить ленты от своей шляпки, наматывая их на пальцы, и говорить смущенным голосом.

– Робертом! – удивился баронет. – Роберт здесь?

– Он был здесь.

– И все еще тут, я полагаю?

– Нет, он ушел.

– Ушел! – воскликнул сэр Майкл. – Что ты имеешь в виду, дорогая?

– Я хочу сказать, что ваш племянник приходил в Корт сегодня днем. Алисия и я видели его в саду. Он был здесь еще четверть часа назад, беседуя со мной, а затем поспешил прочь, ничего толком не объяснив, за исключением нелепого предлога о каком-то деле в Маунт-Стэннинге.

– Дело в Маунт-Стэннинге! Да какое дело у него может быть в этом Богом забытом уголке? Значит, он отправился ночевать, как я понял, в Маунт-Стэннинг?

– Да, думаю, он сказал что-то в этом роде.

– Честное слово, – воскликнул баронет, – похоже, он сошел с ума.

Лицо госпожи оставалось в тени, и сэр Майкл не увидел, как ее бледное лицо вспыхнуло, когда он сделал это простое замечание. Победная улыбка осветила лицо Люси, явно говорившая: «Вот оно – я могу вертеть им, как пожелаю. Я могу показать ему черное, но если скажу, что это белое, он мне поверит».

Но сэр Майкл Одли, сказав, что его племянник не в своем уме, просто воскликнул это, не подразумевая такого значения. Действительно, баронет невысоко оценивал способности Роберта к повседневным делам. Он привык смотреть на своего племянника как на добродушного, но пустого человека, чье сердце природа щедро наградила добротой, но чью голову немного обошли при распределении интеллектуальных даров. Сэр Майкл Одли сделал ошибку, которую часто совершают беспечные состоятельные люди, не имеющие случая заглянуть в глубь вещей. Он принимал лень за глупость. Он считал, что если его племянник ведет праздный образ жизни, значит он обязательно глуп. Он решил, что если Роберт не отличился ни на одном поприще, так это потому, что не смог.

Сэр Майкл позабыл о молчаливом безвестном Мильтоне, умершем безгласным из-за недостатка той упорной настойчивости, того слепого мужества, которыми должен обладать поэт, если хочет найти издателя; он позабыл о Кромвеле, лицезреющем сей благородный корабль – политическую экономию, барахтающийся в море смятения и идущий ко дну в бурю шумной суматохи, и неспособного добраться до руля или хотя бы послать спасательную шлюпку тонущему кораблю. Ошибочно судить о способностях человека лишь по тому, что он совершил.

Мировая Валгалла – закрытое пространство, и возможно, самые великие люди – те, кто молча гибнет вдали от священных ворот. Быть может, самые чистые души – те, кто избегает суматохи беговой дорожки, шума и смятения борьбы. Игра жизни чем-то напоминает игру в карты, и иногда бывает, что козыри остаются в колоде.

Госпожа сняла шляпку и уселась на обитую бархатом скамеечку у ног сэра Майкла. В этом детском движении не было ничего заученного или притворного. Для Люси Одли было так естественно оставаться ребенком, что никто и не пожелал бы увидеть ее другой. Было бы глупо ожидать величественной сдержанности или женской степенности от этой желтоволосой сирены так же, как ожидать от глубокого баса чистого сопрано песни жаворонка.

Она сидела, отвернув свое бледное лицо от огня и положив руки на ручку кресла, где сидел ее муж. Они были так беспокойны, эти хрупкие белые ручки.

– Знаешь, я хотела прийти к тебе, дорогой, – начала она, – я сразу хотела зайти к тебе, как только вернулась домой, но мистер Одли настоял на беседе с ним.

– Но о чем, любовь моя? – спросил баронет. – Что мог сказать тебе Роберт?

Госпожа не ответила на этот вопрос. Ее прекрасная головка склонилась на колени мужа, волнистые золотистые волосы упали на ее лицо.

Сэр Майкл поднял эту прекрасную головку своими сильными руками и заглянул в ее поднятое лицо. Огонь камина осветил большие мягкие голубые глаза на бледном лице, в них стояли слезы.

– Люси, Люси! – вскричал баронет. – Что это значит? Любовь моя, что тебя так расстроило?

Леди Одли пыталась заговорить, но слова не шли с ее дрожащих губ. Ком в горле мешал вырваться этим фальшивым, но правдоподобным словам, которые были ее единственным оружием против врагов. Она не могла говорить. Отчаяние, овладевшее ею в мрачной липовой аллее, стало слишком большим, чтобы молча сносить его, и она разразилась истерическими рыданиями. Ее хрупкую фигурку сотрясало непритворное горе и разрывало ее, словно хищный зверь, на куски своей ужасной силой. Это был взрыв настоящего страдания и ужаса, раскаяния и горя. Это был один дикий выкрик, в котором более слабая женская натура берет верх над искусством сирены.

Не так собиралась она сражаться в страшном поединке с Робертом Одли. Она намеревалась использовать не это оружие, но, возможно, никакая хитрость не послужила бы ей лучше, чем этот одиночный взрыв горя. Он потряс ее мужа до глубины души. Он озадачил и ужаснул его. Он ослабил могучий ум этого мужчины до беспомощного смятения и растерянности. Он ударил по слабому месту в натуре этого порядочного человека. Он воззвал непосредственно к любви, испытываемой сэром Майклом Одли к своей жене.

Да поможет Бог нежной слабости сильного мужчины по отношению к женщине, которую он любит. Да сжалится над ним Господь, когда виновное создание, обманув его, бросается со своими слезами и горестными жалобами к его ногам в самозабвении и раскаянии, муча его видом своих страданий, надрывая сердце своими рыданиями, терзая его грудь своими стонами. Умножая свои собственные страдания до огромной муки, слишком тяжелой, чтобы перенести ее мужчине. Да простит его Господь, если сведенный с ума этим жестоким мучением, он нарушает на какой-то миг равновесие и готов простить все что угодно, готов принять это несчастное существо под защиту своих объятий и простить то, что мужская честь не велит ему прощать. Раскаяние жены, стоящей у порога дома, в который она больше не имеет права войти, не сравнится со страданиями мужа, закрывающего дверь перед этим дорогим умоляющим лицом. Мучение матери, которая никогда больше не увидит своих детей, – ничто по сравнению со страданиями отца, который должен сказать этим детям: «Мои маленькие, отныне вы сироты».

Сэр Майкл поднялся с кресла, дрожа от негодования, и готовый немедленно начать битву с особой, причинившей горе его жене.

– Люси, – промолвил он, – Люси, я настаиваю, чтобы ты рассказала мне, что или кто тебя расстроил. Я настаиваю на этом. Кто бы тебя ни огорчил, будет отвечать передо мной за твое горе. Ну же, моя любовь, рассказывай мне прямо, без утайки, в чем дело?

Он снова сел и склонился над поникшей фигурой у его ног, успокаивая собственное волнение желанием облегчить отчаяние жены.

– Скажи мне, в чем дело, дорогая? – нежно прошептал он.

Внезапный припадок прошел, и госпожа подняла голову: слезы в ее глазах мерцали слабым светом, и очертания ее хорошенького розового ротика, те тяжелые, жесткие складки, которые Роберт Одли видел на портрете, были отчетливо различимы в свете огня.

– Я такая глупая, – сказала она, – он и вправду чуть не довел меня до истерики.

– Кто, кто чуть не довел тебя до истерики?

– Ваш племянник – мистер Роберт Одли.

– Роберт! – вскричал баронет. – Люси, что ты хочешь сказать?

– Я говорила вам, что мистер Одли настоял на том, чтобы я пошла в липовую аллею, дорогой, – продолжала госпожа. – Он сказал, что хочет поговорить со мной, и я пошла, а он говорил такие ужасные вещи, что…

– Какие ужасные вещи, Люси?

Леди Одли содрогнулась и конвульсивно сжала своими пальчиками сильную руку, нежно гладящую ее по лицу.

– Что он сказал, Люси?

– О, мой дорогой, как я могу рассказать вам? – вскричала госпожа. – Я знаю, что расстрою вас или вы посмеетесь надо мной, и тогда…

– Посмеюсь над тобой? Нет, Люси.

Леди Одли на минутку умолкла. Она сидела, глядя перед собой невидящим взглядом, все еще сжимая руку мужа.

– Дорогой мой, – медленно заговорила она, запинаясь и с трудом подбирая слова, – вам никогда – я так боюсь рассердить вас – вам никогда не приходило в голову, что мистер Одли немного… немного…

– Немного что, дорогая?

– Немного не в себе, – запнулась леди Одли.

– Не в себе! – воскликнул сэр Майкл. – Моя дорогая девочка, что ты придумываешь?

– Вы только что сказали, дорогой, что он сошел с ума.

– Разве, любовь моя? – смеясь ответил баронет. – Не помню, чтобы я сказал это, ведь это просто так говорится, но ничего не значит само по себе. Может быть, Роберт немного эксцентричен, немного глуп, возможно, не очень отягощен умом, но не настолько, чтобы быть сумасшедшим.

– Но сумасшествие иногда передается по наследству, – возразила госпожа. – Мистер Одли мог унаследовать…

– Он не мог унаследовать безумие от семьи его отца, – перебил ее сэр Майкл. – Одли никогда не заселяли частные сумасшедшие дома и не платили таким врачам.

– А от семьи матери?

– Это мне неизвестно.

– Люди обычно держат такие вещи в тайне, – мрачно заметила госпожа. – Сумасшедшие могли быть в семье твоей золовки.

– Не думаю, дорогая. – ответил сэр Майкл. – Но, Люси, во имя бога, скажи мне, как это пришло тебе в голову?

– Я пытаюсь объяснить поведение вашего племянника. Иначе я не могу объяснить его. Если бы вы слышали, что он говорил мне сегодня вечером, сэр Майкл, вы бы тоже решили, что он безумен.

– Но что же он сказал, Люси?

– Даже не знаю, как ответить. Он так поразил и смутил меня. Мне кажется, он слишком долго жил совсем один в своих уединенных апартаментах в Темпле. Возможно, он слишком много читает или курит не в меру. Знаете, некоторые врачи считают сумасшествие простым заболеванием мозга, которому подвержен любой человек и которое вызывается определенными причинами и лечится определенными средствами.

Глаза леди Одли все еще были прикованы к горящим углям в широком камине. Она говорила так, как будто часто слышала рассуждения на эту тему, как будто мысль ее унеслась от племянника мужа к более широкому вопросу о безумии вообще.