Мистер Уэстон Валлори с своею непоколебимою настойчивостью выдрессировал себя так, что утратил способность проводить время праздно. Он вставал с жаворонком в своем нарядном домике в Норвуде и выходил из дому раньше торговца молоком. Горе было его экономке и его кухарке, если его чашка крепкого чая не стояла на маленьком столе возле его постели в половине шестого утра летом и в половине седьмого зимой. Горе было его садовнику, если барин во время своей утренней прогулки замечал сорную травку в бордюрных цветах, если дорожки не были сглажены железным катком и лужок для крикета не выбрит как голова ссыльного. Скромное хозяйство мистера Уэстона Валлори велось безукоризненно. Он умел заставить своих слуг делать вдвое более, чем они делали у других не столь взыскательных хозяев, потому что сам был воплощенною аккуратностью.

– Я никогда ничего не требую от вас не вовремя, – говорил он, – и никогда не заставляю вас просиживать ночи. И действительно, последнее было бы излишнею и неудобною тиранией, потому что он имел свой отдельный ключ, и никто кроме его самого не мог знать часа его возвращения. Слуги редко слышали, как он проходил в свою спальню, но в семь часов утра он уже всегда гулял по саду, свежий и цветущий, как его штамбовые розы.

– Я могу спать очень мало, – говорил он в минуты откровенности. – Право, я считаю обыкновение ложиться в постель каждую ночь глупейшею формальностью. В железный век, я уверен, не было такого обычая. Неужели вы думаете, что Юрий Цезарь и Вильгельм Завоеватель спрашивали каждую ночь свою спальную свечу и валялись в постелях, как мы. В мире не было бы никакого движения, если бы вожди человечества тратили половину жизни на сон.

Один медик, услышав эти рассуждения, заметил, что дома для умалишенных были бы вдвое полнее, если бы сон вышел из употребления.

– Очень может быть, – сказал Уэстон своим небрежным тоном. – Не всякий в состоянии это вынести. Возьмите для примера Наполеона Первого. Он довольствовался четырьмя часами сна, и оставался здоров и телом и душою при таких обстоятельствах, при которых многие потеряли бы голову.

И считая себя, вероятно, созданным из одного материала с Наполеоном I, Уэстон Валлори никогда не спал более четырех часов. В Клеведоне он уходил вечером из курильной комнаты в спальню последний, а вставал и одевался на рассвете, при веселом щебетании пробуждавшихся птиц. На другое утро после ненастного дня, который клеведонские гости принуждены были высидеть дома, он был уже в саду, когда часы на конном дворе пробили шесть. Утро было прекрасное, с безоблачным небом и с нежным ветерком, игравшим лепестками роз и страстоцвета. Если б Уэстон Валлори был любителем природы, он насладился бы вполне этим утром, если б он был живописцем, он поспешил бы перенесть на полотно роскошные образцы форм и слияния цветов встречавшиеся во всем, что его окружало, но так как он не был ни тем, ни другим, то увидел только дурно содержимый сад и подосадовал на сэра Френсиса, позволявшего служить себе так небрежно.

Сад не мог занять надолго его деятельный ум. Он не способен был любоваться каплями росы на розах. Он выкурил сигару, походил задумчиво по аллеям и вышел в небольшую калитку, отворявшуюся в парке.

«Я успею сходить до завтрака в этот таинственный Брайервуд, – сказал он. – Воображаю, как приятно Гаркросу видеть меня здесь. Он должен знать, что если с его пребыванием в ферме связана какая-нибудь история, я скорее всех узнаю ее подробности. Как странно, что Августа так любит его и любит не за то, что он лучше, или красивее, или умнее других, а только потому что он совершенно равнодушен к ней. Прав был тот, кто сказал: единственное средство привлечь к себе женщину в наши дни это не обращать на нее ни малейшего внимания».

Он пошел по запущенной части парка, по той самой дороге, по которой шли Губерт Вальгрев и Грация Редмайн, когда встретили ехидну. В глазах Уэстона эта лесная глушь не имела никакой привлекательности.

«Славное место, – подумал он, – и человек, который содержит его так небрежно, не заслуживает быть его обладателем».

Небольшая готическая сторожка у южного выхода была поправлена и имела более привлекательный вид, чем в дни, когда Грация и ее возлюбленный вошли в парк с этой стороны, через развалившуюся дубовую калитку. По обновленным кирпичным стенам вилась зеленая ипомея, вместо разбитых стекол сияли блестящие решетчатые окна, украшенные белыми кисейными занавесками. На одном из окон стояла плетеная корзинка с цветами и висела клетка с канарейкой.

«Женское дело», – подумал Уэстон, и нисколько не удивился, когда из маленькой готической двери вышла молодая девушка с ключом от калитки.

Это была Джанна Бонд, дочь главного садовника и особа очень известная в своем кружке общества. Она была признана единодушно самою красивою девушкой в трех окрестных деревнях и самою отчаянною кокеткой. В двадцать три года она разбила больше сердец, чем могла сосчитать, и в настоящее время держала в своей власти честное сердце Джозефи Флуда, грума сэра Френсиса. Этот молодой человек, ее отъявленный поклонник, имел деньги в Банке и непреодолимое стремление начать жизнь булочником или кондитером в небольшой деревушке Райтон, состоявшей из ряда домиков и темных лавочек на большой дороге, в недалеком расстоянии от Кингсбери.

Когда Джанна Бонд шла по тенистому, садику сторожки, в красиво сшитом и накрахмаленном ситцевом платье, Уэстон Валлори подумал, что никогда не видал такой красивой женщины. Он был не особенно тонким ценителем женской красоты. Свежий цвет лица, черные волосы, черные глаза и полные пунцовые губы Джанны удовлетворяли его высшим требованиям на этот счет.

Он направился к калитке молча, пораженный изумлением, но быстро оправился и обратился к Джанне с тою грациозною свободой в обращении, которою всегда он отличался.

– Многие ли приходят в Клеведон этим путем? – спросил он, смотря на девушку с нескрываемым одобрением.

– Нет, сэр, – отвечала мисс Бонд, нисколько не смущаясь его взгляда. – Здесь ужасная скука.

– Если так, то я уверен, что не многие знают, какая прелестная девушка отворяет эту калитку, – иначе люди стали бы делать лишнюю милю, чтобы только пройти мимо вашей сторожки. Мужчины, конечно; женщинам было бы не совсем приятно вспомнить о своем безобразии в сравнении с вами.

Такие комплименты были не новостью для мисс Бонд, и она сумела отвечать ему с дерзкою бесцеремонностью, которую ее поклонники принимали за остроумие. Мистер Валлори был восхищен ее ответом, и несмотря на то, что шел по делу, не мог отказать себе в удовольствии проболтать с ней около четверти часа. Она сообщила ему, что ее отец методист и член секты, предводимой некоим Джошуа Боджем, просвещенным портным, что он очень суров и строг с ней, что ей очень скучно жить в южной сторожке, что до приезда сэра Френсиса в Клеведон они жили в Райтоне, и что она охотно бы возвратилась туда, хотя там у них не было ни такого удобного жилища, ни сада.

– Но там можно было всегда поговорить с кем-нибудь, хотя бы с какою-нибудь старухой или ребенком, а здесь не видишь целый день ни души.

– Возможно ли это? – спросил Уэстон. – А мне казалось, что люди должны приходить издалека, чтобы поговорить с такою красивою и умною девушкой, как вы.

– О, охотников проводить здесь время было бы немало, если б я только позволила, – возразила мисс Бонд, гордо вскинув голову. – Но мне таких гостей не нужно, и я никогда не поощряла их, хотя меня и называют кокеткой.

– А вас разве называют кокеткой? – спросил Уэстон. – Но вы слишком умны, чтобы не знать, что злословие есть род дани, которую общество платит людям с высшими достоинствами. Если бы вы не были самою хорошенькою девушкой на расстоянии двадцати миль вокруг, никому не было бы дела до вашего кокетства. Иные женщины отдали бы все в мире, чтоб иметь вашу репутацию.

Мисс Бонд не стала оспаривать справедливость этих замечаний.

– Я не обращала бы ни малейшего внимания на эти сплетни, – отвечала она, – если б отец не бранился и не зачитывал меня Священным Писанием, как будто я дочь Сиона или была когда-нибудь на Семи Холмах. Но недолго осталось мне терпеть такое мучение. Я скоро брошу эту скучную берлогу и возвращусь в Райтон.

По тону последних слов Уэстон тотчас же понял их смысл.

– Вы намерены выйти замуж? – спросил он.

– Да, и очень скоро. Я долго колебалась, но наконец потеряла терпение и решилась пристроиться.

– Пристроиться! – воскликнул Уэстон. – Какое ужасное слово и какое ужасное понятие оно выражает. Такая прелестная бабочка, как вы не должна никогда пристраиваться к какому-нибудь одному цветку, когда все сады мира к ее услугам. Пристроиться! Это значит покончить со всеми жизненными надеждами и связать себя навеки с каким-нибудь коттеджем в Райтоне. Если бы вы знали себе цену, моя милая мисс Бонд, вы не думали бы о таком самопожертвовании. Девушка с высшими достоинствами не должна бы и думать выходить замуж раньше тридцати лет. Может ли она оценить свои шансы, пока не достигнет зенита своей красоты? В восемнадцать лет она может сделаться невестой садовника, а в двадцать восемь герцогиней. Но, может быть, вы не знаете истории бедной девушки, которая сделалась неожиданно русскою императрицей, и историю знаменитой Полли, которая сделалась герцогиней Бальтон, хотя далеко уступали вам в красоте.

– А вы знали эту Полли? – спросила мисс Бонд с любопытством. Ей очень нравилось направление разговора. Честолюбивые желания запали в ее душу даже в одинокой южной сторожке, но самые нелепые планы, какие мог создать ее необработанный ум, были ничто в сравнении с теми, которые развивал пред ней Уэстон.

– Нет, – отвечал он, смеясь. – Я не имел чести знать Полли, Она жила до меня. Но я видел ее портрет, сделанный Гогартом, портрет женщины бесцветной, с резкими чертами лица. Вы в тысячу раз лучше ее.

Он взглянул на свои часы. Эта болтовня, хотя и очень приятная, была тем не менее пустою тратой времени, а тратить даром время было не в характере Уэстона. Он вышел из дому с намерением сделать дело до завтрака.

– Вы, вероятно, знаете Брайервудскую ферму, мисс Бонд? – спросил он.

Девушка подняла на него изумленные глаза. Этот внезапный переход от восторженных комплиментов к самому обыденному вопросу привел ее в недоумение.

– Конечно, знаю. Брайервуд это ферма мистера Редмайна.

– Да, мистера Редмайна, сколько мне помнится. Но Редмайн эмигрировал, так я слышал. Они уехали в Австралию?

– Уехали, и опять приехали, – отвечала мисс Бонд, помахивая ключом, от калитки, с видом оскорбленного достоинства. – Она не могла помириться с бесцеремонным переходом от разговора об ее красоте и об ее шансах выйти за герцога к такому прозаическому предмету, как Брайервуд.

– Опять приехали?

– Да, то есть Ричард Редмайн приехал, и давно уже приехал. Говорят, он страшно изменился, и те, кто знали его хорошо лет пять тому, назад, едва узнают его теперь.

– Отчего же он так изменился? – спросил Уэстон с сильнейшим любопытством.

– От неприятностей, – отвечала мисс Бонд.

– От каких же неприятностей! Денежных?

– О, нет! Говорят, что он привез несметное богатство из Австралии, и мог бы купить Клеведон, если бы захотел. Не в деньгах дело, а есть другая причина, что он так мрачен. Я встретила его однажды в сумерки – говорят, он никогда не выходит из дому днем – и испугалась его сердитого лица. Я едва узнала его, однако я поклонилась и пожелала доброго вечера, а он только кивнул мне головой, и взглянул на меня каким-то диким взглядом.

– Плохие признаки, мисс Бонд, – заметил Уэстон.

– Боюсь, что мистер Редмайн на плохой дороге. Но почему же он так изменился? Если не вследствие денежных неприятностей, то вследствие каких же других?

– Вы здесь, вероятно, приезжий, если не знаете того, что известно всем, но вы так интересуетесь Редмайном, что можно подумать, что вы его знаете, – возразила мисс Бонд, все еще сердито помахивая ключом, но все более и более увлекаясь разговором о чужих делах.

– Я много слышал о нем, но не знаю всех его семейных дел, – отвечал Уэстон с нетерпением. – Так какие же неприятности? Что было их причиной?

– Его дочь, – отвечала девушка.

– Его дочь?

– Да, его единственная дочь, которую он боготворил. Она умерла, пока он был в Австралии.

– Умерла! Это тяжелый удар, но тем не менее такой, к которому должен быть готов всякий отец, – возразил практический Уэстон. – И только?

– Она умерла внезапно, – добавила Джанна торжественным тоном.

– Наложила на себя руки? – спросил Уэстон с возрастающим интересом.

– Нет, не думаю, хотя никто не знает ничего достоверного. Редмайны были необычайно скромны на этот счет. Она бежала из родного дома.

– О, так она умерла не дома?

– Да, она бежала из дома, но никто не знает, куда или зачем она бежала, где она умерла, и кто присутствовал при ее смерти. Все это касается, конечно, только ее отца и ее родных, но людей, вы знаете, не заставишь молчать, и так как Редмайны сделали из этого тайну, то все заключили, что на заднем плане было что-нибудь, о чем неудобно говорить.

– О чем неудобно говорить? – повторил Уэстон. – Очень может быть. Любовник, например. Вы ничего не слыхали о любовнике?

– Нет, не слыхала. Мисс Редмайн была самая скромная девушка во всем околотке. Отец посылал ее в пансион в Вельс и воспитал как барышню. Нет, я ничего подобного не слыхала. В последнее лето пред ее смертью у них жил один джентльмен, но его имя никогда не упоминалось у нас в связи с ее именем.

– Не помните ли вы, как звали этого джентльмена?

– Нет, В то время я, вероятно, слышала его имя, но теперь не могу припомнить.

– Но вы его видели?

– Никогда.

– Гм… – пробормотал Уэстон в раздумья. – Так девушка умерла вне дома, и вы не знаете где?

– Наверное, не знаю. Носились слухи, что она отправилась в Лондон. Мистрис Джемс Редмайн, невестка Ричарда Редмайна, всегда очень сердилась, когда ее об этом спрашивали.

– Но она привезла ее тело для погребения?

– О, нет, они напали на ее следы много времени спустя после ее смерти.

– А уверены ли вы, что она умерла? – спросил Уэстон задумчиво. – Может быть, она бежала из дому не одна, и находится теперь в таком положении, что ее родные предпочитают говорить, что она умерла, чем открыть истину.

Джанна Бонд не имела ничего против такого предположения. Она только покачала головой и вздохнула, что могло быть истолковано в какую, угодно сторону.

– Не знаю, – сказала она после небольшой паузы. – Мать мисс Редмайн умерла в молодости и тоже внезапно, но это, конечно, еще ничего не доказывает, Я слышала от тех, кто знает хорошо Ричарда Редмайна, что он был всегда человек очень гордый, хотя и казался таким приветливым. И все знают, как он любил свою дочь. Если с ней случилось что-нибудь неприятное, он должен был принять это горячо к сердцу.

– Да, и потому очень возможно, что он сочинил историю об ее смерти, чтобы защитить ее от злословия. Я готов поручиться, что мисс Редмайн и не думала умирать, а живет где-нибудь очень спокойно и весело.

«По всей вероятности, в каком-нибудь хорошеньком коттедже по дороге в Сент-Джон», – прибавил он мысленно.

– Я готов отдать годовой доход, чтобы только отыскать ее.

Он взглянул опять на свои часы, и простился с мисс Бонд, которая отворила ему новую железную калитку и выпустила на пыльную дорогу. Он употребил на разговор с ней значительную часть своего утреннего досуга, но употребил не без пользы. Джанна сообщила ему много драгоценных сведений.

– Я знал, что тут что-нибудь да кроется, – сказал он себе, торжествуя. – Я прочел это в лице Гаркроса в тот вечер, когда Августа вернулась со свадьбы Клеведонов и говорила о Брайервуде. Он превосходный актер, но меня ему не удалось ввести в заблуждение. Вот, что было причиной его нежелания ехать в Клеведон. Мисс Редмайн умерла! Какой удобный способ положить конец всяким толкам. Наши мужики горды, как Люцифер и готовы, скорее солгать, чем навлечь на себя бесчестие. Я почти уверен, что мисс Редмайн спрятана в каком-нибудь хорошеньком коттедже на окраине Лондона, и если это предположение справедливо, я отыщу ее.

Он подошел к Брайервуду, поглядел в калитку на живописный старый сад, на красивый старый дом, долго глядел в окна, но не заметил никакого признака жизни, кроме небольшой струйки дыма, выходившей из за-ней части дома. После того, что Джанна только, что рассказала ему о Редмайне, он не решился проникнуть в берлогу этого раненого льва, и отыскав на расстоянии четверти мили от Брайервуда скромный трактир на большой дороге, спросил себе стакан хересу с бутылкой содовой воды, и прихлебывая эту смесь, начал расспрашивать трактирщика о Редмайне и о его семейных делах.

Трактирщик оказался далеко не столь сообщительным, как мисс Бонд. Он был, очевидно, не расположен говорить о Редмайне и о его дочери.

– Да, у него была дочь, – отвечал он на вопрос Уэстона, – но умерла, и это так поразило Редмайна, что он до сих пор не пришел в себя. Он был в Австралии, добыл кучу золота и купил там имение, в которое отправил своего брата и все его семейство. Брайервудскую землю он отдал в аренду, и теперь, говорят, только и делает, что лежит в саду и курит трубку. Что касается меня, я знаю только, что он теперь ко мне никогда не заглядывает, а в былое время заходил часто, хотя никогда не был пьющим человеком.

Это было все, чего мистер Валлори добился от трактирщика, но это подтвердило рассказ Джанны, и он направился домой, освеженный и телом и духом и со спокойною совестью человека довольного собой.

Глава XXXV
Не думаете ли вы, что я не сильнее других женщин

Клеведон потерял всякую, прелесть в глазах мистрисс Гаркрос после признания, которое она выслушала от своего мужа в картинной галерее. Она не была завистлива, и до сих пор еще никогда никому не завидовала, но теперь ее не покидала мысль, что это благородное поместье могло бы принадлежать ее мужу, и ей горько было видеть его гостем там, где ему следовало, быть хозяином. Эти мысли преследовали ее неотлучно, и она с большим трудом вносила свою долю в общее оживление. От наблюдательного Уэстона не ускользнула эта перемена, и он дорого бы дал, чтоб узнать ее причину. Не усомнилась ли Августа в том, что муж ее предан исключительно ей одной, и не полезно ли будет воспользоваться этим сомнением? Но Уэстон не забыл своего разговора с ней за обедом в день их приезда в Клеведон, не забыл, с каким жаром Августа вступилась, тогда за своего мужа. Осторожность была всегда его руководящею звездой, и он начал наблюдать и выжидать.

«Поспешностью можно испортить все дело, – говорил он себе. – Я не коснусь этого предмета, не имея достоверных доказательств. Это было бы большою ошибкой. Когда я нападу на мистера Вальгрева Гаркроса, я нападу с тем, чтобы раздавить его».

Что побуждало его к этому? Причина сложная. Во-первых, он не простил и не хотел простить то, что Гаркрос стал между ним и его кузиной, во-вторых… но второстепенные причины он едва ли и сам мог определить. Он знал, что ему очень приятно будет «свести счеты», как он выражался, со своим недругом, и знал, что с таким расчетом связаны надежды, которых он не пытался определить словами, но которые тем не менее были нераздельны со всеми его планами. Он покончил с увлечениями молодости, и мог теперь отдаться всецело достижению одной цели.

Катанья, пикники, игра в крикет, питье чая в старомодном саду продолжались по-прежнему, и мистрис Гаркрос по-прежнему принимала участие во всех этих увеселениях, вопреки мучительным мыслям, не покидавшим ее ни на минуту. Она могла бы отговориться головною болью, усталостью или обременительностью своей корреспонденции, и уединиться в своей комнате, но ее страшила мысль, что это покажется подозрительным, и что некоторые проницательные наблюдатели, имея постоянно перед глазами странное сходство сэра Френсиса и Губерта, поймут ужасную тайну, если происхождение Губерта есть еще тайна, в чем она сильно сомневалась. Нет, она будет смотреть обществу прямо в глаза, и не даст повода к подозрению.

Но разве ей не жаль было мужа, который без всякой вины со своей стороны носил пятно бесчестия на своем имени? Ей было жаль его, но это чувство было ничтожно в сравнении с сожалением, которое она чувствовала к себе самой. Она не могла простить ему, что он женился на ней, имея от нее тайну, и такую тайну, зная, которую она ни за что не вышла бы за него.

«Даже если б я его любила до безумия, я согласилась бы лучше разбить свое сердце, чем выйти за него, если бы тогда знала то, что знаю теперь».

Она сердилась и на своего отца, не помешавшего ей навлечь на себя такое несчастие.

«Удивляюсь я, как мог папа при своей опытности не позаботиться разузнать о прошлом моего мужа прежде, чем дать согласие на мой брак».

Мистрис Гаркрос забыла, какой решительный тон она приняла, когда отец попробовал возразить против ее намерения выйти за Вальгрева. Она знала только, что живя в атмосфере права и юристов, попала в такое унизительное положение, от которого не могла теперь освободиться и при всей силе фирмы Гаркроса и Валлори.

«Если б я была только уверена, что это еще никому неизвестно, повторяла она про себя. – Но как могу я быть уверена? Кто поручится мне, что лорд Дартмур сохранил тайну?»

Окна ее спальни и уборной выходили на самую благородную часть парка, и этот вид, очень нравившийся ей вначале, возбуждал в ней теперь невыразимую горечь. Это место могло бы принадлежать ему, и, может быть, принадлежит ему по праву, и по закону, если брак его матери был законный. О, как легкомысленна была женщина, оставившая права своего сына недоказанными!

Даже Жоржина Клеведон потеряла в ее мнении. Она уже не могла относиться к ней так снисходительно, как прежде. При виде Жоржины в душе ее всегда рождался вопрос: не мое ли место она занимает?

Ссора между мужем и женой не возобновлялась, но отношения их стали до крайности холодны. Губерт Гаркрос чувствовал себя глубоко оскорбленным. Его брак без любви – без любви с его стороны по крайней мере – во всяком случае был союзом. Он был благодарен жене за то, что она предпочла его другим, он гордился ее красотой, бывали даже минуты, когда он надеялся, что годы спокойного супружества со временем сблизят их друг с другом, разовьют общие симпатии, общие воззрения и надежды! Но теперь она оскорбила его самолюбие, и оскорбила так, как он еще никогда не был оскорблен ни одним мужчиной и ни одной женщиной, и он чувствовал, что будет смотреть на нее как на чужую до конца своей жизни, даже хуже, чем на чужую, как на врага, причинившего ему обиду, которую нельзя простить.

Но Августа, поглощенная своими собственными чувствами, не думала анализировать чувства мужа. Она видела, что он оскорблен, но не пыталась смягчить его. Ей даже странно было, что он может обижаться ее естественным негодованием. Она была из тех людей, которые долго не утомляются такою безмолвною враждой, и никогда первые не протянут руки примирения. Пока правила приличия не были нарушены, она не тревожилась. В обществе Гаркрос был по-прежнему учтив и внимателен с ней; в уединении своих комнат они почти не говорили друг с другом.

Пока эта пара, некогда обещавшая друг другу вечную любовь и преданность, влачила отяжелевшие брачные узы, Жоржина Клеведон наслаждалась полнейшим счастием.

– Мы женаты уже более трех месяцев, Франк, и не поссорились еще ни разу, – сказала она однажды мужу. – Как ты думаешь, способны мы поссориться друг с другом или нет?

– Конечно нет, друг мой. Разве человек может ссориться с лучшею частью самого себя.

– Однако, как часто приходится слышать о несчастных браках, – сказала Жоржи с внезапною серьезностью. – Мне кажется, что мужья и жены начинают всегда тем, что любят друг друга, как мы с тобою, то есть, что браки по расчету составляют только исключение. Почему же так мало счастливых браков? Гаркросы, например. Их брак был, кажется, браком по любви. С ее стороны по крайней мере не могло быть расчета, потому что она была богата, а он беден. Но какие они, по-видимому, холодные супруги. Они учтивы друг с другом, и так далее, но все это делается только для света.

– А ты хотела бы, чтоб они так нежничали друг с другом, как мы с тобой, Жоржи, – сказал сэр Френсис смеясь. – Вспомни, сколько времени прошло после их медового месяца, да и мистер Гаркрос, хотя он и прекрасный человек, создан, по-видимому, из слишком твердого материала, чтобы быть способным к нежности. Я не могу вообразить его влюбленным.

– Не говори этого, Франк. Все находят, что ты очень похож на него.

– Физически, может быть. Это еще не значит, что мы должны быть похожи нравственно. Он человек поклоняющийся успеху, Жоржи; ни одна женщина не может надеяться играть значительную роль в его жизни. Жена его должна быть довольна тем, что он со временем приобретет ей титул.

– Августа была бы очень довольна титулом, – оказала Жоржи. – Я люблю ее, Франк, но не могу не видеть, что она очень тщеславна.

Эта любящая чета не могла проводить много времени вместе, пока дом был полон гостей. Хозяева должны были постоянно придумывать новые развлечения, быть постоянно настороже чтобы демон скуки не прокрался в их маленький кружок. Они исполняли это вполне успешно, хотя наедине и признавались друг другу, что Клеведон был несравненно лучше без гостей. Жоржине ее положение напоминало детскую игру в гости. Так странно было ей видеть себя госпожой в царстве более обширном, чем то, в котором обезьяна Педро, гончая Туфта, террьер и моська были главными подданными, так странно иметь слуг, которые едва смели поднять на нее глаза, после толстой кухарки, с которою отец ее любил рассуждать о кулинарном искусстве, что она часто чувствовала себя не на месте.

– Как мне становится всегда неловко, Франк, – сказала она однажды мужу, – когда мистрис Миксер спрашивает меня, не сделаю ли я какого-нибудь изменения в расписании блюд, а я не могу придумать ничего, кроме любимых кушаний папё.

Главным событием года долженствовал быть праздник в день рождения сэра Френсиса, праздник, который с начала до конца был изобретением Жоржины и не совсем нравился сэру Френсису.

– Не глупо ли праздновать День рождения в двадцать девять лет, Жоржи! – говорил он не раз.

– Пустяки, Франк! Разве Георг III не праздновал свой юбилей в твои годы? Это будет твой первый день рождения в Клеведоне, нечто в роде празднования совершеннолетия, потому что разве ты был совершеннолетний, когда жил в Брюге или в каком-нибудь другом фламандском городишке, где все улицы пахнули чесноком. Я начинаю подозревать, что ты не рад, что женился на мне, если не хочешь праздновать день своего рождения, и что тебе стыдно показать твоим арендаторам, какую жену ты себе-выбрал.

Она настояла на своем и, получив разрешение устроить праздник, не успокоилась, пока не получила carte blanche относительно всех подробностей. Тогда выступил на сцену полковник Давенант. Он приезжал в Клеведон каждый день перед утренним завтраком, и с раннего утра до позднего вечера был занят приготовлениями к празднику и таинственными совещаниями с дочерью. Посторонние люди приходили из города за распоряжениями относительно ламп, палаток и фонтанов, долженствовавших бить между розами; посторонние люди ходили по парку, приготовляя фейерверк. Сэр Френсис приходил в ужас, думая, как дорого все это будет стоить, и как будет ворчать Джон Ворт. Этот преданный слуга, пожалуй, скажет, и будет иметь некоторое право сказать, что сын пошел по стопам своего расточительного отца.

В палатке чудовищной величины имел быть обед для арендаторов, в двух других таких же палатках обед для поселян с двадцати миль вокруг Клеведона, включая и всех рабочих, до последнего мальчика, сгонявшего ворон с засеянных полей. После обеда и в начале вечера предполагались танцы в большой столовой, убранной множеством роз и экзотических растений. Вкусы полковника Давенанта склонялись к восточной роскоши.

– Хорошо было бы повесить золотые занавески на двери, Жоржи, – говорил он. – Не мешало бы также достать танцовщиц, которые исполнили бы интермедию, когда гости устанут танцевать. Но в Англии все это так затруднительно.

По совету полковника, леди Клеведон составила из джентльменов, гостивших в доме, общество почетных распорядителей, которые должны были носить ее кокарду, бутон розы на голубом банте, и заботиться о гостях. Мистеру Гаркросу назначено было председательствовать за одним из обеденных столов. Он покорился, и обещал постараться исполнить свою обязанность.

– Во славу Англии, домашнего блага и красоты, – сказал он. – Надеюсь, что кентские девушки красивы, леди Клеведон.

При последних словах сердце его сжалось. Он вспомнил одну кентскую девушку, которая могла бы составить счастие всей его жизни, если б он захотел.