Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

Третья зима

Ноябрь 1938 года

В Барселоне стояла идеальная погода для бомбежек. Кафе вдоль бульваров Рамблы были переполнены. Пить было почти нечего: лишь сладкая шипучая отрава, которую называли оранжадом, и жуткая жидкость, предположительно херес. Еды, конечно, не было никакой. Все гуляли, наслаждаясь прохладным послеполуденным солнцем. За последние два часа не появилось ни одного бомбардировщика.

Цветочные киоски, встречавшиеся по дороге, смотрелись ярко и красиво.

– Все цветы проданы, сеньоры. Скупили для похорон погибших во время бомбардировки в одиннадцать часов; несчастные души.

Вчера весь день было ясно и холодно, и так, вероятно, будет и дальше.

– Какая прекрасная погода, – сказала одна женщина. Она стояла, закутавшись в шаль, и глядела на небо. – И ночи такие же ясные, как и дни. Катастрофа, – сказала она и вместе с мужем пошла в сторону кафе.

Было холодно, но, правда, красиво, и все постоянно слушали, не раздастся ли сирена, и когда мы видели бомбардировщики, они были похожи на крошечные серебряные пули, летящие в вышине, разрезая небеса.

Темнеет внезапно, в Барселоне не разрешается зажигать фонари, и ночью в старом городе ходить небезопасно.

«Глупо было бы так умереть, – подумала я, – упасть в воронку от бомбы, в такую, как та, которую я видела вчера; она вела прямо в канализацию. Чем ни занимайся на войне, это выглядит странным. Вот с чего я сейчас пробираюсь по окрестностям после наступления темноты, ищу плотника, чтобы заказать рамку для рисунка друга?»

Я нашла дом Эрнандеса на глухой улице и держала зажигалку над головой, чтобы осветить путь, пока шла по коридору и лестнице, затем постучала в дверь. Старая госпожа Эрнандес открыла и пригласила войти. Добро пожаловать, ее дом – мой дом.

– Как вы? – спросила я.

– Как видите, – сказал старик Эрнандес, надвинул шапку на лоб и улыбнулся, – живы.

Место мало походило на дом, но его обитатели смотрелись в нем очень красиво. Зажженный фитиль, плавающий в чашке с маслом, освещал помещение. Вся мебель – четыре стула, большой стол и несколько полок, прибитых к стене. Десятилетний внук читал, сидя рядом с горящим фитилем.

Невестка, жена их младшего сына, тихо играла со своим ребенком в углу. Старая госпожа Эрнандес готовила еду, и в комнате было дымно. Есть они будут зелень – кучу капустных листьев размером не больше кулака – и немного сухого хлеба. Женщины начинают готовить зелень задолго до ужина, чтобы она успела размягчиться. Безвкусная вареная зелень лучше усваивается, если она хотя бы мягкая.

Рамка не была готова, Эрнандес не смог достать древесину. Она нужна для блиндажей и окопов, мостов, железнодорожных шпал, для подпорки разбомбленных домов, для изготовления искусственных рук и ног, для гробов. Он сказал, что раньше собирал куски дерева из разрушенных домов, не для работы, а на дрова, но теперь всё это берегут для госпиталей. Нелегко стало работать плотником: ни древесины, ни заказов больше не водилось.

– Не то чтобы для меня это много значит, – сказал Эрнандес, – я очень стар.

Маленький мальчик слушал. Бабушка все время посматривала на него, готовая шикнуть, если вдруг он перебьет, пока говорят старшие.

– Чем ты занимаешься весь день? – спросила я его.

– Стою в очереди за едой.

– Мигель – хороший мальчик, – сказала госпожа Эрнандес. – Он делает, что может, чтобы помочь своей старой бабушке.

– Тебе нравится? – спросила я.

– Когда они кричат друг на друга, – сказал он, хихикнув, – это бывает весело.

Его бабушка выглядела потрясенной.

– Он не понимает, – сказала она. – Ему всего десять лет. Несчастные люди – они так голодны, что иногда ссорятся между собой, потому что не знают, что им делать.

(На дверь магазина вешают табличку, и по округе сразу разлетается весть, что сегодня можно получить еду. Затем выстраиваются очереди. Порой они растягиваются на пять кварталов. Иногда можно простоять очень долго, но как только подойдет ваш черед, магазин закроется – еды больше нет. Женщины стоят в очереди и разговаривают или вяжут, дети придумывают игры, в которые можно играть, стоя на одном месте. Все очень худые. По звуку первого взрыва они прекрасно определяют, где падают бомбы. Если первая бомба звучит глухо, они даже не двигаются с места, потому что знают – непосредственной опасности нет. Если же гул самолетов слышен слишком отчетливо или первый взрыв звучит неровно и резко, все бросаются врассыпную – к дверным проемам или убежищам. Они делают это профессионально, как солдаты.

Измученные женщины одна за другой входят в магазин и протягивают продуктовые карточки через высокий пустой прилавок. Девушки за прилавком выглядят здоровыми, потому что красят щеки румянами. Еду выдают порциями, в маленьких серых бумажных мешочках. Мешочек риса размером с сигаретную пачку: норма для двух человек на две недели. Мешочек вдвое меньше, полный сушеного гороха: норма для одного человека на две недели. Подождите, есть еще треска. Девушка за прилавком достает кусок серо-белой плоской рыбы и отрезает ножницами маленький кусочек – ножницами, а не ножом, так получается точнее. Полоска длиной с палец и в два пальца толщиной – рацион для одного человека на две недели. Женщина с седыми волосами, серым застывшим лицом и измученными глазами протягивает руку, чтобы взять свой кусочек рыбы. Она держит его минуту в руке и рассматривает. Все смотрят на нее и ничего не говорят. Затем она поворачивается, проталкивается сквозь толпу и выходит за дверь.

Теперь она каждый день будет ждать: откроется ли снова магазин в ее районе, получится ли что-нибудь обменять, приедет ли в город знакомый фермер с дюжиной яиц, четырьмя кочанами капусты и картошкой. Сможет ли она где-нибудь и как-нибудь раздобыть еду для семьи? Порой, когда продукты в магазине заканчиваются до того, как всех обслужат, женщины дичают от горя, ведь они так боятся уйти домой ни с чем. Тогда случаются скандалы. Мальчишки не понимают, что такое скандал, они знают только, что наблюдение за ссорой скрашивает долгие часы ожидания.)

– Ты не ходишь в школу? – спросила я Мигеля.

– Сейчас нет.

– Он очень хорошо учился в школе, – сказала его бабушка.

– Я хочу быть механиком, – сказал ребенок, чуть не заплакав. – Хочу быть механиком.

– Мы не разрешаем ему ходить в школу, – сказала госпожа Эрнандес, поглаживая внука по черноволосой голове. – Из-за бомб. Не можем позволить ему гулять одному.

– Бомбы, – сказала я и улыбнулась мальчику. – Что ты делаешь, когда падают бомбы?

– Я прячусь, – ответил он и застеснялся. Он рассказывал мне секрет. – Прячусь, чтобы меня не убило.

– Где прячешься?

– Под кроватью.

Невестка, которая была еще очень молода, рассмеялась, но старики отнеслись к словам мальчика серьезно. Они знают, что человек должен быть уверен хоть в чем-то, и раз ребенок считает, что под кроватью он в безопасности, так лучше для него.

– Когда закончится война? – неожиданно спросила невестка.

– Ну, ну, – ответил старик. – Закончится, когда мы победим. Ты же знаешь, Лола. Наберись терпения и не глупи.

– Я не видела мужа пять месяцев, – объяснила девушка так, будто ничего страшнее ни с кем случиться не могло. Госпожа Эрнандес покивала – ее голова выглядела так, словно ее старательно вырезали из старого дерева, – и сочувственно хмыкнула.

– Понимаете, сеньора, – сказал мне Эрнандес, – я настолько стар, что, возможно, не доживу до конца войны. Ничто для меня уже не имеет значения. Но потом наши дети будут жить лучше. Я так и говорю Лоле. Когда война закончится, они с Федерико заживут хорошо, в новой Испании. Кроме того, – сказал он, – Федерико многому учится в армии.

(Участники интербригад покинули фронт и ждали возвращения домой – те, кто еще не уехал^[17]. Для них устроили парад на проспекте Диагональ: женщины бросали цветы и плакали, а все испанцы благодарили их как могли, кто-то – хотя бы тем, что смотрел на проходящий парад. Интернационалисты выглядели очень грязными, изможденными и молодыми; у многих не осталось страны, куда они могли бы вернуться. Немецкие и итальянские антифашисты уже превратились в беженцев; лишились дома и венгры. Покинуть Испанию для большинства европейских добровольцев означало отправиться в изгнание. Я задумалась, что стало с тем немцем, который лучше всех в 11-й интернациональной бригаде ходил в ночные патрули. Мрачный человек, у которого не хватало нескольких зубов, а на кончиках пальцев не осталось ногтей; первый на моей памяти выпускник гестаповских пыток.

Испанская республиканская армия, которая росла и формировалась в течение двух зим, теперь засела в окопах, готовясь к третьей зиме войны. Гордые, уверенные в себе солдаты. Начинали они как ополченцы, граждане, взявшие в руки какое попало оружие, а теперь они стали армией, выглядели и вели себя соответствующим образом.

На них всегда было приятно смотреть, и часто они удивляли. В ясную ночь, возвращаясь очень уставшими с фронта у реки Сегре, мы остановились в штабе дивизии, чтобы посмотреть карты и, если повезет, поужинать. Нас принял подполковник, командовавший десятью тысячами человек. Ему двадцать шесть лет, и он раньше работал электриком в Лериде. Блондин, он очень походил на американца и повзрослел на войне. Двадцатитрехлетний начальник оперативного отдела – бывший студент-медик из Галисии. Двадцатисемилетний начальник штаба – юрист, мадридский аристократ, хорошо говорил по-французски и по-английски. Модесто, командовавшему Армией Эбро^[18], отличному военному, исполнилось тридцать пять. Всем новым командирам корпусов было около тридцати: чуть меньше или чуть больше.

Все, кого мы там видели, знали, что делают и зачем; эта армия не унывала никогда. На войне зима – худшее время, а третья зима – долгая, холодная и отчаянная; но эта армия не нуждалась в жалости.)

– Оба моих мальчика – солдаты, – сказала госпожа Эрнандес. – Отец Мигеля – старший, Томас, он в Тортосе, а Федерико где-то ближе к Лериде^[19]. Томас приезжал к нам на прошлой неделе.

– Что он рассказывал о войне? – спросила я.

– Мы не говорим о войне. Он только сказал мне: «Ты такая же, как все матери Испании. Как и все остальные, ты должна быть храброй». А иногда он говорит о мертвых.

– Да?

– Он говорит: «Я видел много мертвых». Он говорит это, чтобы я поняла, но о войне мы не говорим. Мои сыновья всегда рядом с бомбами, – сказала она своим приглушенным старческим голосом. – Если мои дети в опасности, что хорошего сидеть тут?

Лола начала петь своему ребенку, чтобы успокоить его, затем поднесла малышку ближе к зажженному фитилю, чтобы показать мне. Она откинула сероватое одеяльце, открывая голову ребенка, и запела: «Милое дитя, милая моя девочка».

Лицо казалось сморщенным и поблекшим, синеватые веки слегка сомкнулись. Ребенок слишком ослаб, чтобы плакать. Она тихонько хныкала с закрытыми глазами, а мы все смотрели, и вдруг Лола снова накинула покрывало на сверток в своих руках и сказала, холодно и гордо:

– Нормальной еды не хватает, поэтому она нездорова. Но она – прекрасный ребенок.

(Больница была огромной и богато украшенной, как все современные здания в Каталонии. Это, построенное из оранжевого кирпича, выглядело чудовищно. Но больница была новой, хорошо оборудованной, с садом. Вокруг сада располагались так называемые павильоны. Детский павильон стоял справа. Мы шли за долговязым тихим парнем, который показывал нам дорогу. Я не хотела туда приходить, правда. Я знала статистику, и мне ее хватало. Только в Каталонии насчитывалось около 870 тысяч детей дошкольного возраста. Из них, согласно статистике, более 100 тысяч страдали от плохого питания, более 200 тысяч – от недоедания, более 100 тысяч жили на грани голода. Я понимала, что реальные цифры, конечно, были еще выше, и мне совсем не хотелось думать о Мадриде, о детях Мадрида – шустрых, смуглых, хохочущих. Не хотелось представлять, как их изуродовал голод.

В детском павильоне было два больших отделения – хирургическое и медицинское. Время шло к ужину, в хирургическом ярко горел свет. Вдоль стен выстроились небольшие кровати. Между каменными полами и гипсовыми стенами очень холодно; отопления нигде нет. Пока не подойдешь ближе, дети выглядят как куклы – крошечные белые фигурки, подпертые подушками, замотанные в бинты, только выглядывают маленькие бледные лица, большие черные глаза смотрят на тебя, маленькие ручки играют над простынями. В госпитале нет ни одного ребенка с обычными болезнями мирного времени: ангиной, аденоидами, мастоидитом или аппендицитом. Все эти дети были ранены.

Маленький мальчик по имени Пако сидел на своей кровати, сохраняя очень достойный вид. Четыре года, очень красивый, с тяжелой раной в черепе. Он переходил площадь, чтобы встретиться на другой стороне с девочкой, с которой обычно играл после полудня. Потом упала бомба. Многих людей убило, а его ранило в голову. Он спокойно терпел боль, сказала медсестра. Пять месяцев мужественно переносил страдания, и с каждым днем становился все серьезнее и старше. Иногда Пако плакал про себя, но не издавал ни звука, а если кто-то замечал, что он плачет, старался остановиться. Мы стояли у его кровати, он внимательно смотрел на нас, но не хотел ничего говорить.

Я спросила, есть ли у них какие-нибудь игрушки, и медсестра сказала: «Ну, по мелочи, немного… вообще нет, не то чтобы». Разве что изредка кто-нибудь приносит подарок. Прямо сейчас маленькая веселая девочка с косичками и одной ногой с удовольствием делала бумажные шарики из старой газеты.

Там жили три маленьких мальчика с выбритыми головами, каждый носил шины; у одного нога была привязана к потолку. Они жили в углу своей маленькой группкой; они не только ранены, но и больны туберкулезом. Медсестра сказала, что их лихорадит и из-за этого они очень веселые, особенно в этот час. Они не выживут, медсестра считает, что их не спасли бы даже еда или санаторий, если бы была возможность их туда отправить. Все санатории были переполнены. Да и в любом случае этим мальчикам было уже нечем помочь. Болезнь поражает их очень быстро, сказала медсестра. У малышей было что-то вроде игрушки-конструктора Meccano, она лежала на кровати мальчика, у которого была сломана рука. Его ранило осколком бомбы, как рассказала медсестра, он страдал не так сильно, как некоторые другие дети, но, случалось, кричал по ночам. Двое других мальчишек сейчас громко инструктировали друга, рассказывали, как играть с конструктором. Они строили мост. Когда мы с медсестрой задержались у их кроватей, они застеснялись и прекратили играть. Все дети вокруг цветом совпадали со своими подушками – кроме малышей с туберкулезом, те выглядели довольно розовыми. И были невероятно худыми.

– Нет, конечно, нам не хватает еды для них, – сказала медсестра с нетерпением, словно сам разговор причинял ей боль и раздражение. – А вы как думали? Если бы только не бомбили все время, – сказала она, – уже было бы лучше. Когда дети слышат сирену, они сходят с ума, пытаются встать с кроватей и убежать. На эти две палаты нас всего четыре медсестры, и нам тяжело с ними. А по ночам еще хуже – все вспоминают, что с ними случилось, и опять сходят с ума.

Мы зашли во вторую палату. Маленький мальчик громко рыдал, а остальные дети слушали, напуганные его горем. Медсестра объяснила, что его ранило сегодня, в один из утренних налетов, и, конечно, ему было больно, но еще сильнее он скучал по дому. Он хотел к маме. А еще хотел есть. Мы беспомощно стояли у его кровати и обещали завтра принести ему еды, если только он перестанет плакать, и обещали, что его мама приедет совсем скоро, только, пожалуйста, не плачь. Скрючившись на кровати, он все всхлипывал и звал маму. Потом она пришла. Выглядела она как побитая жизнью ведьма. Из пучка на затылке выбились пряди волос, тапочки изношены до дыр, пальто застегнуто на две булавки. Лицо ее было изможденным и немного безумным, а жесткий голос напоминал скрежет камня по камню. Она села на кровать (мы до этого старались не трогать кровать, не двигать и не трясти маленького раненого ребенка) и резким голосом стала рассказывать ему о семейных несчастьях.

Их дом разрушило бомбой, которая ранила сына, при этом пострадал только он один. Но теперь у них нет ни дома, ни мебели, нет посуды и нет одеял, нет места, где можно было бы приклонить голову. Она рассказала ребенку эту историю злоключений, его глаза округлились, он слушал с интересом и сочувствием и больше не скучал по дому. Затем она достала из какого-то кармана горшочек – он появился, как кролик из шляпы. Женщина дала его ребенку и сказала: «На, ешь». Он стал рукой черпать холодный рис из горшка, просто холодный рис, сваренный в воде. Он ел, прижавшись лицом к горшку, просыпая немного на одеяло и простыню и останавливаясь, только чтобы собрать пальцами сероватые рисовые зерна. В этот момент он казался счастливым, словно был дома. Его мать заговорила с другой женщиной тяжелым измученным голосом, и вскоре маленький мальчик уснул.

– Хочешь посмотреть медицинское отделение? – спросил долговязый парень.

– Да, – сказала я, а подумала: «Да нет».

– Я люблю детей.

И мы пошли.

Горели три синих фонаря, во всем отделении царил полумрак. Дети сидели в кроватях, молчали и ждали. Мы отступили к стене, чтобы пропустить тележку с обедом. Она металлически лязгнула по полу, а я наблюдала за глазами детей, как они следили за тележкой, пока та ехала. Только семимесячный младенец с туберкулезом ничего не заметил, и девочка с лицом состарившейся куклы, лежавшая на подушках, отвернулась. На тележке лежали четыре кучки какого-то зеленого варева, четыре увядших салата, кажется, и большой котелок с супом. Медсестра подошла к котелку, зачерпнула суп половником и вылила обратно в котелок. Прозрачная бледно-бежевая вода. Такой ужин.

– Дети почти все время плачут, требуя еды, – сказала она, с ненавистью глядя на водянистый суп.

– Что с ними? – спросила я. От такого вопроса она, очевидно, решила, что у меня не все в порядке с головой.

– Ничего особенного. Туберкулез и рахит.

Кукла со старым лицом протянула ко мне крошечную белую руку. Я подошла к ней, ее ладонь обвилась вокруг моих пальцев, и она улыбнулась. По словам медсестры, ей было семнадцать месяцев, и звали ее Мануэла.

Мануэла отпустила мои пальцы и начала плакать. Неужели я сделала что-то не так?

– Просто проголодалась, – сказала медсестра. Она подняла ребенка, легко и нежно, и подбросила в воздух. Девочка громко и радостно засмеялась от этой славной игры. Когда медсестра взяла ее на руки, можно было увидеть тоненькие ножки, похожие на веревочки, и распухший от рахита живот.

– С ней все будет в порядке? – спросила я.

– Разумеется, – сказала медсестра, и по ее лицу было видно, что она говорит неправду. – Конечно, она поправится. Она должна. Как-нибудь.)

– Да, она прекрасный ребенок, – ответила я Лоле Эрнандес, а сама подумала, что, может, неплохо было бы перестать смотреть на эту девочку, ведь все мы знаем, что она больна от голода и, возможно, не доживет до лета. Давайте поговорим о чем-нибудь другом, просто для разнообразия.

– Ты была в опере? – спросила я Лолу.

– Один раз, – ответила она, – но мне не нравится туда ходить. Все время, пока я там была, я думала: вдруг в эту самую минуту моего мужа ранило? Или вдруг он сейчас возвращается домой в отпуск? Я почти убедила себя, что он уже вернулся, и если бы это было правдой, я пропустила бы целый час с ним. Поэтому теперь я сижу дома.

– Мы все сидим дома, – сказал старик, – мне нравится наш дом. Мы живем здесь уже двадцать пять лет.

– А вы часто ходите? – спросила Лола.

– Бываю, – сказала я. – Это замечательно.

(В опере не так весело, как в кино, хотя жители Барселоны не считают фильмы забавными. Но нельзя не смеяться, когда идешь смотреть «Джейн Эйр» и весь фильм рассказывает о жизни, которую никто из зрителей никогда не знал и не представлял себе, а потом на середине кино прерывается, вы слышите, как где-то падают бомбы, а зрители раздраженно ворчат, зная, что пройдет полчаса, прежде чем снова включат электричество, а им не терпится увидеть, что случится с Джейн и ее красивым приятелем-джентльменом, они так увлечены историей с безумной женщиной и горящим домом. Мне особенно нравились вестерны и тот момент, когда лошадь на экране застыла на середине прыжка из-за сигнала воздушной тревоги, и я знала, что приключения героя и его лошади для зрителей были гораздо важнее, чем какая-то там стая бомбардировщиков на недосягаемой высоте, беспорядочно поливающая землю смертью и разрушением – очень дорогими и закованными в сталь.

Лучшие места на любом представлении стоят около двух песет, а зарплата у всех не меньше десяти песет в день. Единственное, на что хочется тратить деньги, – еда, но еды нет, поэтому с тем же успехом можно пойти в оперу или в кино. Учитывая, как бомбят город, было бы очень глупо копить деньги на покупку мебели. К тому же в больших, излишне пышно украшенных театрах тепло, потому что там очень много людей, и все ведут себя дружелюбно. Когда сидишь и смотришь на сцену, на некоторое время забываешь, что ты в опасности, что ты все время в серьезной опасности. Иногда можно даже забыть, как сильно хочется есть.

Но опера была чудом. Иногда во второй половине дня шла опера, а иногда выступал симфонический оркестр. Жители Барселоны собирались и там и там. Оперный театр находился слишком близко к порту, чтобы там было безопасно, – бомбы разрушили бóльшую часть этого района. Удивительно, что у певцов оставались силы петь, учитывая, как мало они ели, и удивительно было видеть таких худых певцов. Артистки были самого разного возраста, они носили довоенные костюмы, уже немного потрепанные, но все еще блестящие и изысканные. Все артисты были пожилыми – молодые ушли на войну. Оперный театр заполнялся каждый день, и все получали невероятное удовольствие от музыки, хохотали над избитыми шутками из классических постановок, шумно вздыхали над любовными страстями и кричали «Olé!» каждый раз, когда занавес опускался.

Мы сидели и чесались, потому что той зимой у всех были блохи, мыла больше не осталось, и все были очень грязные и плохо пахли. Но мы любили музыку и любили не думать о войне.)

Тут с работы пришла единственная дочь семьи Эрнандес, и дом сразу заполнился громкими радостными разговорами, как будто они не видели друг друга несколько недель, – каждый рассказывал о дневных воздушных налетах. Девушка заплетала свои темные волосы в косы и оборачивала их вокруг головы, она сияла румянами и была довольно неплохо одета. Она зарабатывала много денег, потому что работала на оружейном заводе.

(Никогда точно не знаешь, где именно расположены оружейные заводы, никому и не положено это знать. Мы проехали множество улиц, которые я раньше не видела, и остановились перед большими решетчатыми воротами где-то на самой окраине города. Завод выглядел как череда амбаров из цемента, никак не связанных между собой, сверкающих, чистых и ярких на зимнем солнце. Мы прошли через двор и вошли в первую открытую дверь. Женщина, ответственная за это помещение, вышла навстречу; у нее была приятная улыбка, и вела она себя робко, будто я неожиданно пришла выпить чаю.

Женщины работали за длинными столами, заваленными блестящими черными квадратами и продолговатыми предметами, похожими на подносы с блестками. На других подносах лежали маленькие блестящие стержни вроде коротких наполнителей для автоматических карандашей. Женщина взяла горсть блесток и пропустила их сквозь пальцы.

– Красиво, не правда ли? – спросила она.

– Очень красиво, – сказала я озадаченно. – Что это такое?

– Порох, – сказала она, – взрывчатка. То, что заставляет снаряды взрываться.

В другом конце зала женщины работали на швейных машинках, таких старомодных, на которых надо ногой нажимать на педаль. Здесь была ткань для летних платьев – прекрасное розовое льняное полотно, симпатичная ткань в серо-белую полоску, из которой получились бы красивые рубашки, и плотный белый шелк в самый раз для свадебного платья. Они шили маленькие сумочки и сумки побольше, как мешочки для саше. Вокруг ходила девушка и собирала их, а затем относила в переднюю часть комнаты, где их наполняли похожей на блестки взрывчаткой. Потом маленький розовый мешочек с блестками опускали в основание снаряда.

Другие женщины аккуратно и изящно склеивали крошечные целлофановые подковки; в этих подковках был черный порох, и благодаря их искусной утонченной работе минометы становились минометами.

В двух амбарах подальше находились большие орудия: там был ремонтный цех. Это место напоминало музей с доисторическими животными – огромные серые звери причудливых форм приходят отдохнуть в этот дымный зал. Возле каждой пушки работали мужчины, они разводили небольшой костер для обогрева инструментов и поддержания тепла. Помещение мерцало от света угольных горелок. На всех орудиях были маленькие таблички с названиями: Vickers Armstrong, Schneider, Škoda. Мы видели их на фронте и наблюдали, как они стреляют день за днем и месяц за месяцем. Рифленая нарезка внутри стволов стерлась от тысяч выстрелов, и теперь стволы перетачивали. Сейчас в республиканской Испании осталось немного орудий того же калибра, что и в начале войны, и при каждой переточке приходилось менять размер снарядов.

– Хотите посмотреть на снаряды? – спросил бригадир. Он явно гордился ими.

Он вывел меня на солнце и повел вокруг двух зданий, а затем в просторный склад. Темно-золотистые корпуса использованных снарядов аккуратно лежали у одной стены, их перекуют и будут использовать снова. В центре помещения и у правой стены квадратами, прямоугольниками и пирамидами были сложены новые снаряды, выкрашенные в черный и желтый цвета: 75‑миллиметровые снаряды, которые выглядят аккуратно и совсем безобидно, и длинные, 155‑миллиметровые, которые пугают куда больше, когда летят в вашу сторону.

Мы любовались снарядами, и в этот момент, как будто мы оказались во сне, кошмаре или дурной шутке, над Барселоной взвыла сирена. Думаю, сирена – одна из худших вещей в воздушном налете. Протяжный ноющий свист поднимается над городом, превращается в крик и вой, и почти сразу же где-то раздается низкий «ху-бум» – разрывы бомб.

Я посмотрела на своего спутника, он посмотрел на меня и улыбнулся (в этот момент я подумала глупость: никогда не теряй достоинства, иди, а не беги), и мы неторопливо вышли наружу. Я не видела самолеты, только слышала; в ясный день они летают на большой и безопасной высоте, так что увидеть их нелегко. Я подумала: что ж, если вдруг сюда упадет бомба, мы даже не успеем об этом узнать.

– Что делают рабочие? – спросила я.

– Ничего, – сказал он. – Ждут.

Самолеты чуть снизились – теперь их серебристые корпуса можно было разглядеть с земли, и тут же небо усеяли маленькие белые пузырьки дыма – следы зенитных снарядов. Мужчины выходили с завода, шли через двор, прислонялись к стене, откуда открывался лучший вид, и курили. Некоторые играли в простенькую игру – бросали монетку. Женщины вытащили пустые упаковочные ящики, в которых позже будут перевозить пули, сели на солнышке и начали вязать. Они даже не поднимали головы. Все знали, что электричество отключили на полчаса, так что какое-то время работы не будет. Они вязали и судачили, а я смотрела на небо и видела, как серебристые самолеты кружат и улетают обратно в сторону моря.

Всем нравится работать на заводе боеприпасов, потому что каждый день они получают две буханки хлеба в качестве бонуса.)

– Я должна идти, – сказала я. – Простите, пожалуйста, что так засиделась. До свидания, Мигель, после войны ты обязательно станешь механиком.

– После победы, – поправила меня старая госпожа Эрнандес. – Мы пригласим тебя в гости и устроим роскошный ужин.

Было видно, как их очаровала такая перспектива: победить в войне и съесть роскошный ужин.

– Ты и с Федерико познакомишься, – сказала Лола.

– Да, – сказала я, – С радостью. До свидания, до свидания, – говорила я, пожимая всем руки. – И большое спасибо.

Мы уже стояли, я глядела на них, и у меня вдруг вырвалось:

– Третья зима – самая трудная.

Мне тут же стало стыдно. Они были сильными храбрыми людьми и не нуждались в моем ободрении.

– С нами все в порядке, сеньора, – сказала госпожа Эрнандес, ставя точку в разговоре и говоря последнее слово от лица всей семьи. – Мы – испанцы, и мы верим в нашу Республику.