И рядом с ребятишками во всем этом активно участвовали и радовались воспитатели.
Свиридов отвел Любовь Валерьевну в сторону:
– Надо будет устроить экскурсию в магазин для воспитателей и остального персонала. И не возражайте!
Рассказывая затем обо всем дома Свиридов особенно подчеркивал радость ребятишек и их организованность – ни сутолоки, ни свалки, радость за соседа, помощь младшим …
КОНСТАНТИН СИМОНОВ
Открывая вечер Свиридов сразу предупредил слушателей:
– Я прочитаю сегодня вам стихи Кирилла Симонова …
Непонятный шум в зале.
– Настоящее имя поэта, известного как Константин Симонов – Кирилл. Но у автора были проблемы с произнесением некоторых букв и он сменил имя на Константин, которое он мог произнести вполне явственно.
– Стихи – по моему выбору, и читать я их буду совершенно не так, как читал автор. Все вы помните знаменитые стихи «Жди меня и я вернусь», это всенародно известные стихи, которые переписывали, носили в карманах гимнастерок, у сердца. Но было и другое стихотворение, менее известное.
Мне хочется назвать тебя женой
За то, что так другие не назвали,
Что в старый дом мой,
Сломанный войной,
Ты снова гостьей явишься едва ли.
За то, что я желал тебе и зла,
За то, что редко ты меня жалела,
За то, что, просьб не ждя моих,
Пришла
Ко мне в ту ночь,
когда сама хотела.
Мне хочется назвать тебя женой
Не для того,
Чтоб всем сказать об этом,
Не потому, что ты давно со мной,
По всем досужим
сплетням и приметам.
Твоей я не тщеславлюсь красотой,
Ни громким именем,
Что ты носила,
С меня довольно нежной,
Тайной, той,
Что в дом ко мне
неслышно приходила.
Сравнятся в славе
смертью имена,
И красота,
как станция,
минует,
И, постарев,
Владелица одна
Себя к своим портретам приревнует.
Мне хочется назвать тебя женой
За то,
что бесконечны дни разлуки,
Что слишком многим,
Кто сейчас со мной,
Должны глаза
закрыть чужие руки.
За то, что ты правдивою была,
Любить
Мне не давала обещанья
И в первый раз, что любишь,—
Солгала
В последний час
солдатского прощанья.
Кем стала ты?
Моей или чужой?
Отсюда сердцем мне
не дотянуться…
Прости,
Что я зову тебя женой
По праву тех,
Кто может не вернуться.
Свиридов читал не спеша, с расстановкой, каждое его слово звучало с четким смыслом и отдельно от других, за каждой фразой была слышна боль и скрытое волнение.
Зал слушал напряженно, но дослушав, стал аплодировать.
– Это написано в том же 1941 году, и почти названа женщина, которой он писал – это Валентина Серова. Среди стихов Симонова много стихов ранних лет, даже времен Халкин-Гола, где он уже столкнулся с войной. И эти стихи плавно перетекают в стихи времен Великой отечественной войны. Вот стихи, названные автором «Хозяйка дома»:
Подписан будет мир,
И вдруг к тебе домой,
К двенадцати часам,
шумя,
смеясь,
пророча,
Как в дни войны,
Придут
слуга
покорный твой
И все его друзья,
Кто будет жив к той ночи.
Хочу, чтоб ты и в эту ночь была
Опять той женщиной,
Вокруг которой
Мы изредка сходились у стола
Перед окном
с бумажной
синей шторой.
Басы зениток за окном слышны,
А радиола старый вальс играет,
И все в тебя
Немножко влюблены,
И половина завтра уезжает.
Уже шинель в руках,
Уж третий час,
И вдруг опять стихи тебе читают,
И одного из бывших
В прошлый раз
С мужской
ворчливой
скорбью вспоминают.
Нет, я не ревновал в те вечера,
Лишь ты могла
Разгладить их морщины.
Так краток вечер, и – пора!
Пора! -
Трубят внизу военные машины.
С тобой наш молчаливый уговор -
Я выходил,
как равный,
в непогоду,
Пересекал со всеми зимний двор
И возвращался
После их ухода.
И даже пусть догадливы друзья -
Так было лучше,
Это б нам мешало.
Ты в эти вечера была ничья.
Как ты права –
Что прав меня лишала!
Не мне судить,
Плоха ли, хороша,
Но в эти дни лишений и разлуки
В тебе жила та женская душа,
Тот нежный голос,
Те девичьи руки,
Которых так недоставало им,
Когда они под утро уезжали
Под Ржев,
Под Харьков,
Под Калугу,
В Крым.
Им девушки платками не махали,
И трубы им не пели,
И жена
Далеко где-то
ничего не знала.
А утром неотступная война
Их вновь в свои объятья принимала.
В последний час
Перед отъездом ты
Для них
Вдруг становилась всем на свете,
Ты и не знала
страшной высоты,
Куда взлетала ты в минуты эти.
Быть может,
Не любимая совсем,
Лишь для меня красавица и чудо,
Перед отъездом
Ты была им тем,
За что мужчины
примут смерть повсюду,-
Сияньем женским,
Девочкой,
Женой,
Невестой –
Всем, что уступить не в силах,
Мы умираем, заслонив собой
Вас, женщин,
Вас,
беспомощных и милых.
Знакомый с детства простенький мотив,
Улыбка женщины –
Как много и как мало…
Как ты была права, что,
Проводив,
При всех мне только руку пожимала.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но вот наступит мир,
И вдруг к тебе домой,
К двенадцати часам,
шумя,
смеясь,
пророча,
Как в дни войны,
Придут слуга покорный твой
И все его друзья,
Кто будет жив к той ночи.
Они придут еще в шинелях и ремнях
И долго будут их снимать в передней -
Еще вчера война,
Еще всего на днях
Был ими похоронен тот, последний,
О ком ты спросишь,-
Что ж он не пришел?-
И сразу оборвутся разговоры,
И все заметят,
Как широк им стол,
И станут про себя считать приборы.
А ты,
С тоской
перехватив их взгляд,
За лишние приборы в оправданье,
Шепнешь:
"Я думала, что кто-то из ребят
Издалека приедет с опозданьем…"
Но мы не станем спорить,
Мы смолчим,
Что все, кто жив, пришли,
А те, что опоздали,
Так далеко уехали, что им
На эту землю
уж поспеть едва ли.
Ну что же, сядем.
Сколько нас всего?
Два, три, четыре…
Стулья ближе сдвинем,
За тех, кто опоздал на торжество,
С хозяйкой дома
Первый тост поднимем.
Но если опоздать случится мне
И ты,
меня коря за опозданье,
Услышишь вдруг,
Как кто-то в тишине
Шепнет,
что бесполезно ожиданье,-
Не отменяй с друзьями торжество.
Что из того,
Что я тебе всех ближе,
Что из того,
Что я любил,
Что из того,
Что глаз твоих
я больше не увижу?
Мы собирались здесь,
Как равные, потом
вдвоем —
Ты только мне
была дана судьбою,
Но здесь,
за этим дружеским столом,
Мы были все равны перед тобою.
Потом
Ты можешь помнить обо мне,
Потом
Ты можешь плакать, если надо,
И, встав к окну в холодной простыне,
Просить у одиночества пощады.
Но здесь
Не смей слезами и тоской
По мне по одному
Лишать последней чести
Всех тех,
кто вместе уезжал со мной
И кто со мною
не вернулся вместе.
Голос Свиридова удивительно менялся по ходу чтения. Но он звучал удивительно бережно к произносимому – вернее, к тем событиям, что скрывались за словами.
Поставь же нам стаканы заодно
Со всеми!
Мы еще придем нежданно.
Пусть кто-нибудь живой нальет вино
Нам в наши молчаливые стаканы.
Еще вы трезвы.
Не пришла пора
Нам приходить,
но мы уже в дороге,
Уж била полночь…
Пейте ж до утра!
Мы будем
ждать
рассвета на пороге,
Кто лгал,
Что я на праздник
не пришел?
Мы здесь уже.
Когда все будут пьяны,
Бесшумно
к вам
подсядем мы за стол
И сдвинем за живых
Бесшумные стаканы.
Из зала доносились всхлипывания …
Катя, стоя за спиной Олега, плакала молча, и он чувствовал ее слезы, и ласково гладил ее руки …
Зал долго молчал, и лишь потом аплодисменты начались с разных мест зала.
– Это уже сорок второй год, посвящено все той же женщине. Многие видели фильм, поставленный почти по этому стихотворению с Валентиной Серовой в главной роли – фильм «Жди меня» режиссера Столпера.
– Военные стихи Симонова отражают многие тяжелые факты военной поры. Вот знаменитое на весь мир стихотворение начала войны:
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:– Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:– Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
"Мы вас подождем!"– говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"– говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Почему-то это стихотворение звучало совершенно не так, как предыдущее – и голос у Свиридова стал другим, как будто он читал прозу, письмо или вспоминал что-то дорогое.
Переждав аплодисменты он продолжил.
– Это из более ранних довоенных стихов, и называется «Кукла»:
Мы сняли куклу со штабной машины.
Спасая жизнь, ссылаясь на войну,
Три офицера –
Храбрые мужчины -
Ее в машине бросили одну.
Привязанная ниточкой за шею,
Она, бежать отчаявшись давно,
Смотрела на разбитые траншеи,
Дрожа в своем холодном кимоно.
Земли и бревен взорванные глыбы;
Кто не был мертв,
Тот был у нас в плену.
В тот день они
И женщину могли бы,
Как эту куклу,
бросить
здесь
одну…
Когда я вспоминаю пораженье,
Всю горечь их отчаянья и страх,
Я вижу не воронки
в три сажени,
Не трупы
на дымящихся кострах,-
Я вижу
Глаз ее косые щелки,
Пучок волос, затянутый узлом,
Я вижу куклу,
На крученом шелке
Висящую
за выбитым
стеклом.
– Это тридцать девятый год, разбитая японская машина, и фарфоровая кукла в ярком кимоно – я как будто вижу ее тонкое лицо и испуганные глаза … А это уже наша Велика война и ее приметы:
Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.
Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.
Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.
Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой…
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой…
Свиридов помолчал, и продолжал другим, своим особым голосом, от которого бросало в дрожь хорошо знающих его:
Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.
За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили,
А там, где отнят у мальчишки он.
Молчание зала было продолжительным, слушатели думали о чем-то о своем, личном, почти интимном.
А Свиридов продолжал, не дожидаясь аплодисментов
Пожар стихал.
Закат был сух.
Всю ночь,
как будто так и надо,
Уже не поражая слух,
К нам
долетала
канонада.
И между сабель и сапог,
До стремени не доставая,
Внизу,
Как тихий василек,
Бродила
девочка
чужая.
Где дом ее,
Что сталось с ней
В ту ночь пожара –
Мы не знали.
Перегибаясь
к ней
с коней,
К себе
На седла поднимали.
Я говорил ей:
"Что с тобой?" -
И вместе с ней
в седле
качался.
Пожара отсвет голубой
Навек в глазах ее остался.
Она,
Как маленький зверек,
К косматой бурке
прижималась,
И глаза синий уголек
Все догореть не мог,
Казалось.
. . . . . . . . . . . . . . .
Когда-нибудь
В тиши ночной
С черемухой и майской дремой,
У женщины
совсем
чужой
И всем нам
Вовсе незнакомой,
Заметив грусть и забытье
Без всякой
видимой
причины,
Что с нею,
Спросит у нее
Чужой,
Не знавший нас,
мужчина.
А у нее сверкнет слеза,
И, вздрогнув,
Словно от удара,
Она поднимет вдруг глаза
С далеким отблеском пожара:
– Не знаю, милый.
А в глазах
Вновь полетят
в дорожной
пыли
Кавалеристы на конях,
Какими мы
Когда-то были.
Деревни будут догорать,
И кто-то
Под ночные трубы
Девчонку
будет
поднимать
В седло,
накрывши
буркой грубой.
– Это стихотворение называется «Через двадцать лет», хотя написано в 1942 году – предупреждая аплодисменты проговорил Свиридов …
– Это так перекликается с другими стихотворениями Симонова, что подчас трудно отличить время, о котором идет речь. А вот пронзительные стихи о любви:
В детстве
быль
мне бабка рассказала
Об ожившей девушке в гробу,
Как она
металась и рыдала,
Проклиная страшную судьбу,
Как, услышав неземные звуки,
Сняв с усопшей
тяжкий
гнет
земли,
Выраженье
Небывалой муки
Люди
на лице ее
прочли.
И в жару,
Подняв глаза сухие,
Мать свою
я трепетно просил,
Чтоб меня,
Спася от летаргии,
Двадцать дней
никто не хоронил.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Мы любовь свою
сгубили
сами,
При смерти она,
Из ночи в ночь
Просит
пересохшими
губами
Ей помочь.
А чем нам ей помочь?
Завтра
отлетит от губ
дыханье,
А потом,
Осенним мокрым днем,
Горсть земли
Ей бросив на прощанье,
Крест на ней
поставим
и уйдем.
Ну, а вдруг она,
Не как другие,
Нас навеки
бросить
не смогла,
Вдруг ее не смерть,
А летаргия
В мертвый мир
обманом
увела?
Мы уже готовим
оправданья,
Суетные круглые слова,
А она
Еще в жару страданья
Что-то шепчет нам,
Полужива.
Слушай же ее,
пока не поздно,
Слышишь ты,
как хочет она
жить,
Как нас молит –
Трепетно и грозно -
Двадцать дней
ее
не хоронить!
Зал снова долго молчал, завороженный – то ли словами Свиридова, то ли стихами Симонова, но это все равно …
– Это написано в сорок пятом году и называется «Летаргия», хотя я бы вспомнил о беспамятстве некоторых так называемых «старых» друзей … но это уже воля автора.
Предчувствие любви страшнее
Самой любви.
Любовь – как бой,
Глаз на глаз
ты сошелся с нею.
Ждать нечего,
она с тобой.
Предчувствие любви
– как шторм,
Уже чуть-чуть
влажнеют руки,
Но тишина еще,
И звуки
Рояля слышны
из-за штор.
А на барометре
к чертям
Все вниз летит,
Летит давленье,
И в страхе
светопреставленья
Уж поздно
жаться к берегам.
Нет, хуже.
Это как окоп,
Ты, сидя,
ждешь свистка в атаку,
А там, за полверсты, там знака
Тот тоже ждет,
чтоб пулю в лоб…
– Я не знаю, с чем связано это стихотворение – но это Симонов. А вот целая баллада под названием «Сын», и опять на военную тему, на тему воспитания человека, на тему долга и чести …
Был он немолодой, но бравый;
Шел под пули без долгих сборов,
Наводил мосты, переправы,
Ни на шаг от своих саперов;
И погиб под самым Берлином,
На последнем на поле минном,
Не простясь со своей подругой,
Не узнав, что родит ему сына.
И осталась жена в Тамбове.
И осталась в полку саперном
Та, что стала его любовью
В сорок первом, от горя черном;
Та, что думала без загада:
Как там, в будущем, с ней решится?
Но войну всю прошла с ним рядом,
Не пугаясь жизни лишиться…
Ничего от него не хотела,
Ни о чем для себя не просила,
Но, от пуль закрыв своим телом,
Из огня его выносила
И выхаживала ночами,
Не беря с него обещаний
Ни жениться, ни разводиться,
Ни писать для нее завещаний.
И не так уж была красива,
Не приметна женскою статью.
Ну, да, видно, не в этом сила,
Он ее и не видел в платьях,
Больше все в сапогах кирзовых,
С санитарной сумкой, в пилотке,
На дорогах войны грозовых,
Где орудья бьют во всю глотку.
В чем ее красоту увидел?
В том ли, как вела себя смело?
Или в том, как людей жалела?
Или в том, как любить умела?
А что очень его любила,
Жизнь ему отдав без возврата,-
Это так. Что было, то было…
Хотя он не скрыл, что женатый.
Свиридов снова сделал короткую передышку.
Получает жена полковника
Свою пенсию за покойника;
Старший сын работает сам уже,
Даже дочь уже год как замужем…
Но живет еще где-то женщина,
Что звалась фронтовой женой.
Не обещано, не завещано
Ничего только ей одной.
Только ей одной да мальчишке,
Что читает первые книжки,
Что с трудом одет без заплаток
На ее, медсестры, зарплату.
Иногда об отце он слышит,
Что был добрый, храбрый, упрямый.
Но фамилии его не пишет
На тетрадках, купленных мамой.
Он имеет сестру и брата,
Ну, а что ему в том добра-то?
Пусть подарков ему не носят,
Только маму пусть не поносят.
Даже пусть она виновата
Перед кем-то, в чем-то, когда-то,
Но какой ханжа озабочен -
Надавать ребенку пощечин?
Сплетней душу ему не троньте!
Мальчик вправе спокойно знать,
Что отец его пал на фронте
И два раза ранена мать.
Есть над койкой его на коврике
Снимок одерской переправы,
Где с покойным отцом, полковником,
Мама рядом стоит по праву.
Не забывшая, незамужняя,
Никому другому не нужная,
Она молча несет свою муку.
Поцелуй, как встретишь, ей руку!
Свиридов так произнес последние слова, что зал вздрогнул.
Свиридов молчал, а в зале плакали.
– Это написано уже в пятьдесят четвертом году, когда этот мальчик уже подрос … А тогда, в самом начале войны все писали стихи и прозу, призывающую к защите Родины. Помните?
Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты, в люльке качаясь, плыл;
Если дороги в доме том
Тебе стены, печь и углы,
Дедом, прадедом и отцом
В нем исхоженные полы;
Если мил тебе бедный сад
С майским цветом, с жужжаньем пчел
И под липой сто лет назад
В землю вкопанный дедом стол;
Если ты не хочешь, чтоб пол
В твоем доме фашист топтал,
Чтоб он сел за дедовский стол
И деревья в саду сломал…
Если мать тебе дорога —
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил,
Чтоб фашист, к ней постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав;
Чтобы те же руки ее,
Что несли тебя в колыбель,
Мыли гаду его белье
И стелили ему постель…
Если ты отца не забыл,
Что качал тебя на руках,
Что хорошим солдатом был
И пропал в карпатских снегах,
Что погиб за Волгу, за Дон,
За отчизны твоей судьбу;
Если ты не хочешь, чтоб он
Перевертывался в гробу,
Чтоб солдатский портрет в крестах
Взял фашист и на пол сорвал
И у матери на глазах
На лицо ему наступал…
Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что долго поцеловать
Ты не смел,– так ее любил,—
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу;
Чтоб досталось трем этим псам
В стонах, в ненависти, в крови
Все, что свято берег ты сам
Всею силой мужской любви…
Только самые близкие знали, что вот так голос у Свиридова прерывается только в моменты самого сильного волнения:
Если ты фашисту с ружьем
Не желаешь навек отдать
Дом, где жил ты, жену и мать,
Все, что родиной мы зовем,—
Знай: никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь;
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь.
И пока его не убил,
Ты молчи о своей любви,
Край, где рос ты, и дом, где жил,
Своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед,—
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят,
Из чужой винтовки не мстят.
Раз фашиста убил твой брат,—
Это он, а не ты солдат.
Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина,—
Пусть горит его дом, а не твой,
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
– Страшные стихи? Да, страшные – что может быть страшнее, чем призыв – убей! А на войне люди гибли, гибли и близкие знакомые Симонова. Вот что он написал на смерть своего друга Евгения Петрова:
Неправда, друг не умирает,
Лишь рядом быть перестает.
Он кров с тобой не разделяет,
Из фляги из твоей не пьет.
В землянке, занесен метелью,
Застольной не поет с тобой
И рядом, под одной шинелью,
Не спит у печки жестяной.
Но все, что между вами было,
Все, что за вами следом шло,
С его останками в могилу
Улечься вместе не смогло.
Упрямство, гнев его, терпенье —
Ты все себе в наследство взял,
Двойного слуха ты и зренья
Пожизненным владельцем стал.
Любовь мы завещаем женам,
Воспоминанья – сыновьям,
Но по земле, войной сожженной,
Идти завещано друзьям.
Никто еще не знает средства
От неожиданных смертей.
Все тяжелее груз наследства,
Все уже круг твоих друзей.
Взвали тот груз себе на плечи,
Не оставляя ничего,
Огню, штыку, врагу навстречу
Неси его, неси его!
Когда же ты нести не сможешь,
То знай, что, голову сложив,
Его всего лишь переложишь
На плечи тех, кто будет жив.
И кто-то, кто тебя не видел,
Из третьих рук твой груз возьмет,
За мертвых мстя и ненавидя,
Его к победе донесет.
– Симонову пришлось не раз хоронить близких друзей, или утешать вдов, еще не знавших о своем вдовстве … Слушайте!
Мы не увидимся с тобой,
А женщина еще не знала;
Бродя по городу со мной,
Тебя живого вспоминала.
Но чем ей горе облегчить,
Когда солдатскою судьбою
Я сам назавтра, может быть,
Сравняюсь где-нибудь с тобою?
И будет женщине другой —
Все повторяется сначала —
Вернувшийся товарищ мой,
Как я, весь вечер лгать устало.
Печальна участь нас, друзей,
Мы все поймем и не осудим
И все-таки о мертвом ей
Напоминать некстати будем..
Ее спасем не мы, а тот,
Кто руки на плечи положит,
Не зная мертвого, придет
И позабыть его поможет.
– О чем говорят солдаты в минуты затишья? Конечно, о женах. В окопе, в землянке:
Последний кончился огарок,
И по невидимой черте
Три красных точки трех цигарок
Безмолвно бродят в темноте.
О чем наш разговор солдатский?
О том, что нынче Новый год,
А света нет, и холод адский,
И снег, как каторжный, метет.
Один сказал: «Моя сегодня
Полы помоет, как при мне.
Потом детей, чтоб быть свободней,
Уложит. Сядет в тишине.
Ей сорок лет – мы с ней погодки.
Всплакнет ли, просто ли вздохнет,
Но уж, наверно, рюмкой водки
Меня по-русски помянет…»
Второй сказал: «Уж год с лихвою
С моей война нас развела.
Я, с молодой простясь женою,
Взял клятву, чтоб верна была.
Я клятве верю,– коль не верить,
Как проживешь в таком аду?
Наверно, все глядит на двери,
Все ждет сегодня – вдруг приду…»
А третий лишь вздохнул устало:
Он думал о своей – о той,
Что с лета прошлого молчала
За черной фронтовой чертой…
И двое с ним заговорили,
Чтоб не грустил он, про войну,
Куда их жены отпустили,
Чтобы спасти его жену.
– Далеко не все знают это чувство тревожного ожидания и тщательно спрятанной нестерпимой тревоги, но кто это знает …
Почему-то многие оглядывались на ложу Свиридова, где сидела Тоня, а с ней Верочка, Уля и Гриша.
– Лирика … У Симонова было множество лирических стихов, но много и личных …
До утра перед разлукой
Свадьба снилась мне твоя.
Паперть…
Сон, должно быть, в руку:
Ты – невеста.
Нищий – я.
Пусть случится все,
как снилось,
Только в жизни обещай —
Выходя,
мне,
сделай милость,
Милостыни
не подавай.
– А это – ответ одной женщине, приславшей письмо мужу на фронт, сообщая о своей измене … Называется «Открытое письмо женщине из города Вичуга».
Я вас обязан известить,
Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить
Не постыдились вы когда-то.
Ваш муж не получил письма,
Он не был ранен словом пошлым,
Не вздрогнул, не сошел с ума,
Не проклял все, что было в прошлом.
Когда он поднимал бойцов
В атаку у руин вокзала,
Тупая грубость ваших слов
Его, по счастью, не терзала.
Когда шагал он тяжело,
Стянув кровавой тряпкой рану,
Письмо от вас еще все шло,
Еще, по счастью, было рано.
Когда на камни он упал
И смерть оборвала дыханье,
Он все еще не получал,
По счастью, вашего посланья.
Могу вам сообщить о том,
Что, завернувши в плащ-палатки,
Мы ночью в сквере городском
Его зарыли после схватки.
Стоит звезда из жести там
И рядом тополь – для приметы…
А впрочем, я забыл, что вам,
Наверно, безразлично это.
Письмо нам утром принесли…
Его, за смертью адресата,
Между собой мы вслух прочли —
Уж вы простите нам, солдатам.
Быть может, память коротка
У вас. По общему желанью,
От имени всего полка
Я вам напомню содержанье.
Вы написали, что уж год,
Как вы знакомы с новым мужем.
А старый, если и придет,
Вам будет все равно не нужен.
Что вы не знаете беды,
Живете хорошо. И кстати,
Теперь вам никакой нужды
Нет в лейтенантском аттестате.
Чтоб писем он от вас не ждал
И вас не утруждал бы снова…
Вот именно: «не утруждал»…
Вы побольней искали слова.
И все. И больше ничего.
Мы перечли их терпеливо,
Все те слова, что для него
В разлуки час в душе нашли вы.
«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»…
Да где ж вы душу потеряли?
Ведь он же был солдат, солдат!
Ведь мы за вас с ним умирали.
Я не хочу судьею быть,
Не все разлуку побеждают,
Не все способны век любить,—
К несчастью, в жизни все бывает.
Ну хорошо, пусть не любим,
Пускай он больше вам не нужен,
Пусть жить вы будете с другим,
Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем.
Но ведь солдат не виноват
В том, что он отпуска не знает,
Что третий год себя подряд,
Вас защищая, утруждает.
Что ж, написать вы не смогли
Пусть горьких слов, но благородных.
В своей душе их не нашли —
Так заняли бы где угодно.
В отчизне нашей, к счастью, есть
Немало женских душ высоких,
Они б вам оказали честь —
Вам написали б эти строки;
Они б за вас слова нашли,
Чтоб облегчить тоску чужую.
От нас поклон им до земли,
Поклон за душу их большую.
Не вам, а женщинам другим,
От нас отторженным войною,
О вас мы написать хотим,
Пусть знают – вы тому виною,
Что их мужья на фронте, тут,
Подчас в душе борясь с собою,
С невольною тревогой ждут
Из дома писем перед боем.
Мы ваше не к добру прочли,
Теперь нас втайне горечь мучит:
А вдруг не вы одна смогли,
Вдруг кто-нибудь еще получит?
На суд далеких жен своих
Мы вас пошлем. Вы клеветали
На них. Вы усомниться в них
Нам на минуту повод дали.
Пускай поставят вам в вину,
Что душу птичью вы скрывали,
Что вы за женщину, жену,
Себя так долго выдавали.
А бывший муж ваш – он убит.
Все хорошо. Живите с новым.
Уж мертвый вас не оскорбит
В письме давно ненужным словом.
Живите, не боясь вины,
Он не напишет, не ответит
И, в город возвратясь с войны,
С другим вас под руку не встретит.
Лишь за одно еще простить
Придется вам его – за то, что,
Наверно, с месяц приносить
Еще вам будет письма почта.
Уж ничего не сделать тут —
Письмо медлительнее пули.
К вам письма в сентябре придут,
А он убит еще в июле.
О вас там каждая строка,
Вам это, верно, неприятно —
Так я от имени полка
Беру его слова обратно.
Примите же в конце от нас
Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас
Покойного однополчане.
– Это стихотворение было подписано «По поручению офицеров полка К. Симонов».
Переждав аплодисменты Свиридов достал из-за кулисы гитару и сказал:
– Это стихотворение больше известно в виде песни фронтового шофера.
И Свиридов тронул струны и запел:
От Москвы до Бреста
Нет такого места,
Где бы не скитались мы в пыли.
С лейкой и с блокнотом,
А то и с пулеметом
Сквозь огонь и стужу мы прошли.
Без глотка, товарищ,
Песню не заваришь,
Так давай по маленькой нальем.
Выпьем за писавших,
Выпьем за снимавших,
Выпьем за шагавших под огнем!
Есть, чтоб выпить, повод —
За военный провод,
За У-2, за эмку, за успех.
Как пешком шагали,
Как плечом толкали,
Как мы поспевали раньше всех.
От ветров и водки
Хрипли наши глотки,
Но мы скажем тем, кто упрекнет:
«С наше покочуйте,
С наше поночуйте,
С наше повоюйте хоть бы год!»
Там, где мы бывали,
Нам танков не давали —
Но мы не терялись никогда.
На пикапе драном
И с одним наганом
Первыми въезжали в города.
Так выпьем за победу,
За нашу газету.
А не доживем, мой дорогой,
Кто-нибудь услышит,
Снимет и напишет,
Кто-нибудь помянет нас с тобой!
– У этого текста много вариантов, даже авторских. Ну, и еще пара стихов под занавес. Это называется «Дом друзей»
Дом друзей, куда можно зайти безо всякого,
Где и с горя, и с радости ты ночевал,
Где всегда приютят и всегда одинаково,
Под шумок, чем найдут, угостят наповал.
Где тебе самому руку стиснут до хруста,
А подарок твой в угол засунут, как хлам;
Где бывает и густо, бывает и пусто,
Чего нет – того нет, а что есть – пополам.
Дом друзей, где удач твоих вовсе не ценят
И где счет неудачам твоим не ведут;
Где, пока не изменишься сам,– не изменят,
Что бы ни было – бровью не поведут!
Где, пока не расскажешь, допросов не будет,
Но попросишь суда – прям, как штык, будет суд;
Где за дерзость – простят, а за трусость – засудят,
И того, чтобы нос задирал, не снесут!
Дом друзей!– в нем свои есть заботы, потери -
Он в войну и с вдовством, и с сиротством знаком,
Но в нем горю чужому открыты все двери,
А свое, молчаливое,– век под замком.
Сколько раз в твоей жизни при непогоде
Он тебя пригревал – этот дом, сколько раз
Он бывал на житейском большом переходе
Как энзэ – как неприкосновенный запас!
Дом друзей! Чем ему отплатить за щедроты?
Всей любовью своей или памятью, всей?
Или проще – чтоб не был в долгу у него ты,
Сделать собственный дом тоже домом друзей?
Я хотел посвятить это стихотворенье
Той семье, что сейчас у меня на устах,
Но боюсь – там рассердятся за посвященье,
А узнать себя – верно узнают и так!
– Это пятьдесят четвертый год … И еще удивительно проникновенные стихи о родине.
Касаясь трех великих океанов,
Она лежит, раскинув города,
Покрыта сеткою меридианов,
Непобедима, широка, горда.
Но в час, когда последняя граната
Уже занесена в твоей руке
И в краткий миг припомнить разом надо
Все, что у нас осталось вдалеке,
Ты вспоминаешь не страну большую,
Какую ты изъездил и узнал,
Ты вспоминаешь родину – такую,
Какой ее ты в детстве увидал.
Клочок земли, припавший к трем березам,
Далекую дорогу за леском,
Речонку со скрипучим перевозом,
Песчаный берег с низким ивняком.
Вот где нам посчастливилось родиться,
Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
Ту горсть земли, которая годится,
Чтоб видеть в ней приметы всей земли.
Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть… Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать.
– И написано это в сорок первом году!
Свиридов сдержанно поклонился под аплодисменты зрителей …
А потом, когда все неспешно шли из Дома культуры по домам, Скворцов подошел к нему, легонько хлопнул по плечу.
– Ты молодец! Конечно, это не мои вирши … Но Симонов никогда не делил строку – ни на бумаге, ни при чтении … А ты читал … не так, по своему, и мне кажется чувства у тебя было … больше, чем когда читал сам автор …