Письма 1812 года М. А. Волковой к В. А. Ланской

Теперь это служит нам развлечением, а со временем, быть может, станет необходимостью. Вообрази, что дом Разумовских со всем, что в нем находилось, остался нетронутым; так как его начали разламывать для перестройки, то французы вообразили, что в доме без окон верно ничего нет и не совали туда носу. Это удивительное счастие, что он и не сгорел; все цело, даже вино в погребах. Зато Петровское все разорено; шуточка эта стоит миллион. О нашем доме мы не ведаем; Бог с ним, лишь бы французов истребили.

Тамбов, 28 октября

Ни от чего я так не страдаю, как от холода. Как нарочно, я попала в Тамбов в такие холода, которым сами старожилы дивятся. Все дома насквозь проморожены. Наш как погреб. Мы все спим в одной комнате и льнем к печкам. Вот каково наше житье, дружок. Все это испытания; их надо переносить терпеливо и покорно, ожидая лучшего в будущем. Наконец Валуевы узнали о смерти брата; их так жалко особенно потому, что он умер вдалеке от семьи.

Со времени сражения под Малоярославцем мы ничего не слыхали о нашей армии.

Несколько дней тому назад я ужинала у губернаторши; там я слышала прекрасную музыку, которая, напомнив мне прошлое, причинила мне страдание. Наполеону мы обязаны тем, что страдаем от того, чем прежде наслаждались. Впрочем, все, что нам суждено испытать, не от нас зависит, а назначено свыше.

Тамбов, 11 ноября

Я чувствую, что с июня месяца состарилась на десять лет. Все, что вижу, до сих пор не таково, чтобы мне помолодеть. Письма твои принесли мне большую пользу: они вывели меня из глубокой грусти, в которую я была погружена. Увы, милый друг, как и ты, я в постоянной сердечной тревоге. Брата Николая назначили адъютантом в 6-й саперный батальон, которым командует храбрый Эммануил Сен-При. 29-го октября получили мы известие об этом назначении. Брат наскоро экипировался, что стоило ему большого труда, ибо здесь в степях ничего нельзя достать, и уехал третьего дня вечером. Сначала он отправится в Москву, оттуда на 3 или 4 часа съездит в Высокое; потом поедет вслед за армией, которая, вероятно, очень уже далеко ушла, потому что 26-го октября она находилась в окрестностях Смоленска, а с той поры она не переставала идти усиленным шагом.

Двоюродные братья мои Валуевы теперь у родителей. Мы ежедневно ожидаем Александра, который должен приехать за сестрами. С 30-го октября тетка моя в Москве. Лишь по прибытии ее в разоренный город объявили ей о смерти сына, и впечатление, произведенное этим известием, было тем ужаснее, что она окружена была развалинами; письмо ее полно отчаяния. От дома ее остались лишь стены; службы все сгорели, и ей пришлось остановиться в Запасном дворце у Красных Ворот: это единственное казенное здание, оставшееся неповрежденным. Поэтому все городские власти, как высшие, так и низшие, поместились в этом дворце; всех их там человек до 500. Тетке пришлось перейти в дом Яковлева в Леонтьевский переулок. Сыновья ее должны будут отправиться в окрестности Ярославля. Когда началось всеобщее вооружение, они поступили в полк, который Мамонов начал организовывать на свой счет; тут случилась московская катастрофа, полк этот был отправлен в Ярославль, где должен был найти все способы для окончательного сформирования.

При воззвании Растопчина двоюродные братья мои, равно Лунин и Баранов, просили о переводе их в армию. Им было отказано, потому что, будучи придворными, они были не подвластны ни Растопчину, ни кому другому. Тогда они поодиночке вышли в отставку, а потом снова вступили в свой полк. Потому я и полагаю, что им придется тоже последовать за армией, что приводит сестер в отчаяние, то есть Аннету и Полину, потому что Софи ничего не чувствует: пока другие плачут, она позвала к себе парикмахера, бежавшего из Москвы как и мы, велела обрезать себе волосы и завивается. Мне кажется, что она кончит тем, что сойдет с ума, как ее старшая сестра. Что касается двух других, на них жалко смотреть. Они так и убиваются, страшно исхудали. Кстати, о полке Мамонова: в нем находится большая часть известной московской молодежи; тут Левашов, Гусятников и кн. Вяземский. Сей последний возымел дерзкую отвагу участвовать в качестве зрителя в Бородинском сражении. Под ним убили двух лошадей, и сам он не раз рисковал быть убитым, потому что Валуев пал возле него. По окончании сражения он вернулся в Москву. Не слыхав никогда пистолетного выстрела, он затесался в такое адское дело, которому, как все говорят, не было подобного. Не понимаю, как это несчастное сражение могло хотя на минуту обрадовать вас. Хотя по словам лиц, в нем участвовавших (некоторых я встречала), это не потерянное сражение, однако на другой же день всем ясны были его последствия. В Москве напечатали известия, дошедшие до нас, в которых говорилось, что, после ужасного кровопролития с обеих сторон, ослабевший неприятель отступил на 8 верст, но что для окончательного решения битвы в пользу русских, на следующий день, 27-го, сделают нападение на французов, дабы принудить их к окончательному отступлению. Таково было официальное письмо Кутузова к Растопчину, которое и поместили в печатное известие. Вместо всего этого, 27-го наши войска стали отступать, и доселе неизвестна причина этого неожиданного отступления. Тут кроется тайна. Быть может, мы ее когда-нибудь узнаем, а может, и никогда; но что верно и в чем мы не можем сомневаться, – это в существовании важной причины, по которой Кутузов изменил план касательно 27-го числа, торжественно им объявленный вечером 26-го числа.

Как бы то ни было, мы не имели даже и тени надежды на блестящую победу, ибо три дня спустя по прочтении вышеупомянутого известия мы узнали, что войско находится в 15-ти верстах от Москвы, а 7-го сентября получили ужасное известие о гибели дорогого города. В течение шести недель мы постоянно находились в тревоге и глубокой горести, не получая ни единой отрадной вести.

После сражения под Малым Ярославцем мы стали получать более удовлетворительные новости: неприятель не мог идти на Калугу и должен был возвращаться по той же дороге, по которой пришел, теснимый со всех сторон. В Белоруссии французов ожидают наши войска, так что вряд ли они ускользнут от нас. Надо надеяться, что они будут окончательно разбиты. Я не прихожу в отчаяние насчет нашей будущности, надеясь на Божие милосердие. Не тревожься и ты о будущей весне, милый друг.

Я не сержусь на Растопчина, хотя знаю, что многие им недовольны. По-моему, Россия должна быть благодарна ему. Мы лишились мебели, вещей, зато сохранили некоторого рода внутреннее спокойствие. Ты не знаешь, что было в Москве с конца июля. Лишь человек, подобный Растопчину, мог разумно управлять умами, находившимися в брожении, и тем предупредить вредные и непоправимые поступки. Москва действовала на всю страну, и будь уверена, что, при малейшем беспорядке между жителями ее, все бы всполошились. Нам всем известно, с какими вероломными намерениями явился Наполеон. Надо было их уничтожить, восстановить умы против негодяя и тем охранить чернь, которая везде легкомысленна. Растопчин прекрасно распорядился. Чтобы успеть в необходимом, пришлось пожертвовать богатствами, потому что, если бы для сохранения их он напугал заранее толпу, Бог знает что бы из этого вышло. Притом же как ему было объявить о близкой опасности, когда Кутузов, едва прибыв в армию, писал к жителям Москвы и клялся, что он не подпустит врагов к стенам древней столицы? Письмо это было напечатано, всеми читалось и, без сомнения, имело более весу, нежели могли иметь слова Растопчина, который, однако, никого не удерживал и радовался, видя, что господа и прислуга уезжают из города. Он напечатал объявление, которое я читала и в котором он говорит, что его удивляют слухи, будто он препятствует выезду жителей из Москвы, что ему это и в голову не приходило; напротив, он рад был, что уезжают люди, опасавшиеся остаться. Между тем он знал то, чего вы не ведали, а именно, что крестьяне во всей Московской губернии, удивленные и испуганные множеством людей всех сословий, бегущих из Москвы, говорили дерзости проезжающим и могли бы зайти далее, если бы за ними не было бдительного присмотра. Ты знаешь, что я никогда не была ослеплена Растопчиным, потому не можешь упрекать меня в лицемерии. Но, уверяю тебя, что я чувствую к нему величайшую благодарность и вижу Божие милосердие в том, что во главе Москвы в тяжелые минуты находился Растопчин. Будь у нас прежний начальник, Бог знает что бы с нами было теперь: всех бы пугала не столько гибель Москвы, сколько ее последствия. Наполеон это хорошо знал и обратился не к Петербургу, а ударил в сердце России.