– Здесь всегда такие сильные волны, а вода очень холодная даже в середине лета, – произнес по-русски мужчина лет тридцати пяти, с небрежными короткими темными кудрями, смуглый и широкоплечий, который без стеснения расположился рядом на камнях, и, сложив руки на коленях, смотрел на горизонт.
– Как вы узнали, что я русская? – Адель поднялась и обескураженная, принялась рассматривать нового знакомого.
– По кресту у вас на шее, – сказал мужчина, не переводя взгляда на девушку, как будто заранее разглядел ее. – Я родился в Таганроге, но уже много лет живу в Европе. Моя мама еврейка по национальности, а отец – русский.
Адель стало неловко, как будто посягнули на что-то личное, заглянули ей в душу, которую она всегда предпочитала скрывать за холодной отстранённостью, как будто кто-то проник под панцирь, посмел заглянуть в глубину ее чувствительной натуры, ничуть не сомневаясь в своем праве на это, а она не успела даже спрятаться за равнодушной вежливостью, как обычно это делала. Адель встала и начала поспешно одеваться.
– Приходите вечером в бар Шапко, там будет живая музыка, играет джазовый оркестр. Я уверен, Вам очень понравится, и Вы ни в коем случае не пожалеете, – он поправил рукой волосы, и его дорогие часы блеснули на солнце. Жесты выдавали самоуверенность, пресыщение и вместе с тем усталость от жизни.
***
Адель, а точнее Аделина, любила, когда ее имя звучало короче и яснее, поэтому сама всегда себя так называла, в свои двадцать девять лет была уже довольно успешным дизайнером-архитектором. После университета она попала в круги творческой элиты, и благодаря таланту и везению начала получать высокооплачиваемые проекты. В круговерти дней и веренице событий легко потерять равновесие, и поглощенная тоской, в одиночестве, она очутилась у себя в квартире на двадцатом этаже столичной высотки в один летний вечер. Она с детства обладала чувствительностью и обостренно воспринимала красоту, и это желание никак не утолялось.
– Мам, а почему эта бабочка от нас улетает?
– Потому что она живая, – женщина поймала бабочку и насадила ее на соломинку.
– Вот, держи.
Адель посмотрела и громко зарыдала.
– Ой, прости милая, не плачь! Я так больше не сделаю!
Так красота стала не живой, а мертвой. А мертвое не может быть красиво.
В тот вечер, накануне своего дня рождения, Адель поняла, что давно уже не радовалась, не чувствовала душевного подъема, не давала волю воображению, потеряла ощущение момента. Ей захотелось оглянуться вокруг. Она решила взять паузу, уехать подальше, к морю…
***
Вечером того же дня Адель пришла в район старого города, ища глазами название улицы, на которую следовало свернуть в поисках назначенного места. Посреди тихих узких итальянских улочек, старых рыжеватых домов с сырым зеленоватым фундаментом и выцветшими ставнями затесалась площадь старого города, которая по вечерам была многолюдна и шумна и в липкой духоте июля совершенно безветренна. Центр старой Ниццы поздним вечером превращался в ресторан под открытым небом: местные французы, приезжие европейцы, американцы и русские медленно потягивали вино и заказывали морских гадов. Огромные блюда с торчащими щупальцами и хвостами торжественно приносили торопливые официанты, обслуживающие пиршество. Вокруг витали запахи рыбных деликатесов. Со всех сторон слышалась русская речь, их шумное беспокойство и спешка забавно контрастировали с равнодушной безучастностью пожилых француженок с золотыми цепями на морщинистой смуглой груди, даже ночью ходивших в темных очках, и таких же чрезмерно спокойных седых мужчин-европейцев в льняных брюках.