Они венчались в большом соборе Петербурга. На празднество, кажется, собрался весь город. Галдеж людей, обрадованных, безразличных и просто проходивших мимо, был нескончаемый, и природа не могла перекричать людских разговоров.

Среди гостей Вильгельм, облаченный в парадный костюм, сразу же увидел Ванрава с женщиной, уже новой. Вильгельм думал, что увидит улыбку на лице Ванрава, поговорит с ним перед бракосочетанием, но Ванрав смотрел сквозь него, так, словно свадьба ему безразлична. Годрик ворковал с супружеской парой, которая, кажется, начала праздновать свадьбу до начала праздника, и пьяно улыбался.

Он теребил манжеты, ожидая невесту, которая, почему-то, вопреки всем мыслимым и немыслимым правилам, опаздывала.

Они не виделись перед свадьбой. С тех пор как Вильгельм объяснился перед родителями и успокоился, что они дали согласие, он старался как можно меньше видеть Екатерину. Свадебных забот касался лишь в тех случаях, когда его присутствие было необходимым, но даже свадебный наряд он попросил сшить по бальному костюму, чтобы не присутствовать на утомительных замерах.

Вильгельм долгое время существовал в пределах обещаний. Он обещал помочь Наташе и сделал все в лучшем виде, так, что никто не знал о его великодушном жесте. Он сказал, что женится на Екатерине, и стоял у собора, но после свадьбы никаких обещаний не осталось. Выполнять нечего.

Вильгельм не сразу понял, как все началось. Все направились в храм, люди перешептывались. Вильгельм оглядывался, искал взглядом Годрика или Ванрава, но их закрывали незнакомцы. Утром до этого он хотел даже убежать, но толпа буквально впихнула его в двери. Глаза ослепил блеск свечей, поставленных Богу, которого Вильгельм никогда не знал.

Но в момент, когда в дверях появилась невеста, блеск свечей, отблески огня в позолоте образóв, померкли. Екатерина казалась еще красивее, чем обычно. В облике ее не было ничего такого, чего Вильгельм не видел прежде, на чужих свадьбах и чужих невестах, которых повидал за бесконечность множество. Но никогда ему не доводилось бывать на собственной свадьбе, никогда даже не думал, что такое случится. В больших глазах Екатерины виднелись хрустальные слезинки, спрятавшиеся в черном заборчике ресниц.

Вильгельм почувствовал, как камень на груди нагрелся. Тепло грело грудь, словно уверяло хозяина, что он все делал правильно. На свадьбе принято клясться вечностью, а ее Почитатель мог отдать только своему делу. Но Вильгельм женился на своем деле. Он повторял слова клятвы, знал их наизусть на множестве языков. Екатерина улыбалась, когда над ними совершали обряд венчания, в уголках ее глаз стояли слезы. Вильгельм не слышал чужих разговоров и перешептываний. Он ничего, кроме гулкого пульсирования плазмы в голове, не слышал. Ему казалось, что брал в жены пустоту, и понимал, что скоро так может оказаться. Губы Екатерины казались еще слаще, чем в розовом саду, но Вильгельм не мог сосредоточиться на ее лице. Он видел только черноту Пустоты, той Пустоты, что принимает все покинувшие Землю души, и той Пустоты, куда ему нет пути.

Сверкающее жизнью лицо Екатерины напоминало ему только о смерти, которая все равно ждала людей. Вильгельм чувствовал, как дрожали его пальцы, и не мог унять дрожь. Екатерина улыбнулась, когда увидела слезинку на его щеке, прикоснулась к его щеке и стерла, но не представляла даже, что Вильгельм, ее первый и последний муж, уже оплакивал ее. Ему казалось, что он женился на смерти. Он все равно не успеет насладиться теплом ее жизни, но мог исполнить хотя бы одно обещание, которое дал себе у алтаря, – постараться подарить ей хотя бы немного жизни, прежде чем Пустота придет за ними. И если Почитателю и неподвластно время, жизнь все еще в его руках.

После свадьбы они сразу же уехали в Европу под вымышленными именами. Дни летели один за другим, а Вильгельм иногда ловил себя на мысли, что и не помнил, что происходило с ними за это время. Всюду их преследовал запах розового дурмана, они засыпали и просыпались с ним, а Вильгельм все больше привыкал к Екатерине.

Летели месяцы. Табунами лошадей, стаптывающих свои копыта на бесконечных полях мироздания, они неслись мимо Вильгельма, иногда подхватывая его на могучие спины. Для него жизнь всегда была мимолетной, но в то время превратилась в калейдоскоп бесконечной чужой радости, которая поддерживала жизнь и в нем. Он не помнил имен новых знакомых, не читал писем. Плазма в голове пульсировала, отсчитывала прожитые дни, а Вильгельм старался проводить эксперименты, удерживать себя в рассудке мыслями о спасении Земли, но с каждым днем, когда смотрел на счастливую женщину напротив, думал только о том, что за любой жизнью шла смерть, и остановить ее даже Почитателю не под силу.

Ночами Вильгельм плакал. Уходил подальше от спальни, садился у окна, доставал современную сигарету и курил, глотая слезы. Ночь, вездесущая ночь напоминала ему, что время все также шло, сколько бы он ни пытался продлить свет жизни для юного создания, которое он пообещал сделать счастливым. Он знал, что радость их может длиться сколько угодно Земных лет, но бесконечность не обманешь, и рано или поздно, может, спустя десятилетия для человека, но миг для Почитателя, свет померкнет. Ему не под силу спасти человека от смерти, не под силу забраться внутрь его и забрать страх перед концом, который испытывал каждый, потому что и сам начал ощущать его.

Вильгельм помнил, как горел камень на груди и как светились глаза Екатерины, хорошевшей с каждым днем. Он никогда не говорил ей, что любил Катю, но ее любви хватало им обоим. И когда Екатерина попросила его показать ей Италию, Вильгельм согласился не ради обещания, а просто так.

Вильгельм хорошо помнил их жизнь в Италии – небольшой дом, белый, с террасой выходящий к морю. За домом росли апельсины, сок которых, если укусить сочный плод, стекал по губам и оставлял дорожки сладких капель, уходящих в ключицы. Каждое утро Екатерина в легком платье набирала целую корзинку. В саду пели птицы, загорелые местные жители работали на грядках. Солнце не заходило за горизонт ни на мгновение и даже ночью казалось, что на краю мира виднелся его сонный бок. Вильгельм рисовал, открыл свою галерею, но не приглашал гостей. Почему-то ему казалось, что комплиментов Екатерины ему достаточно.

Каждое утро, когда Солнце мягко гладило Вильгельма по щеке, он улыбался и открывал один глаз. И тогда Эльгендорф видел, что это было никакое не светило, а Екатерина.

Они гуляли по берегу моря, а Вильгельм забегал в теплые воды и брызгался, окатывая Екатерину теплыми каплями. Она смеялась и пыталась убежать, но Эльгендорф всегда ее догонял. Хватал, прижимал к себе и утыкался носом в ее макушку. Розовый дурман окутывал их. Вильгельм видел блеск любви в украденных взглядах Екатерины, которая словно даже после свадьбы не могла уверить себя в том, что проявления чувств можно не прятать, можно не стесняться легких прикосновений рук и не страшиться, что пальцы на щеке обожгут, заклеймят на всю оставшуюся короткую жизнь. Вильгельм знал, как выглядит любовь, и старался подарить ее столько, насколько хватало его воображения. Гражданам Единого Космического Государства незнакома любовь: ни физическая, ни духовная. У граждан Единого Космического Государства не было потребностей, которые могли бы утолить прикосновения, в гражданах не разгоралось огня противоречий, погасить который мог шепот, услышать который позволено только двоим и единожды. Не было у граждан болезней, излечить которые способен был бы взгляд и улыбка.

Обычно они говорили о том, что интересно Кате – Вильгельм слишком боялся проболтаться. Иногда он ловил себя на мысли, что заслушивается ее рассказами о балах, книгах и природе. Вильгельм пытался поддерживать разговоры, вспоминал все, что знал, и каждый раз радовался, когда Катя улыбалась, отодвигала чай в сторону и подавалась вперед, чтобы слышать его лучше. Ему нравилось смотреть, как Катя наряжается ради него, как старается развеселить, удивить интересным фактом, прочитанным в книге. Вильгельм улыбался в ответ и чувствовал, что телу становилось теплее. Но он знал – это не любовь, это никогда не будет любовь, сколько бы Катя его не убеждала.

Со временем Катя начала задавать сложные вопросы. Ее интересовало звездное небо, и Вильгельм проводил вечера в поле, лежа рядом с женой и рассказывая о звездах над их головами. Они лежали на траве, плечом к плечу, и наслаждались ночной прохладой. Катю удивляли рассказы Вильгельма о прошлом, о жизни людей в других странах, и поглощала его рассказы жадно, будто осознавала, что время их ограниченно. С каждым днем Катя становилась умнее, а Вильгельм не мог нарадоваться подруге. Еще пять лет таких занятий, и с ней можно будет говорить почти обо всем. Но когда думал об этом, осекался и отворачивался. Нет у них пяти лет. Даже пары лет, наверное, нет.

Когда Екатерина отправлялась собирать апельсины, Вильгельм шел следом. В кармашке его одежд всегда лежал листочек и кусочек угля. Когда жена ставила корзинку на землю, всю истрескавшуюся от жара палящего Солнца, Вильгельм писал ее. С таким упоением, что иногда забывался и рисовал, когда Екатерина уже уходила в их дом. Но в те моменты, когда сохранял самообладание, Вильгельм выкрадывал у жены корзинку и бегал от нее, прячась в зелени деревьев. Она бегала за ним и смеялась, а Эльгендорф, часто специально, спотыкался и падал. А потом они лежали на горячей земле и целовались, пока никто не видел. Вильгельм знал – Кате так хочется.

Вильгельм радовался, когда жена забывала о своем воспитании и превращалась в молодую и беззаботную девушку. Но стоило к ним домой прийти незнакомцу, Катя превращалась в аристократку. И носик ее поднимался так высоко, что Вильгельм мог чмокнуть ее, почти не наклоняясь.

Как-то утром, сидя на террасе их домика не берегу моря, Катя, загоревшая и цветущая, спросила:

– Вильгельм, милый, скажи, не кажется ли тебе, что вокруг нас цветут розы? С момента нашей свадьбы мне кажется, что их аромат не покидает нас.

Эльгендорф улыбнулся.

– Не знаю, Катенька. Может быть, мы родились под таким созвездием. А, впрочем, какая разница. Мы же счастливы. А аромат роз мне всегда нравился.

Часто они уезжали в городок, находившийся поблизости, и гуляли. Новая фамилия Вильгельма, одна к тысяче других, скрывала их от знати. Вечерами они гуляли по берегу моря. Теплая вода хватала их ноги, играючи утягивала к себе, но они смеялись. Звезды отражались в спокойной глади воды, Луна подмигивала.

Так текло время. Быстро, стремительно для супругов, но медленно, невозможно медленно для остальных.

Глава тридцать пятая

– Сколько можно? Это уже не смешно! Сколько уже прошло? Три месяца? Пять? Год? Я уже потерял счет этой дурости! – восклицал пьяный Годрик. Глаза оставались ясными.

– Я знаю, Годрик.

– Стоило ему найти людскую самку посимпатичнее, так у него отказал мозг! Как, как такое вообще возможно, Ванрав? Скажи мне, скажи! Не можешь? А кто может вообще? Моя Академия, моя великая Академия, неужели он думает, что и в самом деле может что-то чувствовать к ней? – продолжал Годрик, а щеки его становились пунцовыми, волосы растрепались.

– Не думаю, что он так считает. Он же не идиот.

– А я уже не слишком уверен!

Ванрав попытался было сказать ему, что похож Годрик был на мокрого воробья, но не решился. Они давно перестали шутить в компании друг друга.

– Хватит истерить, думать мешаешь, – прошипел Ванрав и снова уткнулся в записи на листочках, разбросанных по столу. За год он осунулся, волосы его стали жидкими, а усы висели двумя грустными ниточками по обе стороны рта. Годрик же совершенно не изменился. Разве что набрал пару килограммов и загорел, пока путешествовал по югу.

– Хватит истерить, Годрик! – передразнил его Годрик, а Ванрав от раздражения зарычал. – Ты сам верещал о важности плана, а сейчас не хочешь сделать абсолютно ничего, чтобы избавить Вильгельма от чар этой ведьмы!

Ванрав устало вздохнул и потер виски загрубевшими от постоянной писанины пальцами. Темная и тесная квартирка, принадлежавшая ему, воняла. Надо бы позвать служанку, чтобы вытерла засохшее пятно вытекшей из кастрюли настойки, которую он варил по просьбе Годрика, но уснул и увидел, как текшая на паркет струйка горячей вязкой жидкости норовила продырявить пол к соседям. Потолки квартиры низкие, пауки оплели люстры, окна, уже трухлявые, скрипели на ветру. Квартира, казалось, говорила с хозяином, просила оставить ее в покое, но Ванраву все равно. Он даже себя не мог оставить в покое.

– С чего ты вдруг начал верить в ведьм? Времена эти прошли.

– С того, что эта дрянь ведьма! Околдовала нашего дуралея, а он и рад!

– А мне кажется, ты просто ревнуешь, – бросил Ванрав и сдвинул одну кипу листов на край стола, а вторую придвинул. – Не может он к ней ничего чувствовать, не может. Он сам это знает.

– А что тогда он торчит с ней тогда там?

– Поезжай и спроси сам, что мне на мозг капаешь?

– Поезжай и спроси! Ага, как же. Будто он позволит к ним приблизиться, – Годрик хмыкнул, отвернулся к распахнутому окну, за которым сияла Луна. Петербург в этой неблагополучной части был не слишком приветлив даже к тем, кто приложил руку к созданию земли, на которой стоял каждый дом и каждая лавка.

– Вильгельму надо напомнить об его обязанностях, – высказался Ванрав, черканув что-то в одном из листов. – Он по-хорошему не понимает. Видит проблему тогда, когда мир уже полыхает.

– И ты хочешь подбросить первую спичку? – хмыкнул Годрик.

– Не я и не ты. Нам нельзя подставляться. – Ванрав почесал затылок.

– Сколько времени прошло в настоящем? – Годрик прислонился к стене и вздрогнул. Ледяная.

– Месяц, может, чуть больше.

– Месяц, может, чуть больше, – прошептал Годрик и вздохнул. – Не так-то много, но что потом? Он ведь к ней как к коту своему привяжется, которого притащил даже туда с собой. Ему ведь жалко будет со зверюшкой расставаться.

– Ты сейчас о коте? – спросил было Варнав, но тут Связистор затрещал. – Мы кого-то ждем?

– Я жду, – сказал Годрик и улыбнулся. В полумраке его улыбка показалась Ванраву ослепительной.

В темноте соседней комнаты появился третий, уставший и замотанный в простыню. Он шел ровно, не опираясь на клюку, но что-то будто останавливало его, не давало подойти слишком близко к говорящим.

– Норрис, хочешь к Вильгельму? – спросил Годрик и сделал шаг вперед. Норрис распахнул мутные глаза, но ничего не сказал. Пот выступил на его лбу, изрезанном морщинами. – Хочешь увидеть друга снова?

– Вы не просто так предлагаете, как я понимаю? – прошептал Норрис, а голос его был подобен уже иссохшему лесному ручью. Казалось, жизнь в нем еще теплится, но снежинки не таят на его лице, а тело не чувствует ни холода, ни тепла.

– А что бывает просто так? – прошептал Годрик. Он еще раз оглядел Норриса с ног до головы и отвернулся. Мелкая дрожь пробежала по его телу. Годрик вновь вспомнил их последнюю встречу, увидел глаза Вильгельма, и горечь поднялась по горлу. Он ведь мог сказать тогда, и всего можно было бы избежать, но испугался.

– Целью нашего визита никогда не была свадьба Вильгельма. Мы спасаем его Планету, – проговорил Ванрав, четко отделяя одно слово от другого. Будто стоило ему сорваться – голос бы превратился в крик.

Норрис зажмурился.

– Он ведь должен свериться со списком. Это не так-то просто, – сказал Норрис. – Там столько пунктов, сколько существовало Почитателей. Вы же знаете, что их было столько, чтобы мучиться с главными признаками вида, пусть от каждого всего-то по одному, можно очень долго?

– Что-то ты слишком много об этом списке знаешь, – хмыкнул Ванрав и отодвинул очередную папку листов в сторону.

– Должен же кто-то знать о нем. Вильгельм, думаю, даже не все мог читать. Не слишком-то я доверяю Захарри…

– Замолкни! – воскликнул Ванрав и вскочил, вцепившись в край стола пальцами. – Не смей даже заикаться про Захарри! Не смей даже вякать!

– А если он что-то упустит? Он ведь может проиграть, – сказал Норрис и погладил наконечник клюки. – Разве не нужно помочь ему?

– А ты уверен, что знаешь наверняка? – прошептал Годрик. Он успел уже отойти к утопавшим в пыли шкафам и оглядеть обветшалые корешки книг. Годрик обернулся. – Что если ты подскажешь неправильно? Разве это лучше? Молчишь. А я об этом и говорю: надо сперва думать, а потом говорить.

Норрис вцепился в наконечник. Он надавил на клюку так, словно хотел проделать дыру в полу. Годрик подошел к нему медленно, пробуя уменьшавшееся расстояние, ощущая горячий воздух оголенной кожей. Он положил руку на тощее, с выступающими костями, плечо Норриса и сказал:

– Мы должны сделать свое дело. У нас есть обязанности, прописанные в Кодексе и Законах. Нам нельзя облажаться, но и рисковать нам не стоит.

– Может ему жалко ее.

– Эту девку? Не смеши меня. Ей не так-то много отмерено, а она, позволю напомнить, ключ к спасению Планеты. Нашей Планеты, Норрис. А если она вдруг помрет раньше, чем ее отправят в Академию? По-моему, ты тоже был заинтересован в спасении Земли.

– Может, он решит сам? – Норрис улыбнулся. – Вы все еще не можете решать за него.

– У нас есть вариант получше, – сказал Годрик. – Мы можем уговорить его, можем припугнуть. А вообще, что уж тут, можем просто засунуть ее в контейнер и отправить в настоящее до того, как Вильгельм успеет заметить. Но не делаем этого еще и потому, что его уважаем.

– А еще потому, что, наверное, не слишком хорошо умеете обходить его защитные купола, – хмыкнул Норрис. Сила вернулась к его рукам, и он выпрямился.

Годрик отвернулся.

– Но мы уже сказали о том, что ищем образец. Академия знает, Штаб уже подготовил все документы. Они лежат у Вильгельма дома на столе, Годрик положил. Они ждут, Норрис, ждут, а мы ничего не предоставляем им, – сказал Ванрав.

– Он не простит. Никогда ведь вам не простит, – прошептал Норрис и сжал наконечник клюки сильнее. Пальцы его побелели.

– Простит, когда увидит, что его Планета жива. А если и не простит, то не такая великая проблема. Мы не слишком-то дружим. А раз ты такой умный и можешь обойти его купол, поезжай к нему и сообщи о том, что время наше заканчивается.

Норрис смотрел на Ванрава не моргая. Молочные глаза его во тьме комнаты выглядели жутко.

– Я могу задать вопрос? – спросил он.

– Смотря какой, – сказал Годрик.

– Попробуй. Пока мы, вроде как, одна команда, – ответил Ванрав, а на лице Норриса появилась едва заметное отвращение.

– Тот ураган… Чьих это рук дело? Метаморф… Кто его послал? Вы ведь знаете?

– Многовато вопросов для одного… – процедил Ванрав и посмотрел на Норриса исподлобья. Но затем, чуть промолчав, ответил отвернувшись. – Не знаем, но точно не наши. Я не желаю Вильгельму смерти. Хочу лишь, чтобы он вспомнил о том, кто он такой. А тот, кто устроил бедствие, тоже наш враг, просто неизвестный. Если это то, что ты хотел узнать.

Норрис кивнул и развернулся. Ни единый мускул не дрогнул в его теле, ни одно неосторожное слово не вырвалось изо рта. Он всегда был более рассудительным в великом, известном на все Единое Космическое Государство тандеме.

– Куда он?! Держи, он же уходит! – воскликнул Годрик, когда увидел растворявшуюся в темноте лестницы фигуру Норриса.

– Годрик, остынь. Ему нужно обдумать. Все равно, никуда не денется, – бросил Ванрав и отвернулся от двери. Он вновь сел за стол начал читать отчеты.

Норрис вышел на ночную улицу Петербурга. Где-то вдали, за маковками соборов, раздавались веселые людские голоса. Ржали кони, собаки лаяли на полуночных гостей. Воздух наполнен пылью, духами и потом. Он присел на лавочку, в бессилии уронил голову на руки.

Слепым глазом он видел его, счастливого, загоревшего, улыбающегося. Таким, каким ему показали его на экране Связистора. Казалось, он и не знал такого Вильгельма. Помнил задумчивого, больного и вечно грустного друга, с которым они разминулись давно, на крае человеческой истории, но даже тогда они виделись, пусть и разделили шефство над материками. А потом – пустота. Норрис потерялся и потерял Вильгельма.

И стоило ему увидеть его вновь, пусть и оставаясь неузнанным, жизнь вновь обрела смысл.

– Прости меня, Вельги. Но у нас нет выбора, – прошептал он в ночную пустоту, зная, что никто не услышит. Ветер унес его слова в темные небеса. Немного подумав, Норрис направился назад, в квартиру, откуда его перенесли прямо на берег солнечной Италии. Времени у них на самом деле оставалось немного.