Блеск свечей растворялся в темной и мутной жиже бутылки. Мрак небольшой комнаты, куда словно на свалку притаскивали золоченые канделябры, малахитовые шкатулки и прочую дорогую дребедень, рассеивался ровно на столько, чтобы осветить небольшой стол, со всех сторон заваленный вещами.

Ванрав сидел уже давно, пару дней так точно, но не мог сказать наверняка. Он пил, пил, прерываясь только на сон. Пустые бутылки лежали вокруг стола, но их не спешили убирать. Слугам Ванрав запретил входить, а они не слишком спешили перечить хозяину дома и занимались домашними делами без страха, что Ванрав что-то учудит, накричит или шлепнет.

Ванрав мог посоревноваться с Вильгельмом в любви к спиртному. Вильгельм пристрастился к бутылке во времена работы с Генрихом Ульманом, вскоре затянул и Норриса, и если Генрих с Норрисом сумели держать себя под контролем, то Вильгельм не смог. А Ванрава никто не втягивал – он все начинал самостоятельно, таков его принцип. Годрик бы скорее покурил. На самом деле, к удивлению множества его знакомых, Годрик не очень-то любил пить и пил только на виду у других. А вот когда его никто не видел, чаще курил – он очень любил человеческие сигареты и привез в свои апартаменты на Шаттле несколько огромных коробок. А принципы Ванрава не позволяли, и курил он неохотно. Других принципов у него тоже было много.

Ванрав и сам не мог себе объяснить, отчего отсиживался в подвале, хотя мог уже продолжать выполнять план, который, как он считал, обязательно привел бы миссию к радостному финалу. Но он продолжал сидеть, пить настойку, рецепт которой купил в запретном квартале одного из Шаттлов и варил самостоятельно.

Лучше бы он не разговаривал с Вильгельмом. Не выслушивал его искренние извинения, напомнившие случай, когда Эльгендорф извинялся перед ним за разбитую склянку на уроке химии. Тогда, как и сейчас, он не смущался, не думал, а говорил так, будто чувствовал каждое произнесенное слово особенно хорошо.

Лучше бы он вообще не ездил к Вильгельму. Сад Почитателя оказался слишком красивым, живым. Таким, что даже Норрис восхитился.

Лучше Ванрав никогда не находил Норриса, не отправлял бы его в прошлое, чтобы подстраховать и себя, и жизнь Почитателя, который вполне мог и не пережить перемещение во времени. Лучше бы Ванрав не пытался запугать Норриса и обмануть. Угрозы, казалось, не испугали его. А Ванраву все еще нужно было держать Норриса под контролем, хотя бы воображаемым.

Лучше бы он не несся со всех ног к имению Вильгельма, когда нашел его по следам машины. Лучше бы и не привозил Артоникс – думал, что все снова пойдет согласно плану, но оказалось, что камень имел собственный план.

Лучше бы не предлагал Вильгельму найти Екатерину. Лучше бы вообще не напоминал о ней. Лучше бы он вообще не участвовал в этой операции, а сидел на своей кухне и варил пойло. А лучше бы, чтобы они с Вильгельмом вообще никогда не встречались.

– Лучше бы? – спросил Ванрав.

– Хватит мямлить. Знаешь ведь, что нет. – Скривился Годрик, подошел к Ванраву из темного угла и выхватил из рук бутылку. Хотел было пригубить, но стоило ему понюхать настойку, как лицо его перекосило. – Какая дрянь.

– У людей лучше? – хмыкнул Ванрав, достал еще одну бутылку и налил настойки в стопку. Выпил. Прокашлялся.

– Смотря что пить и как пить. А что ты? Ты сидишь в подвале дома и хлещешь определенную гадость уже сколько? Два дня?

– А тебе какое дело? Делаю, что хочу.

– А какой толк от тебя здесь? Пойдешь на корм клопам?

– Тебе не все равно? Ты вообще не собирался мне помогать! – Ванрав отставил бутылку и посмотрел на Годрика. В полумраке подвала, освещенный только тусклыми свечами, Годрик, казалось, сливался со стенами. Только светлые волосы выделялись ярким пятном на фоне тьмы. Он похож на свечу.

– Я все равно в команде, достанется всем. – Годрик скрестил руки перед грудью и прислонился к стене спиной. – Лучше вступиться сейчас, чем потом пытаться себя выгораживать. А ты что? Ты посмотри на себя!

– Не смотри так на меня. И без твоего страдальческого взгляда тошно! – буркнул Ванрав и вытер губы рукавом рубахи.

Годрик легким движением руки убрал прилипшую ко лбу прядь, достал из кармана сигарету, которую привез из двадцать первого века, щелкнул зажигалкой, затянулся и вновь улыбнулся. Казалось, он был на ромашковом поле и плел венки, а не в загаженном подвале пытался уговорить вернуться коллегу на путь истинный.

Ванрав не мог понять Годрика. Пытался, много лет внимательно его рассматривал, но так и не понял, хотя они были знакомы всю жизнь.

Годрик всегда улыбался, всегда был счастлив, когда, казалось, что даже у самого правильного гражданина без дефектов и отклонений уголки губ не смогут подняться. Годрик мог. И даже если его губы не улыбались, то эту функцию выполняли голубые глаза. Ему было все равно, с кем быть, на чьей стороне воевать, что делать – он всегда и везде был счастлив. Хотя и предпочитал держаться Ванрава. Не важно, что им предстояло: списывание ли теста по астрономии, издевательства над одногруппниками, запрещенные в учебном кампусе вечеринки или составление плана спасения Земли. Они были вдвоем. Но Ванраву все равно казалось, что у Годрика был собственный план каждый раз, когда он утверждал обратное. Это пугало. Годрик никогда не давал понять, насколько на самом деле умен. Часто еще в учебное время он казался дурачком, говорил невпопад, не влезал в чужие беседы, а слушал, но удивлял достижениями в науках и на дебатах. И в этот раз Ванраву казалось, что Годрик на самом деле не говорил с ним, а только слушал и отвечал нужными фразами. Будто он вел беседу с собой про себя. Ванрав старался об этом, но иногда просто успокаивал себя найденной анкетой Годрика: у Голдена не было отклонений и дефектов. Он должен был быть на стороне Единого Космического Государства.

– Ты передумал? – спросил Годрик и уселся на край стола, проигнорировав стоявший рядом стул. Это был, в своем роде, тоже принцип.

Ванрав пододвинул бутылку и налил немного настойки. Но пить не спешил – только смотрел на жидкость и думал.

Еще один принцип Ванрава Херца заключался в уважении правил своего дома, Единого Космического Государства. Он знал Кодекс и все Законы наизусть, абсолютно точно понимал, как нужно действовать в той или иной ситуации, и всегда следовал этим указаниям, начертанным давным-давно. Он не видел в строках писания ничего плохого, неверного и устаревшего, как всегда твердили Вильгельм с Норрисом, которые мечтали о свободе вне стеклянных кабинетов и подслушивающих устройств. Ванрава всегда устраивал строгий строй Государства, а в его бесконечных правилах и запретах он видел лишь обещания спокойной жизни, которую, если не будешь выделяться, проживешь достаточно счастливо.

Но в этот раз ему тяжело принять решение. Сомнение, призванное пониманием конца, поселилось в голове. Он его и приближал.

– Почему ты так решил? – будто без всякого интереса поинтересовался Ванрав, почесывая нос. – Почему ты решил, что я сомневаюсь, если я никогда не сомневаюсь?

– Потому что ты сомневаешься. Это и слепой бы увидел, дурачина.

Ванрав хмыкнул. Осушил пару стопок и посмотрел в голубые глаза Годрика, за чистотой который прятался иссиня-черный морок.

– Почему ты просто не можешь признаться в том, что боишься? Ты ведь поэтому и сомневаешься.

– Я не боюсь! – прорычал Ванрав и отвернулся. – Я не дефектный, я тебе не Вильгельм!

– Боится не только Вильгельм, – сказал Годрик, протянул руку и пододвинул бутылку к себе, аккуратно держа ее двумя пальцами за горлышко. – Ты боишься, Ванрав. Это не делает тебя дефектным.

– Да потому что ты и сам прекрасно знаешь, чем это закончится! – вздохнул Ванрав и потер виски огрубевшими пальцами.

– Ты говорил, что будешь только рад такому исходу.

– Говорил. А теперь спрашиваю, знаешь ли ты, что я имел в виду?

– Знаю. Но это ведь спасет нас от суда, – прошептал Годрик и положил руку на плечо Ванрава. – Ведь нас всех могут привлечь к делу Вильгельма, всех отправят…

– И привлекут, привлечь могут в любом случае, потому что мы его команда. – Кивнул Ванрав и попытался спихнуть руку Голдена со своего плеча, но тот так в нее вцепился, что сделать этого не удалось.

– Вот именно! А так мы спасемся. Разве не ради этого все затевалось?

Ванрав усмехнулся. Если бы Годрик чаще проводил время среди людей, у человечества появилось бы множество картин и скульптур, восхвалявших его красоту. Но Ванрав понимал, что в нем совершенно не было ничего восхитительного. Лишь тьма и приспособленчество, скрытые под красивой оберткой.

– А теперь представь, какого будет Эльгендорфу, когда все прояснится. Думаешь, он будет рад? – процедил Ванрав, пока ярость плескалась в его глазах, и посмотрел на Годрика.

Годрик убрал руку с плеча товарища, осунулся, уголки губ его обвисли, будто никогда не знали улыбки. Он посмотрел на Ванрава грустно и потеряно, но ничего не смог сказать.

– Он ведь может и не понять, Годрик. Он ведь не простит просто так, а для тебя это ведь будет бóльшим ударом, чем для меня. Я переживу, даже отдохну, но ты. Ведь вы когда-то общались намного лучше, чем мы с ним. Я ведь знаю, как ты хотел…

– Не важно, – тихо прервал его Годрик. – Все, что было в прошлом, там и осталось.

Ванрав видел, что Годрик врал. У него не было амулета, в который можно спрятать воспоминания. Он носил поклажу с собой, всю свою вечность, прогибаясь под ее тяжестью.

– Как скажешь.

Кому-то тоже будет больно после конца, но так завещало Единое Космическое Государство. Не все могут остаться довольны правдой, но правда должна победить. Иначе быть не может.

Ванрав выпил еще. Годрик затушил сисигарету о стол и бросил окурок в пустую вторую стопку.

– Если ты хотел спросить, не брошу ли я тебя в последний момент…

– Я не хотел ничего спрашивать. Я даже не хочу знать ответа. – Покачал головой Ванрав. – Ты сам все, думаю, понимаешь.

Годрик посмотрел на него помутневшими глазами.

– Не переживай. На эту миссию мы останемся тандемом, – уверил его Годрик и чокнулся с его стопкой своей, пустой. Звон столкновения стекла оглушил их обоих.

– Ловлю на слове.

Они сидели в тишине. Недопитая жидкость капала из бутылки, сброшенной на пол, меланхолично стуча по доскам. Проходила еще одна вечность, их собственная, запертая в маленьком подвале особняка, больше походившего на сорокин склад. А в голове Ванрава вертелся вопрос: Почему они с Годриком никогда не могли дружить так, как дружили Вильгельм с Норрисом? Единое Космическое Государство не запрещало дружбу – просто дружба должна быть полезна Государству. Вдвоем они могли бы достичь таких высот, что и Вильгельм был бы не нужен. Но Годрик не стремился с ним сближаться. Ванрав знал о нем так мало, чтобы не мог даже штрихами написать портрет.

Спустя пару вечностей Годрик встал.

– Знаешь, а Почитатель приглашает нас на свою свадьбу. Так что выходи из подвала побыстрее, нам еще делать вид, что мы верим в его искренность союза и поздравляем его и Екатерину Гаврилову, – тихо бросил он, прежде чем выйти из подвала.

Ванрав вздохнул, уронил голову на стол и потонул в тишине.

Глава тридцать третья

Вдвоем в имении Вильгельм и Екатерина пробыли недолго. Эксперименты, которые можно провести без подозрений постояльцев дома, кончились, и пора было перебираться в отдаленное от знакомых место. Петербург не подходил Вильгельму – в городе слишком тесно и знакомо. Но возвращаться в настоящее рано. Нужно придумать предлог отъезда, чтобы Петербург не слишком заметил исчезновения.

После немого согласия Екатерина стала тише, но чуть увереннее. Грусть больше не возвращалась к ней, письма девушка читала без особо интереса, а взгляды, которыми она обменивалась с еще не настоящим, но мысленным женихом, для девятнадцатого века были даже дерзкими.

Из имения они уехали в Петербург, к вернувшимся родителям Екатерины. Гавриловы, Алексей Михайлович и Анна Александровна, дали согласие на брак и, казалось, обрадовались ничуть не меньше дочери. Вильгельм, впрочем, тоже был несказанно счастлив, что план с романтическим похищением Екатерины проворачивать не придется.

Дни летели опаздывающими на юг птицами, обгоняя друг друга, спотыкаясь, путаясь в воздухе. Екатерина готовилась к свадьбе и с каждым днем становилась прекраснее. Вильгельм тоже делал вид, что собирает гостей, приводит дела магазина в порядок и занят предсвадебной суетой ничуть не меньше.

Вильгельм не спал, мало ел и не писал никому, кроме Ванрава, который отвечал не слишком охотно, будто его подготовка к свадьбе занимала даже больше жениха. Вильгельм все чаще по ночам находил себя напротив зеркала. Сгорбленным, бледным и в ночной одежде. Он рассматривал себя, глядел на незаметные человеческому глазу и неощутимые под пальцами шрамы от операций, которые проводили неподходящим урбанием. Рассматривал, но толком не понимал, зачем это делал. Он часто видел у людей рубцы на лице. Иногда их оставляла болезнь, иногда неаккуратная драка. Когда Вильгельм проводил пальцами по своей щеке, чувствовал только юную, нисколько не изменившуюся кожу. Он смотрел на длинные худые ноги, которые ласкал лунный свет, и понимал, что на ногах его нет ни одной отметины, которая бы говорила: он жил, он что-то делал этими ногами. Рука зажила, и на ней не осталось даже царапины. И все бы хорошо: Вильгельм привык осознавать себя бессмертным. Он видел столько смертей, сколько никто до него. Он видел казни и смерти от болезней, гибель при рождении и при странных обстоятельствах. На его глазах людей съедали звери и затапливали реки, людей давили камни и засыпало землей, а Вильгельм все еще юный, нетронутый временем, неприкосновенный. Но когда он касался шеи, когда пальцы ощущали неровность уродливого разреза, так и не затянувшегося, – вздрагивал и зажмуривался. Огромная метка, длинная, глубокая, мешавшая по-прежнему легко крутить головой, щипавшая, когда на нее попадала вода. Вильгельм заматывал ее, прикрывал одеждой, но каждую ночь смотрел на себя в зеркало и не мог свыкнуться – жизнь оставила на нем первую глубокую отметину. Жизнь человеческая, а не гражданина Единого Космического Государства. Шрамы юности остались на теле призраками. Но шрам на шее не спутать ни с чем – это его клеймо. Его напоминание о собственной отступившей смерти.

Вильгельм, казалось, ступил на бордюр: он подобрался к жизни людей так близко, что ощутил ледяное дыхание их смерти. Но Почитатель – не человек. Он гражданин Единого Космического Государства, пусть уже не слишком желанный, уже стоящий одной ногой в тюремной камере, а значит – уже и не гражданин на все проценты. Он просто существо, вид которого составляет несколько цифр в анкете, которую выдали ему на заводе.

Он слышал, что делали некоторые люди, даже замужние, когда никто не видел. Но никогда не думал, что пойдет на это, чтобы почувствовать принадлежность хотя бы к кому-то. Может, он не человек, может, не гражданин, но кем-то должен быть. А прежде задумываться не приходилось и быть никем Вильгельма устраивало. Но стоило ему коснуться собственного изуродованного тела, тела, которое должно не знать смерти, почувствовал, что жизнь в неведении – не жизнь, а существование. Прежде он не знал ничего кроме миссии – он Почитатель. Этого хватало. Но с каждой ночью Вильгельм все больше понимал, что этого всегда недостаточно, просто он не замечал. У него отобрали дружбу и привязанность, а он опустил руки. Теперь ему предлагали настоящую человеческую любовь, а он не знал, как ее принять.

Это случилось ночью, безлунной и безлюдной. Он распахнул глаза, хотя ничего не могло его разбудить. Тишина дремала в доме на Мойке. Даже сторож, прежде бродивший по двору и гремевший ключами, уснул. Вильгельм поднялся, подошел к окну и почувствовал, что больше не может спать. Он и прежде страдал от бессонницы, но после объявления скорой свадьбы мог провести в кровати не больше пары часов. Накинув пальто прямо на пижаму, он вышел на улицу. Ночной Петербург обжег его полупьяным дыханием. На город надвигался туман, а Нева шумела тихо, почти шептала. Вильгельм достал из кармана сигарету, пачку которых вытащил из ящика Годрика, и закурил. Табак обжег горло.

Он знал, что многие молодые люди Петербурга, знакомые родителей Екатерины не верили в его чувства. Что они думали, будто Вильгельму нужно самоутвердиться в обществе, появиться там с молодой невестой. Думали, что ему важна внешность будущих детей. Но они даже не представляли, какие мысли мучили Вильгельма Эльгендорфа.

Вильгельм вновь затянулся и закашлялся. Холодный ветер шевелил растрепанные после сна волосы. Он посмотрел на восток, скрывавшийся за крышами домов. Где-то вдали цокали копытами лошади. А по небу плыли тучи. Собирался дождь.

– Какой ты стал приветливый, Петербург, черт тебя побери, – фыркнул Вильгельм, бросил окурок в лужу и растоптал ботинком.

Он подошел к Неве. Река темными волнами перебрасывала спящих в ней уток и оборванные ветви деревьев.

Оглянувшись и убедившись, что город спит, Вильгельм побрел вдоль улицы, не зная, куда направлялся. Напившиеся влагой ботинки крякали. Он думал об ответе Годрика. Казалось, Вильгельм что-то прослушал, не понял.

– Эх, Норри, если бы ты был сейчас здесь, со мной, как бы было проще, – шепнул Вильгельм ветру, а тот ударил Почитателя холодной рукой по щеке.

Артоникс вновь загорелся, но кожа Вильгельма настолько огрубела, что боли он уже не почувствовал. Почитатель брел, кутаясь в пальто, в немой надежде встречи с неизвестным. Будто эта неприветливая и противная, как почти все здешние ночи, могла подарить ему какой-то смысл.

Он не помнил, как добрел до темного переулка. Не заметил, как его окликнули, как незнакомая женщина помахала рукой. Он сразу понял, кто она, но не понимал, зачем пошел следом. У жителей Единого Космического Государства нет потребности в любви, ни эмоциональной, ни физической, но Вильгельм послушно брел на второй этаж дома. Он окидывал взглядом комнатку, в которой помимо кровати ничего почти и не было, и глядел в окно, пока девушка раздевалась. Когда она позвала его, он безразлично оглядел ее, оглядел от кончиков ног до макушки, оглядел с прищуром, будто удивлялся тому, каким сделал человека. Светло-зеленые глаза, уставшие, тусклые, словно оскверненные пылью, светлые волосы, обожженные, сухие, стянутые на голове.

– Распусти волосы, – попросил Вильгельм, и девушка повиновалась.

Вильгельм оглядел ее снова. Тонкие руки, засохшие болячки на локтях. Ее кто-то бросил на пол? Не успевшие затянуться царапины на коленях. Она ведь еще совсем молода, может, чуть старше Екатерины. Чем эта девушка хуже? Чем любой человек на Земле лучше другого? Девушка стояла ровно, не опустив головы, не убрав рук за спину. Смотрела на Вильгельма так, словно его вовсе в комнате не было. Она не боялась, не стеснялась. Вильгельм проглотил горький комок слюны.

– Сколько тебе? – тихо спросил он. Девушка покачала головой. Но когда Вильгельм вытащил из кармана пальто немного денег и положил на край кровати, все-таки ответила.

– Семнадцать. – И даже не посмотрела на него.

Вильгельм закусил губу. Семнадцать, даже младше Екатерины. А выглядит уже старше.

– У вас тут есть бумажка и перо?

Девушка впервые посмотрела на него. Глаза показались Вильгельму уже не зелеными, а серыми, почти прозрачными. Казалось, она хотела спросить, зачем ему бумага и перо, но уже привыкла к приказам клиентов. Вильгельм смотрел на нее и, кажется, видел, что было бы, если бы он не отказался. Она бы закрывала глаза, отворачивалась, но делала то, к чему привыкла. Он бы увидел ее губы, искривленные в вежливой улыбке, когда бы одевался, когда одежда скрывала почти затянувшиеся шрамы. Она бы делала вид, что Вильгельм ей симпатичен, а Вильгельм отворачивался. Он бы отмывался целый день, тер себя руками, но не отмылся бы от грязи, что уже поселилась внутри. Которая, может, всегда там была, просто он не замечал ее.

Вильгельм сказал:

– Я напишу тебе свой адрес. Отправь письмо, скажи, куда мне отправить тебе деньги.

Девушка вздрогнула. Маленькие руки сжались в кулаки, тонкие губы вытянулись в прямую линию.

– Вы уже заплатили, – сказала девушка.

– Ты можешь попросить столько денег, сколько тебе нужно, чтобы выбраться отсюда. Отправляй так, чтобы тот, кто держит тебя здесь, не узнал. Ты можешь уйти? – спросил он, а девушка кивнула. – Напиши письмо не здесь. Не нужно, чтобы кто-то видел, как ты пишешь. Ты писать умеешь? Хотя имя и цифры?

– Немного, – прошептала девушка и опустила голову.

– Смотри на меня, – попросил Вильгельм, и она, снова повинуясь, посмотрела на него. – Как тебя зовут? Я передам своим слугам, чтобы следили за письмами.

Девушка втянула и без того плоский, почти впалый живот, поджала длинные пальцы на ногах и шепотом ответила:

– Наташа.

– Хорошо, Наташа. Мы с тобой тут достаточно посидели. Давай мне листок бумаги, перо и чернильницу. Они же есть у вас тут? – спросил Вильгельм, а Наташа, словно опомнившись и осознав его слова, будто ожила и подбежала к низкому комодику, пошуршала чем-то в ящике и подала Вильгельму кусочек бумаги и старое перо. – А чернил нет?

– Нет, – выдохнула Наташа и, словно обессилев, не смогла даже подняться с пола.

– Не беда. – Вильгельм постарался улыбнуться как можно спокойнее. – Я сейчас напишу тебе адрес, куда принести письмо, и мое имя. Никому не показывай эту бумагу, хорошо? Если кто-то узнает, что я здесь был, плохо будет и тебе, и мне. А ведь мы не хотим, чтобы нам было плохо?

Девушка замотала головой.

– Хорошо. Отвернись, пожалуйста, одевайся пока. Я сейчас. – Вильгельм присел на пол, не решившись сесть на кровать, обтер кончик острого пера о ткань пижамных штанов и уколол палец. Заражения плазмы добиться было так сложно, что он не боялся его. Вильгельм набрал достаточно плазмы, накарябал адрес дома и подписался выдуманным именем, которым всегда подписывал секретные бумаги.

Когда Вильгельм обернулся, Наташа стояла одетая и, казалось, выглядела более уязвимой, чем обнаженная.

– Никто не должен знать, что я здесь был. Узнаю, что проболталась, сделаю так, что никогда отсюда не выйдешь, поняла? – прошептал Вильгельм и протянул листок девушке. – Не произноси моего имени, не показывай никому моего адреса. Отправь письмо так, чтобы никто не узнал, что ты писала мне. Я дарю тебе свободу безвозмездно, так будь добра не отбирать моей.

Наташа прижала свернутый листок к себе, закивала и вытерла скатившуюся по щеке слезинку.

– Не плачь. – Вильгельм улыбнулся. – А если и плакать, то от счастья, Наталья. Убери листок. Убери и постарайся написать мне как можно быстрее. Напиши, сколько денег тебе нужно, чтобы сбежать. И больше не возвращайся сюда.

Вильгельм помнил, как шел домой. Гадал, правильно ли поступил, стоило ли подвергать себя опасности, но когда снова и снова видел перед собой заплаканные глаза осознавал, что иначе не мог. Иногда нужно делать добрые дела, пусть они и не помогают стереть с лица Земли дела плохие.

В любом случае – скоро его здесь не будет. А дальше все равно. Все равно, лишь бы все пошло по плану.