Глава девятнадцатая
В капсуле было так холодно, что вода в стакане, кажется, уже покрывалась ледяной коркой. Вильгельм упрямо продолжал сидеть. Он терпеть не мог холод, но все равно уменьшал температуру в комнате то ли из-за того, что посоветовали врачи, то ли из-за того, что в тепле хуже думалось.
За окном, растянувшемся по всей стене, чернел Космос – черная пустая бесконечность, в которой иногда пролетали личные космолеты привилегированных граждан. Охрана курсировала вокруг Шаттла, но появлялась перед окнами редко – им нужно было облететь огромную площадь. За белевшей на фоне стекла дверью, выходившей в общий коридор, переходящий в лестницу, которая падала к основанию здания словно огромная пружинка, зеленели сады и сливался с высокого потолка водопад, голубой и почти прозрачный. Мимо капсулы Вильгельма то и дело проходили жители этой, новой, построенной специально для работников Академии, части Шаттла, но не видели его – в личных комнатах разрешалось ставить зеркальные стекла. Не всем, конечно, но Эльгендорфу разрешили. Вильгельм воспринял это как подарок, но Ульман вовремя напомнил: никто не поможет претенденту на Почитательство безвозмездно – придется отплатить.
Остальные Почитатели и все работники Академии, носившие звание от Доктора и выше, жили на другом Шаттле, где им в распоряжение давали целый дом, а не просто апартаменты, пусть и просторные. Там они могли общаться с себе подобными и вдоволь наслаждаться достижениями науки Единого Космического Государства не боясь, что их умственные способности могли повредить граждане, не слишком хорошо сдавшие экзамены и, из-за этого, не сумевшие поступить на обучение в Академию. Вильгельм хотел побыстрее переехать, чтобы спрятаться от отвратительного соседа, который размазывал слизь по коридору, когда выходил погулять после долгих часов за работой на Штабовскими документами, – Эльгендорф постоянно поскальзывался. Но Ульман уверял: Вильгельму и там не будет спокойствия. Казалось, учитель все знал наперед.
Эльгендорф сидел, согнувшись в знак вопроса, и читал книгу, выделяя пальцем главную информацию так, словно не читал текст уже несколько раз. Он смотрел на заметку, которую отправил Ульман, и пытался понять, где в превращавшемся в кашу из слов тексте пряталось сокровище смысла, которое попросил найти учитель.
«Зачем ему вообще это нужно? Сам ведь много раз читал. Как я могу найти? Что он хочет от меня?» – вздыхал Вильгельм и сдавливал виски. В голове от несмолкавшего голоса, начитывавшего текст, жгло. Эльгендорф вытащил наушник, отложил на стол, а внутри, казалось, продолжалось повествование, и Наплексикус все еще шел, шел к собственной, как оказалось, первой во Вселенной смерти.
Жаннет де Голентиус, жившая так давно, что никто из ныне живущих с ней знаком не был, скорее всего, даже и не думала, что ее книга станет такой сенсацией. Поэтому и никаких пояснений к роману не давала – отправила в распространение в главный офис отдела культуры и пропала, а книга стала чуть ли не настольной у нескольких выводков Альянса. И пусть ровесники Вильгельма принимали историю за обыкновенную сказку, Эльгендорф бы выучил «Пути частиц или становление Наплектикуса», если бы помимо чтения не нужно было ничем заниматься.
«Перед Миром было облако. Оно собралось вокруг маленького шара, окутало его одеялом ядовитых газов, и из этого смертельного водоворота родился Его Мир», – написано на первой странице, а вокруг этой фразы все исписано, изрисовано.
– Шар. Значит, идеальный мир все-таки круглый. Не знаю. Не бывал в круглом мире, но это, наверное, хорошо выглядит. Куда бы ни пошел, а всегда можешь вернуться, – думал он, когда делал первую пометку много лет назад: «Мой Мир тоже будет круглый». Хоть и знал, что новые миры и так почти всегда делали круглые – по ним легче передвигаться, да и урбаний лучше вырабатывается в горячем ядре, чем в тонких трубах, протянутых под платформой.
«Ядовитые газы? – шла новая запись следом. – А зачем яд, если нужна жизнь? Может, жизни нужен яд? Но нужно ли придумывать что-то, что спасло бы от этого яда?.... Нет, определенно, нужна опасность (смотри страницу 347, написано зеленым). Иначе образцы обнаглеют и перестанут приспосабливаться… Нет, она нужна в меру (смотри страницу 576). Иначе просто перепугаются и перемрут».
Вильгельм любил писать даже больше, чем читать. Ему казалось, что пальцы позволяли хотя бы немного поговорить с Наплектикусом, который, вопреки всем запретам и опасениям, последовал за мечтой. Но перечитывать книгу в удовольствие нельзя. Вильгельм искал момент, который просил найти учитель.
«Мы не учли важное, Вильгельм. Найди то, чего не хватает твоему образцу. Ни у кого этого нет, и я говорю не о Джуди или Захарри. Я говорю обо всех, Вильгельм. Никто не делал этого, кроме Наплектикуса. Но найти то, о чем я говорю, ты должен сам».
Вильгельм откинулся на спинку стула и поморщился – все в комнате, казалось, оледенело.
– И вот что он вообще хочет? Мало того, что мы уже взяли? – поинтересовался он у стен. – Меня так и за плагиат могут отстранить!
И словно в реальности, в голове послышался голос Генриха Ульмана: «Статьи за плагиат не существует. В мире, который давно не производит ничего, чем можно было бы вдохновиться и создать новое, незачем охотиться за воришками мыслей».
Вильгельм посмотрел на сад за окном и почувствовал, как холод начал кусать его сквозь одежду. Мог ведь закончить проект и к следующему отбору, но Ульман настаивал: другого шанса могло не быть. Вильгельм на этом отборе – сенсация, а на следующем – всего лишь один из конкурсантов.
Генрих Ульман повидал на своем веку, продолжительности которого Вильгельм до сих пор не знал, множество удачных и провальных проектов Почитателей. Генрих Ульман выслушал множество выступавших против его выбора подопечного, но Ульман умело апеллировал главами Закона и доказывал галдящему Совету, что имел полное право заниматься тем, кем считал нужным. Ульман мог оставить работу и взять отпуск, но почему-то стоило ему увидеть нового студента, решил остаться и помочь. Эльгендорф стал его подопечным и первым, кто подавал под покровительством Генриха заявку на пост Почитателя. Его победе предстояло бы стать их общей.
Вильгельм вытащил из-под обложки пометки на пластине: разноцветные точки на корешке указывали схожие мысли в книге. Синий для заметок о социальных отношениях, зеленый – для биологического устройства мира, желтый – пометки об участии Почитателя в жизни Планеты. Вильгельм прошелся уже по всем, кроме черной и белой. Черную он помнил – смерть, потому что по теории Жаннет де Голентиус смерть тоже черная, пустая, как Космос, если смотреть вверх. Космос выглядит мертвым, но мертвым не является. Эта мысль всегда удивляла Вильгельма – он знал, что за смертью больше ничего нет. Но так, как оказалось, иногда думали и о Космосе, особенно те граждане, чьи умственные способности не были хорошо развиты.
– Он хочет не смерти. Умирают все образцы, это обязательная часть нашего соглашения. Образцы не могут пользоваться урбанием. Но он хочет чего-то другого. Он хочет поговорить со мной не о смерти, – решил Вильгельм и нажал на белую точку на пластине.
Книга зашелестела листами на столе, хотя не двигалась, а летели только строчки, писавшиеся друг за другом так быстро, что если не вглядываться, могло показаться, что книга испачкана черной кляксой. Но скоро бег слов остановился, и Вильгельм смог увидеть подчеркнутые строки:
«Я видел ее однажды, Учитель, когда проводил опыт над образцом. Когда он умирал, когда глаза его закрывались, я почувствовал, как что-то окутывает меня прохладным чудом. Я чувствовал жизнь, хотя она уже оставила тело. Что-то невидимое, неощутимое унесло себя ввысь, чтобы затеряться в стекле потолка, а я лишь мог проводить его взглядом, но не поймать. Это что-то мне недоступно. Я недостоин, Учитель?».
Вильгельм перечитал абзац несколько раз, но так и не смог вспомнить, к чему относился этот эпизод. Учитель Наплектикуса был немногословен, за книгу он говорил, может, раз десять, и Эльгендорф не уделял особого внимания его словам, но Ульман, напротив, мог процитировать Учителя хоть посреди ночи. Вильгельм подумал, что было бы неплохо спросить его, но решил повременить. На корешке книги все еще мигала белая лампочка, значит, еще не все помеченные цитаты прочитаны. Вильгельм нажал на белую кнопку на пластине, и страницы снова побежали.
«Наплектикус смотрел на Учителя, а тот молчал. Всевидящим взглядом впивался в бесконечный мрак и, казалось, видел намного больше, чем пустоту. Казалось, он спрашивал у Космоса совета, но и одна, и другая вечность молчали.
– Ты смотришь в другую сторону. – Услышал Наплектикус и вздрогнул. Учитель казался расстроенным.
– В какую сторону, Учитель? Я смотрю на жизнь.
– Я не спорю, смотреть на жизнь приятно. Но смотрел ли ты на смерть?»
Наплектикус смотрел на смерть, Вильгельм тоже видел ее. Думать о смерти Эльгендорфу нравилось, но не из-за того, что смерть была красива или притягательна: скорее наоборот. Смерть однообразна. Как бы ни умирал образец, жизнь всегда оставляла его одинаково. Но кое-что в смерти замечал и Вильгельм – странность в том, что она невидима. Образец умирает, но не исчезает, как жизнь, а остается. Она, тщательно продуманная, заготовленная, созданная, уступает тело смерти, которая всегда приходит неожиданно, но образец остается все тот же. Во сне и в смерти он выглядит одинаково.
Вильгельм решил все-таки спросить у Ульмана, но прежде чем нажать на вызов его комнаты, вызвал следующую заметку.
«Учитель повернулся к Наплектикусу, и Наплектикус сел. Белый, тяжелый взгляд Учителя ощущался на его плечах тяжестью смерти, которую Учитель видел множество раз.
– Ты смотришь не на ту жизнь, Наплектикус.
– Но куда мне нужно смотреть, Учитель? Скажите, направьте мой взгляд!
Но Учитель только молча отвернулся».
Вильгельм хмыкнул. Ульман тоже часто не открывал ему тайн, ждал, пока ученик додумается сам. Вильгельму пришлось читать дальше.
«Учитель коснулся рукой стекла, отделявшего Космос от жизни.
– Посмотри на ту жизнь, что идет за руку со смертью. Ее не увидеть снаружи, она всегда прячется внутри.
– Но любая жизнь идет за руку со смертью! – воскликнул Наплектикус, ведь он не умел терпеть и жаждал мгновенной правды.
Губы Учителя дрогнули, но Наплектикус не заметил перемены настроения Учителя. Он ждал ответа.
– Смотри на ту жизнь, которая проявляется только после смерти. Она должна жить внутри все время, с рождения, должна иметь другой голос и мысли, но задача ее одна: поддерживать ту жизнь, что видят другие. Эта жизнь остается с образцом до смерти, она охраняет его, но когда смерть забирает тело, эта жизнь медленно уходит, но не исчезает.
Учитель посмотрел на Наплектикуса.
– Посмотри за пределы той жизни, которую всегда создавал. Тогда ты увидишь то, что даже ты увидеть, забрать не сможешь. Надели их тем, над чем сам будешь невластен. Ты заберешь одну жизнь, но эту оставишь им. Так ты защитишь их от всего Мира».
Каждый Гражданин знал, что Космос не бесконечен – ведь Единое Космическое Государство уже подчинило себе все пространство вокруг себя, а если бы кто-то решил, что у Космоса все-таки нет конца, значит, правительство не настолько сильно, каким казалось. Такого быть просто не могло. Но и Генрих Ульман, и Учитель Наплектикуса постоянно говорили о бесконечности, и Вильгельм тоже думал о Космосе как о пространстве, не имевшем конца, хоть и представить это сложно.
Вильгельм отодвинул книгу, уткнулся лбом в холодную поверхность стола и закрыл глаза. «Посмотри за пределы той жизни, которую видишь». Вильгельм слышал эти слова, произнесенные, кажется, Генрихом Ульманом, хотя он никогда не упоминал этой цитаты.
– Жизнь, которая за пределами жизни, – прошептал Вильгельм в стол и выдохнул. – Какая жизнь может быть за пределами жизни? Жизнь – это ведь жизнь. Какая еще жизнь за пределами… Чушь какая-то.
Вильгельм медленно, чтобы не закружилась голова, поднялся, засунул ноги в тапки и поплелся к креслу. Там на подлокотнике лекарство, которое может помочь от любых болей. Несколько горсточек белых, без маркировок и делений квадратных таблеток, которые просто так не достать даже Академику. Но Генрих Ульман позаботился об ученике. Вильгельм почувствовал, как устал, только после того, как наконец-то прикоснулся спиной к мягкому пледу, натянутому поверх спинки кресла. Толстый плед, подаренный Норрисом, обнял за плечи и вдавил в себя, словно испугался, что Вильгельм уйдет и не вернется. Тонкие и дрожащие от холода руки Эльгендорф положил на подлокотники. Правой ладонью обнял выступ, на который опирался, чтобы подняться, а левую положил на коробочку с таблетками. Вильгельм пытался задержать взгляд на каком-то предмете в комнате, но комната медленно расплывалась, превращалась в пятно белого цвета. Вильгельм почувствовал приступ тошноты, и словно по привычке услышал голос Генриха:
– Когда тебе плохо, не бойся. Просто возьми и выпей таблетку.
Казалось, Эльгендорф даже вслух возразил:
– Но я не контролирую свои мысли после таблеток. Я ведь говорил тебе.
Вильгельм словно наяву видел улыбку Генриха. Тонкие, почти лишенные цвета губы сначала поднимают кончики, словно прощупывая, угадывая, можно ли, а потом резко, срывая все запреты, улыбка становится широкой, белозубой.
– Но ведь быть по-своему неуправляемым лучше, чем быть управляемым другими, не так ли?
И снова Эльгендорф послушал. Он дрожащими пальцами открыл крышку коробочки, вытащил таблетку и медленно поднес палец с приклеенной таблеткой к губам. Вильгельм коснулся кончиком пальца губ, но они, вопреки его воле, сжались. Он закрыл глаза. Тело. Тело его не слушалось. Оно всегда протестовало против жизни, хотело поскорее закончить их мучения, но словно не знало, что смерти все равно не увидеть. Вильгельм аккуратно, словно боясь уронить, поднял вторую руку, пальцами надавил на зубы, и боль заставила тело раскрыть рот. Эльгендорф затолкал таблетку в горло и сжал зубы.
Осталось досчитать до десяти, и он медленно, силой заставляя себя выравнять дыхание, пытался успокоить бунтующее тело. Ему плохо, после таблеток иногда бывает и хуже, но от них нельзя отказаться. Отказаться от лечения – значит стать обузой.
Врачи твердили, что проблемы появились из-за общей слабости организма, но Вильгельм не верил. У него обычное тело, может, чуть более хрупкие кости, но в остальном он обычный. Не в теле дело, а в чем-то другом, но в чем именно, он не знал. Вильгельм не пил таблетки пару дней – настолько увлекла работа, из-за которой он не выходил из капсулы. Но что-то внутри него было слишком юно и слабо для тяжелого ума.
Вдруг Вильгельм почувствовал, как жар медленно потек от головы к рукам. Жар тек сначала неспешно, словно прощупывая тело изнутри, а потом быстро, обжигая так, что ни привыкнуть, ни заставить себя не обращать себя внимания на боль, не получалось.
Вильгельм успел схватиться за плед, прежде чем упал на пол, и ткань смягчила удар. Эльгендорф стукнулся головой, и когда смог открыть глаза, перед глазами снова поплыли стулья, кровать, шкаф и клетка с крысой. Чернота Космоса, прежде скрывавшаяся за окном, приближалась.
Вильгельм слышал голоса в голове, ужасные голоса, каждый из которых он знал, но не узнавал. Может быть, это уже когда-то было сказано.
– Только избранный может уничтожить других ради достижения своей цели. Ему подвластно время, Вильгельм. И ты не должен извиняться перед ними!
Вильгельм, сжимая голову руками, затыкая уши, будто это могло помочь скрыться от настойчивых фраз, нашептанных во тьме, которой, может быть, не существовало, попытался подползти к столу, чтобы нажать на кнопку вызова Ульмана, но что-то будто схватило его за ногу и дернуло на себя.
Голоса в голове сменяли друг друга, перемешивая реальность с выдумкой. Перед глазами почернело, и Вильгельм оказался в Космосе.
– Тебе никогда не стать Почитателем! Ты – мелкий, наглый, отвратительный подлиза, который готов все, лишь бы он пропихнул тебя! – шептали голоса в его голове. Вокруг – тьма, и в голове ни капли света. Вильгельм, словно наяву, ощущал, как твердые ботинки ударили ему по ребрам. Он почувствовал, как сломалась кость, как медленно внутри потекло что-то теплое, неощутимое.
Смерти нет. Смерти быть не может. Он не боялся смерти, но почему-то всегда чувствовал ее рядом.
От боли, вдруг заполучившей его тело, Вильгельм закричал так, что, не будь комната звуконепроницаемой, слышал бы его весь Шаттл. Каждую частичку его тела будто вырывали, выкручивали суставы до хруста, дергали за волосы и били в живот.
– Ему говорили также, но его никогда не существовало, – произнес кто-то. – Наплектикуса придумали для недоучек, которым хочется верить в сказки. Наплектикуса бы не допустили к жизни. Единое Космическое Государство бы не разрешило ему существовать. И тебе не должно было.
Вильгельм снова ощутил удар. Во рту появился привкус плазмы, железный и горький. Тьма вдруг расступилась, пропустила свет, но свет был Вильгельму враждебен. Эльгендорф, казалось, увидел кабинет в Академии, почувствовал запах лекарств, которые они разрабатывали в лаборатории, и ощутил, что нога его по-прежнему болела.
– Ты вообще не должен здесь быть! Твое время еще не пришло и не придет никогда! – говорил знакомый голос. – Амбиции Ульмана уничтожат тебя, а ведь смерти, которая поможет спрятаться от унижения, тебя не ждет. Посмотри на себя! Не лезь туда, где тебе никогда не будет места!
– Уходите! Прошу вас, оставьте меня в покое! – прохрипел Вильгельм и закрыл ладонями глаза, но свет, казалось, был внутри него и только сильнее разгорелся во тьме.
– Ты бы не оказался здесь, если бы послушал меня! Ты бы был нормальным! Ты мог бы быть со мной, а не с ним! Но ты все еще веришь в то, что можешь стать вторым Наплектикусом, хотя его никогда не было! – продолжал голос, а Вильгельм словно почувствовал, как руки схватили его, подняв с пола, и затрясли как мешок, набитый порошком. В глазах наконец-то темнело. Медленно Вильгельм засыпал, силы покидали его. Рука тянулась к кнопке вызова Ульмана, но Эльгендорф упал. В дверь в апартаменты стучали, что-то кричали, но Вильгельм уже не слышал.
Когда он проснулся, все еще был на полу, но под голову ему подложили подушку. К нему спиной сидел Ульман и пытался найти в сумке что-то.
– П-Профессор? – прошептал Вильгельма, а он испугался, не узнав свой голос. Во рту все еще чувствовалась горечь.
– Не вставай. Ты сильно ударил ногой об пол. Я провел исследование твоего организма, показали незначительные повреждения, но ногой тебе пока лучше не двигать. Она только недавно срослась, – тихо ответил Ульман и провел пальцами по волосам, слипшимися комками лежавшими на плечах. – И как ты только умудрился…
–Что случилось? – спросил Вильгельм и попытался повернуть голову, но от боли в шее на глазах выступили слезы.
Генрих напрягся. Эльгендорф заметил, как Учитель вздрогнул, а когда повернулся, и Вильгельм смог посмотреть ему в глаза, Генрих ответил.
– У тебя был приступ, Вельги. Что-то с этими таблетками… Мне кажется, они перестали действовать. Я принес новое лекарство, может, с ним будет лучше, – сказал он. Голос его тихий, спокойный, но Вильгельм, казалось, чувствовал, что Генрих себя сдерживал. – Почему ты не вызвал меня? Ты ведь знаешь, что после длительной работы у тебя часто случается приступ головной боли. Если бы ты вызвал меня, ничего бы не случилось.
Вильгельм почувствовал, как в горле распухала боль. Комок застрял, перекрыл доступ живительного газа, и Эльгендорфу показалось, что еще немного, и он задохнется.
– Я не хотел… – сумел выдохнуть Вильгельм, но на большее его не хватило. Теплые слезы коснулись ресниц, и он отвернулся, превозмогая боль, лишь бы Учитель не увидел его слабости.
Вильгельм закрыл глаза, но выключить возможность услышать не умел и услышал, как Ульман поднялся, как медленно подошел к нему и сел на колени совсем рядом, как тихое и размеренное дыхание стало громким. Эльгендорф почувствовал, как рука, теплая и большая, коснулась его плеча.
– Я бил себя. Я могу ударить и другого, – прошептал он и открыл глаза. Лицо Ульмана превращалось в белое пятно, окаймленное волосами, за стеной из застывших слез.
Учитель молчал. Его внимательные глаза с необъяснимой, непонятной другим наставникам грустью смотрели на ученика.
– Ты никого не ударишь. Тебе не жалко только себя, – сказал Ульман. – Повернись ко мне другой рукой. Я сделаю тебе инъекцию, будет легче.
Вильгельм выполнил приказ. Перевалился на другой бок и прошипел, когда больной ногой снова ударился об пол. Генриха Вильгельм уже не видел, только чувствовал. Он услышал, как отлетел колпачок на шприце, как Учитель набрал лекарство. Медленно, словно боясь навредить неаккуратным движением, он закрутил рукав рубашки ученика и надавил в ту же точку, куда делал уколы и прежде.
– Тебе здесь не больно? – спросил он и, не услышав тихого ответа, сделал укол.
Игла впилась в тонкую кожу, а Вильгельм поморщился, громко вдохнул воздух через нос и всхлипнул. Даже испытав столько боли, он все равно не мог перестать ее чувствовать, а уколы, которые делал Генрих, всегда были особенно болезненными.
– Все с тобой будет хорошо, – сказал чуть погодя Ульман, когда почувствовал, что ученик успокоился и лекарство начало действовать. – Я тебя вылечу.
Вильгельм слышал голос Генриха словно издалека. Мягкий, обволакивающий, подобный теплому пледу, который подарил ему Норрис, но невесомый, который невозможно унести с собой. Он приходил только тогда, когда сам считал нужным.
– Меня никто не вылечит. Ты ведь это знаешь, просто признать не хочешь, – ответил Вильгельм креслу, которое наконец-то перестало расплываться перед глазами.
– Ты ошибаешься, – не сразу ответил Ульман. – Подобных тебе немного. Наше правительство никогда не признается в том, что прежние формулы создания жителей не могут обеспечивать стопроцентного успеха. Мир меняется, наше окружение тоже. Граждан теперь больше, а новых систем для выработки газа для дыхания не строят. Ты ведь замечал, что за последние годы не было ни одного заказа?
– Кажется, ты мне показывал документы. А при чем тут я?
– Как же причем? – Вильгельм почувствовал, как Генрих улыбнулся, хотя даже не видел его. – Ты, наверное, был в той бракованной серии. Но это не означает, что ты бесполезен или никчемен. Твоя слабость – вина Государства. Они просто не могут ее признать, поэтому винят тебя.
– А что если виноват я? Я ведь много раз сбегал из больницы, я отказывался принимать лекарства…
– Это ничего не значит, – прервал его Учитель и аккуратно, чуть надавив на плечо, перевернул Вильгельма на спину. – Ты обычный. Ты не бракованный. Физическое здоровье поправить можно, но если ты убедишь себя в том, что никчемен умственно, помочь даже я тебе не смогу.
Вильгельм смотрел на белоснежный потолок. Белое неощутимое нечто, переливающееся в мягких лучах ламп. Ему часто казалось, что потолок свалится на голову. Но теперь Вильгельм видел белый цвет иначе – такая же пустота, как и чернота за окнами.
Генрих Ульман долго молчал. На фоне Космоса он казался звездой. Белое академское одеяние, светло-коричневые волосы, такая же как и у Вильгельма, белая, почти прозрачная кожа. На первый взгляд могло показаться, что и Учитель был слаб, но его силы хватило бы на нескольких.
– Вставай. Давай, я помогу, – вдруг сказал он, поднялся с колен и подал Вильгельму руку. – Ты очень легкий. Мало ешь?
– Я нормально ем, – прошипел Вильгельм, когда Генрих поставил его на ноги и в правой лодыжке вспыхнула боль.
– Не замечаю, – сказал Генрих. – Я принесу тебе витамины
Вильгельм сел в кресло, выпрямил спину. Почувствовал, что страх наконец отступил.
– Ты ведь говорил о другой жизни, которая со смертью не связывается? – он начал тихо, а потом словно почувствовал, что силы вернулись, и продолжил громче. – Ты ведь это хотел от меня услышать?
– Почему ты сейчас хочешь об этом поговорить? – Генрих сел в кресло напротив. – Тебе недостаточно плохо? Может, поговорим об этом позже?
– Нет, я хочу поговорить сейчас.
Генрих хмыкнул. Он расстегнул две пуговицы одеяния и забросил ногу на ногу. В такой свободной, не стесненной напоминанием об Академии позе, он сидел редко. В коридоре, от верхних этажей до первого, падали воды шумного водопада. Звуки природы дублировались в апартаменты. В комнате тепло, будто и не было того холода, от которого приходилось прятаться.
– Так что же ты прочитал? – Генрих улыбнулся. – Нет, не нужно тянуться и читать из книги, я ее знаю. Лучше расскажи, что ты понял.
Вильгельм посмотрел на свои длинные, покрытые мелкими царапинами, пальцы, словно в тонких порезах можно было разглядеть ответ на вопрос.
– А что я должен был понять? – пробубнил Вильгельм. – Ты сказал найти, а не понимать. Я нашел. Зачем тебе остальное?
Генрих хохотнул. Прежде строгое, непроницаемое на лекциях, лабораторных работах лицо, казавшееся остальным студентам пугающим, стало совершенно приветливым.
– Читать ведь умеет почти каждый, а думать – нет. Я не прошу тебя угадать, что думаю я. Просто скажи, что ты сам подумал.
– Что это значит? Как я могу посмотреть на жизнь, которая находится за обычной жизнью?
– А что ты думаешь?
– Я ничего не думаю! – Вильгельм сжал подлокотники. – Я умею создавать обыкновенную жизнь. Ты ведь это и сам видел. Но жизнь всегда одна! О какой жизни в книге написано, я не знаю.
Генрих Ульман долго сидел, молча смотрел на ученика и словно разговаривал с собой про себя. Он был неподвижен, но глаза то и дело вспыхивали, словно каждый раз в голове Ульмана появлялась удивительная идея.
– Мы ведь говорили о нашей миссии, Вильгельм, – медленно проговорил Генрих Ульман, словно наслаждаясь каждым словом. – Твоя задача – не просто создать жизнь. Твоя задача – доказать, что одна жизнь может создавать другую.
– Но я должен буду вырезать огромный кусок знаний и возможностей нашего вида! Они не смогут создать… Сколько времени должно пройти, чтобы они смогли? Что если этого никогда не случится? Что если это просто наши догадки? – взмолился Вильгельм и сжал пальцы в кулаки. – Разум – это ведь не просто жизнь. Это ведь нечто большее. Кем они должны стать, чтобы создать его? Нами? Но это ведь невозможно. Я не смогу создать существо, подобное нам, чтобы его пропустили. Я даже одну такую жизнь создать не смогу, а ты хочешь, чтобы я создал даже не одну, а две!
И вдруг Генрих поднялся с кресла. Поднялся медленно, выпрямился и пошел к Вильгельму. Эльгендорф не заметил, как вжался в спинку и даже сквозь плед почувствовал прохладу остывшего кресла.
«Нельзя показаться ему глупым, нельзя. Он жертвует отдыхом и спокойствием ради меня, я не могу быть глупцом!» – думал Вильгельм и пытался унять бешено бившееся сердце. Он никогда не боялся Учителя, боялся только себя, своей глупости и юности. А такой страх отравлял намного глубже страха перед внешним.
– Ты ведь думаешь о том же, о чем и должен был думать, – сказал вдруг Генрих и встал справа от Вильгельма. Он аккуратно, не сжимая, обхватил тонкое плечо ученика пальцами. – Что ты думаешь об обыкновенной жизни? Какой жизни касаюсь сейчас я?
– Какой жизни? Обычной, какой еще? – прошептал Вильгельм и поднял глаза на Учителя. Учитель не улыбался.
– А когда ты смотрел на меня сейчас. Когда ты смотрел, Вельги, что ты чувствовал? Страх передо мной? Непонимание? Молчишь. А ведь ты же знаешь, что я никогда не смогу навредить тебе. Знаешь, но все равно испугался. Ты ведь согласен, так ведь? Ты ведь почувствовал страх не в ногах, не в руках и даже не в сердце, – Генрих наконец-то улыбнулся.
– Это мой инстинкт самосохранения.
– Это первая причина. – Генрих улыбнулся. – Знаешь, что у большинства граждан инстинкт этот притуплен? Они не дернутся, если их без предупреждения коснутся, а просто проанализируют. Ты не анализируешь, Вельги. Ты чувствуешь. Что-то внутреннее, что-то, чему ты не можешь дать имени, поработило твою способность анализировать.
– Так, – выдохнул Вильгельм и зажмурился. Смотреть на бесконечно мудрого, знавшего ответы на все вопросы Генриха невыносимо. Эльгендорф чувствовал себя микробом под микроскопом.
– Тогда ты уже знаешь ответ на мой вопрос.
Вильгельм услышал, как Генрих сделал шаг к нему, как хрустнули прочные носки его ботинок. Когда он открыл глаза, Ульман уже сидел перед ним на корточках.
– Та жизнь, о которой я просил тебя прочитать, и есть жизнь, которую мы не можем понять. Она есть в некоторых из нас, Вельги. Не в каждом, но все же ошибки системы случаются. В тебе эта ошибка есть. Эта ошибка позволяет тебе чувствовать, переживать по-настоящему. Она подарила тебе эмпатию, Вельги. Она подарила тебе возможность чувствовать то, что другим не дано. Эта ошибка – не ошибка вовсе. Ты просто должен принять ее, как есть, и понять, что эта ошибка – величайший подарок.
– Ты хочешь сказать, что мне нужно вот это засунуть в образцов? А потом еще и сделать так, чтобы они…
– Не нужно говорить об этом в этих стенах. – Генрих улыбнулся. – Им знать о нашем плане не нужно.
Он поднял руку и медленно потрепал Вильгельма по волосам. Сухие прядки рассыпались по плечам, и в голове словно полегчало.
– Ты все правильно понял. Им это и нужно. Та жизнь, которая помогает им чувствовать и переживать.
– Но как…
– Это уже другой вопрос. – Ульман усмехнулся. – Но мы придумаем что-то. Главное, что ты понял.
Генрих поднялся с корточек, отряхнул белое одеяние и прошествовал к столу. Он открыл книгу и начал листать ее.
– А почему ты рад? Что с того, что я понял?
Ульман повернулся к ученику и улыбнулся. Долго он вглядывался в лицо Вильгельма, о чем-то думал, а потом кивнул и сказал:
–Ты даже не представляешь, как это важно, Вельги. Ты даже не представляешь.