Глава тринадцатая
Вильгельм ходил по студии из угла в угол, проверяя, все ли инопланетные штуки убрал в кладовку. По углам студии валялись листы, краски, кое-где даже готовые работы, сложенные стопкой. Через панорамные окна, за которыми шумел вечно бодрствующий Нью-Йорк, не засыпавший даже в те часы, когда огни в домах выключались, а фонари на улицах начинали зевающе мигать, лучами влетал свет, пробивавшийся сквозь тучи. От дороги шел пар, поднимавшийся над головами снующих туда-сюда людей прозрачным туманом. Дождь шел весь день.
Студия находилась на одном из последних этажей многоэтажного дома, почти небоскреба. Весь город оттуда как на ладони, яркий, пахучий и фальшивый, хотя он и был лучше Лос-Анджелеса, где каждый второй – суперзвезда, главная мечта которой никогда не сбудется.
Стоя у панорамного окна, Вильгельм часто вспоминал офис в Академии. Его Академский кабинет, в отличие от студии, обшитой панелями под кирпич, был белый и стеклянный. На полу ее вместо красок валялись разбросанные таблетки и договоры, шприцы и ненужная канцелярия. После того как Эльгендорф покинул Академию, он не снял ни одной квартиры с белыми стенами – цвет напоминал ему об ошибках прошлого.
– Надеюсь, он приедет, – выдохнул Вильгельм и, налив в рюмку яблочного сока, плюхнулся в кресло, стоявшее у окна.
Под окном, по дороге, носились желтые такси, бездомные коты, люди в куртках и плащах, прикрывавшиеся от моросящего дождика утренней «Daily News» или же слегка потрепанной «The New York Times». Сам же Эльгендорф почитывал только «The Village Voice», номер которой лежал на кофейном столике у стены. Рядом стояла пепельница, усыпанная окурками. Почитатель закурил сигарету и посмотрел в окно. Обычно Эндрю был пунктуален, но в этот раз опаздывал.
Через какое-то время в дверь позвонили. Нажали на звонок пару раз, оба осторожно, будто боясь спугнуть хозяина.
– Открыто! – крикнул Эльгендорф, проснувшись. Спина затекла от сидения в неудобном положении. Он и не заметил, как задремал.
В своеобразной прихожей, образованной передвинутым к двери шкафом, послышались неуверенные хлюпающие шаги и шелест плаща.
– Как ты приехал? Я не видел такси, – спросил Вильгельм и зевнул, прикрыв рот рукой.
– А ты высматривал меня в окно? – пробормотал Эндрю, пытаясь выпутаться из плаща. – Вот почему Роджер выше меня на голову, а вещи свои все равно мне сплавляет?
Вильгельм взял со стола стакан, залпом, по привычке, допил сок, и направился к Эндрю. Рядом с парнем стояла его сумка – костюм все-таки принес.
– Давай, помогу, – сказал Почитатель и потянул за рукава. – А что ты тогда носишь его, если он велик?
– Дань уважения брату. Это, как, знаешь, как когда мама дарит тебе ужасный свитер на Рождество, а ты все равно носишь его, чтобы ее не расстраивать, – засмеялся Эндрю и взял в руку сумку. – Давай уже я заброшу в машинку костюм, а то от него грязью за километр несет.
Вильгельм ответил кивком и указал парню на дверь в прачечную, чуланчик, в котором раньше прятал посетителей от надоедливых поклонников. Слова про свитер Почитатель пропустил мимо ушей – матери у него, как и у всех жителей Альянса, не было, и подобных обязательств, соответственно, тоже. Все-таки жить легче, когда ты рождаешься из пробирки.
Эндрю чем-то шуршал, сыпал, в машинке что-то булькало и прыгало. Вильгельм подошел к виниловому проигрывателю и достал коробку пластинок, стоявшую у журнального столика с цветами. Некоторые пластинки даже подписаны исполнителями.
– Эй, какое у тебя сегодня настроение? – крикнул Вильгельм, пытаясь заглушить работающей машинки. Он-то ее вообще редко включал – привык грязные вещи просто выкидывать, если они ему не особенно нравились.
Эндрю вышел из комнаты и посмотрел на друга.
– Ну, ночью я спас парня от смерти, утром меня облила машина, днем я разругался с хозяином булочной у чуть не вылетел с работы, а сейчас пришел в гости к известному художнику, о моей дружбе с которым никто не знает. Пожалуй, настроение «непостоянное», – важно высказал Эндрю, а потом рассмеялся.
– И что ты прикажешь ставить тогда? – усмехнулся Вильгельм, все еще сидя на корточках у огромной коробки пластинок. – У меня нет пластинки под названием «Непостоянство – не порок».
– Мадонна есть или Майкл Джексон?
Вильгельм порылся в пластинках, перебирая рок-группы и какие-то записи классических концертов.
– Есть все пластинки Джексона и одна Мадонны. Зато могу похвастаться полным собранием The Rolling Stones, если тебе интересна моя коллекция, – ответил Вильгельм, вытаскивая из коробки «Thriller». – Ты только очень долго не стой у двери. Там может быть плесень.
Эндрю опустил засученные рукава. На плече его проглядывала татуировка, уже немного выцветшая и нуждающаяся в коррекции.
– Может, выпьем? – по привычке сморозил Вильгельм. Эндрю улыбнулся.
– Только если яблочный сок, который стоит рядом с окурками.
– Без окурков, я держу сигареты далеко от еды.
– Сойдет.
Вильгельм поставил пластинку Майкла Джексона, заиграла первая песня, и Эндрю, присевший во второе, рядом с Почитательским, кресло, прикрыл глаза. Ресницы затрепетали, губы растянулись в улыбку.
– Ты не хочешь забрать свой портрет? – спросил Почитатель, очнувшись от видения. Он забросил ноги на журнальный столик, а пыль с ботинок ссыпалась на газету, мешаясь с пеплом.
– Какой из? Ты с десяток написал. – Улыбнулся Эндрю.
На стенах висели пейзажи, десятки картин разных размеров, в старых рамах, которые Эльгендорф таскал с собой из века в век. Писал Вильгельм обычно те пейзажи, которые уже исчезли, которые нельзя было увидеть, просто уехав в другое место, купив билет на самолет. На его самых лучших полотнах шумели садами сгоревшие поселения Южной Америки, искрились древние замки и дворцы Европы, которые уже почти сравнялись с землей, полыхали золотом поля, погоревшие во времена Второй мировой. Древние храмы в Камбодже, которые он столько раз видел. Бескрайние земли Австралии, уже застроенные людьми. Древние города, навсегда исчезнувшие. Все это когда-то любил, но люди отняли красоту у него. Разрушили, подожгли, забросили и забыли, что все это сделали.
– Если нужны, хоть все забирай. Особенно портреты, мне они не нужны.
Эндрю улыбнулся, но даже не постарался встать, чтобы действительно взять какой-то из портретов, стоявших в углу. Ему всегда приятнее быть моделью, чем коллекционировать подобные вещи.
– Я все понять не могу, зачем ты пишешь меня, если обычно пишешь только пейзажи?
Вильгельм отвернулся к окну. Дождь вновь начался, забил по стеклу, размазывая пыль по прозрачному покрытию. Нью-Йорк был все тем же. Такой пейзаж Вильгельм бы точно не писал.
– Я пишу только тех, кто мне дорог. А ты – мой друг, Эндрю.
– Не проще ли сделать фотографию?
– Фотография – это лист бумаги, а портрет – это момент, который пишут долго. Это часы работы, подбора цветов, разговоров. Фотография слишком быстрая. Как-то… ценности в ней нет что ли.
– Знаешь, иногда ты звучишь как человек, который не тридцать лет живет, а все триста, – хихикнул Эндрю и отпил еще сока.
«Ты даже не представляешь, насколько прав и неправ одновременно, Эндрю», – подумал Эльгендорф, улыбнувшись мыслям. Под ногами его лежала «The Village Voice» за тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, уже вся серая от пепла и пыли.
Он очень долго ждал этого года – после прочитанного Оруэлла ему казалось, что мир людей станет именно таким. Вильгельм считал, что иначе быть не может, что когда-то Земля превратится в колонию строгого режима, и не знал, хорошо это или нет. Даже прочитанный ранее «Мы10» не казался настолько реальным, как этот роман. Замятин открыл Вильгельму глаза на мир, которому был подобен мир их далеких предшественников. Мир, существовавший до Единого Космического Государства, о котором никто не помнил и не говорил. Но никак не мир Земной.
Однако шел тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, а мир все тот же – быстрые качели. Не скажешь, лучше или хуже.
– Ты чего задумался? – раздалось рядом. Вильгельм отвернулся от окна. Эндрю тянулся за графином с соком, который стоял на столике у кресла Эльгендорфа.
– Да так, ничего. Погода сегодня плохая, – пробубнил Почитатель, передавая парню графин. Там же, на столике, валялись нераспечатанные пачки чипсов, фрукты и орехи.
– Мы теперь разговариваем про погоду? – усмехнулся Эндрю. Сок он так и не разлил, а протянул руку и взял яблоко. – Ты же говорил, что о погоде говорят, когда больше не о чем.
– Ха, я и не отрицаю, но погода и в самом деле отвратная, – хмыкнул Вильгельм и, переведя взгляд на парня, замер.
В темном помещении, где даже стены давили на психику красными кирпичами, Эндрю выглядел прекрасно, терпко с огромным яблоком, что у Вильгельма невольно всплыли ассоциации с Адамом, вкусившим запретный плод.
– Слушай, подожди, дай я тебя зарисую, – произнес Вильгельм, не сводя глаз с Эндрю, вертевшего в мясистых пальцах красный плод.
– А я знал! Не могут у тебя руки спокойно существовать, – Улыбнулся Эндрю. Вильгельм уже отошел, почти отбежал, к столу, где лежал его альбом. – Только не на целый день, мне же к девяти в клуб. Элиза попросила помочь что-то разобрать.
Альбом Вильгельма был полон зарисовок, карандашных и угольных, иногда он рисовал даже ручкой. В нем же хранилось с несколько портретов Эндрю, которые он потом переносил на полотна маслом.
– А ты хочешь вернуться туда? – отстраненно задал вопрос Эльгендорф, уже взявшись за карандаш. Второй был спрятан за ухом. – Поднеси яблоко к груди и замри. Нет, не так сильно, дальше. Да, вот так, руку согни в локте, не так сильно, расслаблено, смотри в окно. Можешь откинуться на спинку кресла, только не горбись.
– Хорошо, босс, как скажешь, – сказал Эндрю, решив не спорить с вдохновленным другом. Принял удобную позу, уперев локоть в живот и отвернувшись к окну, и сказал, чуть раскрывая рот. – Я не могу уйти, Джей. Аренда квартиры дорогая, а так у меня есть даже лишние деньги.
По студии разносился мелодичный голос Майкла Джексона. Пахло яблоками и корицей, а в прачечной все еще крутилась машинка, иногда недовольно рыча. Шумного Нью-Йорка никто не слышал.
– Поэтому ты постоянно приходишь в клуб? К ним? Мы ведь можем и в булочной видеться.
– Твоему боссу я не нравлюсь, а нам больше негде просто поговорить.
Эндрю улыбнулся. В его душе было тепло от одной мысли о том, что друг не боялся потратить время на него. Все его предыдущие «друзья» иной раз не могли даже зайти к нему в гости в соседний дом, когда он болел.
– Не поворачивайся ко мне, смотри в окно. Так свет красиво падает, – пробубнил Вильгельм, штрихами и тонкими линиями вырисовывая Эндрю на вечную память.
Небольшое скуластое лицо, нос с горбинкой, тонкие губы, будто покрытые веснушками, на которых всегда, даже в самые тяжелые моменты, улыбка. Черные короткие волосы, всегда аккуратно причесанные. Они не теряли формы, о пенке и лаке для волос Эндрю, наверное, слышал только из рассказов посетителей клуба. Его сильные руки, подтянутое, но при этом хрупкое тело, не очень-то длинные ноги. Он был особенным, хотя вокруг было множество людей, внешне на него похожих.
– Знаешь, я будто в эпохе ренессанса… Вот был бы я принцем, мои портреты бы писали постоянно.
– Ага, и в год бы с тебя написали такой портрет, что мать бы родная не узнала.
Эндрю в ответ тихо рассмеялся, а его улыбка отразилась в стекле, за которым уже чернел Нью-Йорк, укутанный в тучи. В окне, освещенные мягким светом ламп, Эндрю видел себя и Эльгендорфа, который сидел, прижав колени практически к груди и положив на них альбом, тщательно прорисовывал каждую морщинку.
– Не хочешь поехать на Рождество к нам? Мама очень хочет с тобой познакомиться. Она твоя поклонница. – Улыбнулся Эндрю, но глаза его были задумчивые и грустные. У его матери зимой и осенью всегда были острые приступы артрита, да настолько, что она даже стакан взять не могла. Только муж и дочь помогали справиться.
– Да, я знаю. Надеюсь только, она не рассказывала подружкам, что ее сын дружит с Джексоном Максгрейвом, – пробормотал Вильгельм, прорисовывая глаза парня. – А то знаешь, приеду, а там уже толпа дамочек пенсионного возраста, жаждущая моего автографа. Или желающие выдать своих дочерей замуж за меня. А Рождество, знаешь ли, праздник тихий, семейный…
Эндрю потупил взгляд. Вильгельм всегда казался ему слишком одиноким. Эндрю знал, что всю Рождественскую ночь Вильгельм разгребал заказы, дописывал картины. В студии и в пентхаусе никогда не стояло елки. Никогда под ней не лежало подарков.
– Поедешь? – снова спросил Эндрю, а Вильгельм даже перестал рисовать. Карандаш застыл в его руке, а в голове роились мысли.
Они уже путешествовали, ездили в Лос-Анджелесе, но вдвоем, на пару дней. С другими людьми Вильгельму некомфортно. Присутствие Эндрю в соседнем номере отеля успокаивало. Но поездка к Эндрю, в его родной дом, о котором он рассказывал столько историй, где прошло его детство, казалась чем-то совершенно новым, неизведанным, даже запретным.
– Я подумаю, Эндрю… Мне приятно, что ты зовешь меня, но вряд ли твой брат и сестра, да даже отец обрадуются тому, что с ними в Рождественскую ночь будет совершенно посторонний человек, – выдохнул Вильгельм, вновь взявшись за карандаш. Но линии не шли. Штрихи не получались.
Эндрю смотрел, пытался подобрать слова. Но решил все-таки сказать искренне.
– Знаешь, даже если мой брат будет против или сестра, мои родители – замечательные люди. И они всегда обрадуются, если я позову в гости лучшего друга. Так что ты всегда будешь желанным гостем в нашем доме, Джей.
Почитатель улыбнулся, и душа Эндрю затрепетала от восторга. Он надеялся, что убедил друга. Надеялся, что сможет подарить ему настоящий семейный праздник.
– Я обещаю, что подумаю. Честно, Эндрю. Сейчас голова просто другим забита.
Эндрю такой ответ, кажется, устроил, поэтому он вновь принял ту же позу, что и до того, как они заговорили о Рождестве.
Вильгельм выдохнул – иногда ему хотелось тишины, особенно после сложных разговоров. Он вновь взялся за карандаш и продолжил рисовать. Грифель мерно скользил по дорогой бумаге, вырисовывал складочки на рубашке, из которой торчал кусочек татуировки, свернутый листок бумаги, высовывающийся из кармана джинсов. На шее Эндрю висел крест, чуть свесившись за воротник рубашки.
Вильгельм рисовал самозабвенно, не отвлекаясь даже на то, что пластинка уже доигрывала. Спина Эндрю уже немного затекла, так что ему пришлось подложить подушку.
Нью-Йорк погрузился в дождливую тьму. Где-то среди десятков небоскребов играла музыка, по улицам носился аромат сырости и разлагающегося картона. Люди все мельтешили и мельтешили, как и всегда, в любое время суток, в муравейнике. Эндрю рассматривал небо, затянутое черным покрывалом туч, и думал о том, как же ему не хотелось ехать в клуб, видеть десятки богатых пьяниц и наркоманов, терпеть их шуточки, носиться от одного к другому и подливать, подсыпать, подавать. В такие дни он чувствовал, как предает себя. В компании друга ему легко. Он мог часами сидеть с ним, слушать музыку, говорить, ехать куда-то на «Бьюике11». Куда угодно, лишь бы работало радио, а рядом бы слушали. С ним спокойно, с ним можно не притворяться, не пытаться показаться умнее или начитаннее, чем он есть на самом деле, потому что Вильгельму все равно. Но подвести Элизу Эндрю тоже не мог.
– Кажется все, – произнес Почитатель и вырвал Эндрю из его мыслей. – Кажется, ты тоже задумался.
Эндрю улыбнулся, будто самому себе, положил яблоко на стол.
– Боже мой, Джей, это прекрасно! – выдохнул Эндрю, когда ему передали альбом.
На листке был он, но такой красивый, изящный, величественный, будто самый настоящий представитель интеллигенции, а не рабочего класса. Его скулы казались не просто бороздами на щеках, а высеченными в мраморе, нос, который ему так не нравился, казался красивым и подходящим. Каждая морщинка, каждый волосок был прорисован, будто Вильгельм видел даже больше, чем есть на самом деле. А губы Эндрю изогнуты в такую улыбку, что по его коже пошел холодок от мурашек. Казалось он говорил: «Я знаю, что намного лучше вас, но никогда не скажу».
– Джей, это невероятно! – прошептал Эндрю.
Он видел свои портреты несколько раз. На портретах, написанных Эльгендорфом, был не просто милашка-Энди, которого любили старушки в булочной, и не бармен-Эндрю, которому строили глазки в клубе. Это был человек, достойный подобной чести, красивый, особенный и будто светившийся от счастья и осознания своего совершенства Человек. На этих рисунках Эндрю всегда был таким, каким мечтал стать.
– Забирай.
– Я? Да ты что, нет, это ведь твое… Боже мой, как же красиво!
– Ты говоришь так каждый раз. – Улыбнулся Вильгельм, засунув второй карандаш за другое ухо. – Забирай.
Эндрю пролистал альбом Вильгельма заново, восхищенно шептал. Он делал это каждый раз, когда приходил в студию. В альбоме пейзажи перемешивались с несколькими портретами Эндрю. Десятки эскизов: стариков и взрослых, мужчин и женщин. Он рисовал людей, ожидавших автобус на остановке, и мам, кормящих детей в парке на лавочке. Водителей такси и медсестер в больницах. Только обыкновенные жизненные сценарии и обычных людей. Рисовал Эльгендорф много. Незнакомцу бы показалось, что художник делал это из скуки. Но Эндрю знал, что к рисованию друг подходил осмысленно.
– Я буду повторять это постоянно, чтобы ты не забывал об этом, – прошептал парень, листая альбом и иногда натыкаясь на себя.
Вот он стоит у окна и всматривается в горизонт, вот ведет машину в темных очках и улыбается. Даже они вместе на фоне белого листа. Вильгельм пририсовал себя штрихами позади и казалось, что он на половину головы ниже.
– Ты ни разу не писал меня в клубе. – Улыбаясь, сказал Эндрю.
Вильгельм приподнялся на локтях.
– Я не могу рисовать в этом клоповнике. Он отвратителен, ужасен и невыносим.
– Но ты продолжаешь ходить туда.
– Мы оба продолжаем.
– Надо перестать хотя бы одному!
– Если ты станешь первым, кто сделает этот шаг, я сделаю второй. Наоборот же – сомневаюсь.
Пусть виделись они редко, клуб все равно, по мнению Эндрю, местом для встречи был неподходящим. Клуб пробуждал в друге животные инстинкты. Эндрю боялся его в такие моменты.
– Знаешь, иногда мне кажется, что ты будто не выбрал сторону, на которой быть. Будто ты не знаешь, хороший ты или плохой, праведный или нет… Будто все еще в поисках.
Вильгельм хмыкнул. Иногда Эндрю и не догадывался, насколько хорошо его понимал.
– Наверное, ты прав. Но я очень хотел бы стать хорошим.
Парень улыбнулся, наклонился вперед и похлопал друга по плечу. Потом, словно задумавшись о чем-то, сжал его сильнее, чем обычно. Вильгельм почувствовал аромат корицы и яблок.
– Ты уже стал таким, Джей. Ты просто плохо смотришь, – прошептал Эндрю, но Почитатель прекрасно понимал, что это не так. И жалел, что не мог рассказать даже о том, кто он такой.
Они просидели напротив друг друга полчаса. Играла Мадонна, которую Эндрю так любил, а город все заливался слезами.
– Давай вызову водителя, – сказал Вильгельм Эндрю. Парень чистил орехи им обоим.
– Да, и я так прекрасно подъеду к клубу на кабриолете… – мечтательно протянул Эндрю и положил на блюдце перед Вильгельмом десять очищенных фисташек. – Не смеши меня. Какой водитель? Сам доеду.
– Тогда такси. Можешь выйти чуть раньше, чем у клуба. Давай, мне только позвонить.
– Ты ведь не отстанешь, да? – Улыбнулся Эндрю.
– Не отстану.
– И зачем я с тобой еще спорить пытаюсь. – Эндрю щелкнул скорлупкой фисташки и положил одну в рот. Две – на блюдце перед Вильгельмом. – Ешь, орехи полезные.
– Да. Да, конечно. Полезные…
Эльгендорф забросил в рот сразу десять орехов, почесал щеку, встал и пошел к телефону, чтобы вызвать такси через агента. Обычным таксистам Почитатель не доверял. Картавивший агент Мартин уверил, что машина подъедет к дому Вильгельма через пять минут, а Эльгендорф даже расстроился, что так скоро. Но затем, взглянув на дверь в прачечную, улыбнулся.
– Боюсь, Эндрю, тебе придется завтра встретиться со мной снова, – протянул Вильгельм, не сводя глаз с друга, который сидел в его кресле и грыз орехи, как большая белка.
– Почему? Разве у тебя завтра нет встречи с заказчиком?
– Встреча никуда не денется… Ну, если хочешь, чтобы твой костюм так и валялся в моей стиральной машине, мокрый, могу не привозить.
Молчание длилось пару секунд, пока Эндрю переваривал информацию. Затем по комнате прокатилась волна смеха.
– Черт, сушилка! А я и забыл про костюм! Ладно, раз заказ тебе не нужен, тогда жду завтра на чай с печеньем. Приедешь в булочную?
– Приеду, только в очках и парике. Куда скажешь, туда приеду. Собирайся, такси уже подъехало.
Эндрю оделся быстро. Вильгельм назвал номер такси, который ему сказал агент.
– Ну, до завтра, тогда, – сказал Эндрю, уже стоя в дверях.
Вильгельму было тяжело. Друг будто уносил с собой счастье, оставляя только воспоминания. Впервые за сотни лет у него появился друг. Не хотелось отпускать, не хотелось, чтобы отмеренное Эндрю время летело, когда Вильгельма не было бы рядом.
– До завтра, – ответил Почитатель, открывая дверь, а потом воскликнул. – И знаешь, я все-таки приеду к вам на Рождество! Если только ты пообещаешь, что твоя мама приготовит пудинг.
Эндрю закивал. Он улыбался, а Вильгельм улыбнулся в ответ, но вдруг все перед глазами поплыло. Эндрю превращался в лужу, а его голос, что-то шептавший, сменился крикливым писком. Вильгельма дернуло назад, за плечи, и Эндрю стал постепенно отдаляться. Голову сдавливало, лицо Эндрю превращалось в месиво клякс.
Вильгельм слышал визг Нуда, раздавшийся будто в мозге, принося невыносимую боль.
– Господин! Господин, проснитесь! Вам звонили со склада! Там что-то стряслось, Господин! Очнитесь!