Фокус

3

Та изюмина, довольно крупная, что поджидала М. в этой поездке, была сама дорога: еще один поезд должен был увезти ее из города Г. в еще одну мирную страну, и путь был неблизкий, где-то шесть часов тихого вагонного сидения, обещающего полную выключенность из времени. Тебя на этот срок как бы нет на свете, никто не имеет права взять тебя за невидимую пуговицу и призвать к разговору. Почему-то принято считать, и это великое благо, что человек, занятый перемещением, выполняет некую работу, требующую глубокой концентрации: в день, когда ты в пути, имеешь полное право не отвечать на звонки и письма, словно находишься в непрозрачной капсуле с табличкой «Не беспокоить», и отвлекать тебя от движения вроде как неприлично.

М. рассчитывала этой шапкой-невидимкой воспользоваться, сама еще не зная, удастся ли. Писательницей она теперь была только по названию, потому что ничего не писала и не собиралась. Верней, она ею оказывалась время от времени – как правило, в конце очередной дороги, где располагались читатели, собравшиеся, чтобы с ней увидеться и поговорить. Не все они были ее читателями, то есть теми, кто читал ее книжки и хотел бы о них расспросить, но все, безусловно, принадлежали к популяции тех, кто любит и понимает буквы, расставленные на бумаге в нужном порядке, и считает, что беседа с автором приоткрывает что-то вроде дверцы в бумажной стене. В стране, где жила теперь М., это было даже своего рода традицией. Если там, откуда она была родом, на литературные вечера приходили по большей части те, кто уже знал твои тексты и хотел услышать, как ты их читаешь или про них рассказываешь, то здесь встреча с автором была разновидностью смотрин: люди приходили на нее чуть ли не вслепую, руководимые странной надеждой на то, что особа за низким столиком с двумя бутылками воды как-нибудь заставит их себя полюбить, скажет или сделает что-то такое, от чего им захочется немедленно купить ее книгу и вступить с ее словами в отдельный уже, без посредников, разговор. Иногда так и получалось, но М. нравилось уже и то, как незнакомые женщины и мужчины собирались вместе, чтобы узнать, о чем и зачем это все написано, и не уставали верить, что могут услышать что-то новое и нужное для жизни. Не просто нравилось – ее это трогало неизъяснимо, и в такие моменты она готова была заново побыть писательницей, хотя на самом деле она просто рассказывала байки или думала вслух, и называть ее надо было бы иначе.

И она ничего не планировала писать сегодня, в дареном шестичасовом одиночестве, в кресле, заказанном для нее добрыми людьми, как она просила – в самом углу вагона, на островке без второго сидячего места рядом. Не то чтобы ей нечем было это время занять; скорее наоборот, невыполненных обязательств было слишком много, и каждое из них держалось цепко, как бельевая прищепка, не давая о себе забыть, – как тут понять, за что приняться первым делом. Но у нее, конечно, был план, к которому она намеревалась перейти, как только сменятся поезда и в окне замелькает.

В доме над озером, где она теперь жила и куда ей предстояло скоро вернуться, если выйти на балкон в летних сумерках, часто слышно было, как на другом берегу, за густыми деревьями, вдруг вступали и начинали разыгрываться трубы, словно там были военная часть или публичный парк с духовым оркестром. Они никогда не играли ничего цельного, только первую томительную фразу, повторяемую по нескольку раз, словно вот-вот за началом последует продолжение, но этого-то и не происходило. В детстве, в стране, откуда она была родом и которая называлась тогда иначе, она бывала в пионерском лагере и хорошо помнила эти звуки, звавшие к побудке или на построение. То, что за ними следовало, никогда не держало обещания, в котором так властно уверяли долгие высокие ноты, требовавшие участия и поступка. Тут, в чужом городе, музыка раскатывалась еще звучней, и уже непонятно было, к кому она теперь обращена – к каким-то чужим людям, знавшим, в чем ее смысл и что за подарок их ждет, или каким-то боком все же и к самой М., несмотря на позор и безвыходность ее теперешнего положения. Это повторялось теперь едва ли не каждый вечер, наводя на одну и ту же беспокойную мысль, что надо что-то делать или сделать, пока не поздно.

План ее был самый нехитрый, не требовавший ни большой подготовки, ни времени в исполнении, но почему-то ей никак не удавалось с ним справиться в месте, которое она называла нынче домом, хотя она и собиралась это осуществить что ни день. Ее дела, практические и душевные, пришли за это время в такое состояние, что ни с одним из них было не справиться, не приведя их все в какую ни есть систему: выбросив из головы одни, как подгнившие фрукты из холодильника, быстро и бесповоротно покончить с другими, расставив их предварительно по ранжиру и освободив таким образом место для самого главного, нерешаемого пока, но нуждавшегося в просторе и неподвижности.

Дело было не только в том, чтобы вспомнить все свои задолженности и неисполненные обязательства и расположить их по порядку на бумаге и в уме, хотя это было главной практической частью предполагаемой операции. М. надеялась, что где-то по ходу этого занятия, в худшем случае под конец, когда все мысленные ячейки будут заполнены, установится и какая-то ясность более крупного порядка (крупного калибра, сказала бы она, если бы военные метафоры не вызывали бы немедленно мысль о звере и о том, кого он уничтожает в эту самую минуту). Ей хотелось понять, чтó она теперь есть и чтó хотела бы с собой сделать – во что, если угодно, превратиться, потому что быть прежней собой она уже разучилась.

Дошло ведь до того, что ни одно из заданий, которые она давала себе в этой новой жизни, будучи в общем-то человеком обязательным и ответственным, ни одно из них не было сейчас выполнимым, даже самое скромное и нетребовательное. И не потому, что М. забыла, как справляться с такими вещами, как письма, на которые надо ответить, или тексты, что она когда-то пообещала сочинить; она помнила, как это делается, и не чувствовала себя совсем уж неспособной. Просто для того, чтобы начать и закончить хоть что-то из бесконечного долгового списка, надо было сперва соединить в голове две неподъемные тектонические плиты, приладить их одну к другой и сдвинуть так, чтобы щелкнуло и М. поняла наконец, чтó она теперь есть такое и что за почва у нее под ногами. Но именно это у нее никак не выходило, пазл не складывался, разбитая голубая чашка не склеивалась воедино, и все, во что М. упиралась в конце каждой мысли, длинной и однообразной, было унылое понимание, что и на этот раз ее работу выполнить некому.

Зато, кем бы она ни была теперь, кое-что неизменное в ее жизни имелось: стоило начать шарить в уме в поиске хоть каких-нибудь слов, М. чувствовала, что во рту у нее полуживая еще мышь, и выплюнуть ее никак не удавалось – она шевелилась, зажатая между зубами, и надо было то ли сжать челюсти, с хрустом перекусив ее пополам, то ли так и жить дальше с мышью во рту, ни о чем другом не думая.

Так и получилось, что писательница М. больше не могла делать ничего полезного и даже разговоры разговаривала сквозь беззвучное попискивание мыши, борясь с подкатывавшей тошнотой и цепляясь за ручки кресла, в котором сидела. Все, чем она занималась теперь, сводилось к чтению военных сводок и новостей, каждая из которых была хуже предыдущей, там шел счет убитым и оставшимся без крова, дети и собаки сидели в бомбоубежищах на чьих-то пальто и куртках, на замусоренной земле стояли дома с выжженным нутром и старухи, не знавшие, куда им теперь идти, а М. все сидела.

Но она надеялась все-таки разобрать сегодня содержимое своей головы, как коробку со старыми бумагами, выкинув ненужное и сложив то, что останется, в опрятные разумные стопки. Она ведь проводила эту гигиеническую операцию далеко не в первый раз и всегда обретала в процессе требуемую ясность. В какой-то старой книге герой называл такое умственное занятие стиркой – в случае М. это были скорее глажка, отпаривание и разглаживание внутренних складок и морщин, которые становились без этого такими закаменелыми, что можно было поранить пальцы, неосторожно их ощупывая. Но до поры ей все удавалось, мысли становились в строй (тут она содрогнулась и заставила себя отступить на несколько слов назад), мысли, начала она сызнова, начинали вести себя разумно, соблюдая очередность, а не валили толпой в одну сторону, забивая проходы и топча в своем безумии тех, кто не удержался на ногах. Но сейчас, сейчас все было по-другому, и в доме над озером она проводила долгие часы, уговаривая себя сесть за стол и начать. Только каждый раз, к ее раздраженному облегчению, приходило письмо, на которое уже никак нельзя было не ответить, или вдруг кто-то звонил и надо было ехать на другой край города увидеться с друзьями, или же там, далеко, происходило что-то новое, и нельзя было не сидеть с компьютером на коленях, обновляя ленту новостей снова и снова, пока в глазах не темнело. Сейчас, сейчас, в тихом вагоне, из которого никуда не денешься, она намеревалась заставить себя додумать все до конца и выйти из поезда с ощущением, что ехала не напрасно.

Тут-то все и задвигалось и город Г., в котором она собиралась пробыть восемнадцать минут до пересадки, тоже придвинулся окончательно. Сосед давно сложил уже свой компьютер, снял с полки спортивный, не вязавшийся с костюмом рюкзак и маячил сейчас у дверей в туалет, словно опасался, что не успеет выйти и так и останется в вагоне. М. тоже потянулась за чемоданом, но места в проходе уже не было, и она стояла лицом к собственному креслу и смотрела на тех, кто ее опередил. Прямо перед ней был высоченный блондин с широкими плечами, которого она приметила, еще когда садилась в поезд, очень уж он был хорош собой, весь какой-то вымытый, ровный, с серыми глазами и точно очерченным подбородком – из тех не предназначенных для нее мужчин, при встрече с которыми она всегда начинала запинаться и делать ошибки в английском. Сейчас она могла изучить его спину и волосы, собранные в опрятный хвостик, причем на затылке, где обычно пряди выбиваются и ведут себя как хотят, их придерживала целая серия заколок-невидимок, расположенных параллельно, вот как он все контролировал в своей внешности. Ей это очень понравилось, этот человек был чье-то чужое удовольствие, для нее недоступное, но она не была готова расстраиваться по этому поводу, слишком много было других причин для горевания, которым она тоже не могла отдать сейчас должное.

Чуть дальше был румяный мальчик в красной кепке, он и улыбался, и оглядывался по сторонам, и заглядывал на приближающийся перрон, явно надеясь там кого-то увидеть, и, если мог бы – высунулся из окна, а то и выпрыгнул. Еще дальше – дама с маленькой мохнатой собачкой на руках, и М. захотелось, чтобы у нее тоже была сейчас собака, такая или вовсе не такая, и, когда М. будет есть свой какой-нибудь завтрак, собака займет свое место под столом и прижмется всем телом к ее ноге, чтобы таким образом принять участие в процессе человеческой еды. Тут поезд окончательно остановился и даже не дрогнул напоследок.

Вокзал был огромный, темный, весь из железа и стекла и до такой степени напоминал старинную парковую голубятню, что хотелось немедленно взлететь под самый свод и надолго там зависнуть, бессмысленно хлопая крыльями. Мальчика в кепке ждала, конечно, девочка с сонным лицом такого же розового цвета, как ее волосы; человек с заколками смешался с толпой, М. тоже покатила свой нетяжелый чемодан туда, где уже виднелось табло с номерами поездов и перронами. Если бы у нее была собака, думала дальше писательница, она приходила бы по ночам, стрекоча когтями по паркету, и с удовлетворенным вздохом укладывалась в ногах.

А вот поезда не было, и это было странно. Не потому, что у перрона, указанного на билете, стоял совершенно другой поезд, пустой и двухэтажный, явно не собиравшийся пока никуда отправляться, – это как раз было дело обыкновенное и даже предсказуемое. Но и на табло, что светило так ярко всеми своими цифрами и названиями городов, тоже не было ничего, что указывало бы писательнице, куда ей идти и что делать. Встревоженная, она ускорила шаг, сунулась направо, потом налево и мелкой трусцой заспешила к стеклянной будке с надписью «Информация».

Информационная девушка была спокойная, как парк на рассвете: руки, которыми она взяла у М. билет и принялась его изучать, были покрыты сложной двухцветной татуировкой, по каждому пальцу, как розы по колышку, взбегали, закручиваясь, растительные узоры. М. загляделась, потом вздрогнула и отвела глаза. А его отменили, ваш поезд, сказала девушка благодушно. Затраты вам, конечно, компенсируют.

Нет! – вскричала М., или что-то подобное она вскричала, размахивая руками и объясняя, что ей надо ехать, ехать дальше, в той стране ее ждут и нынче вечером у нее выступление. Терпеливая девушка объяснила ей тогда, что ехать дальше нет никакой возможности: в той другой стране, оказывается, сегодня была железнодорожная забастовка, поезда туда не ходят, нет, никакие, и ночью тоже не пойдут. Может быть, М. имело бы смысл поискать самолет, но она тут помочь ей не может.

Там же, у стеклянной будки (на стекле было написано строгое «Билетов не продаем»), придерживая чемоданчик и уворачиваясь от проходящих, М. отправила организаторам заграничного фестиваля письмо, потом смс, потом голосовое сообщение – и мрачно огляделась по сторонам. Вокзал кипел людьми, выходные начинались с пятницы, и народ ехал кто куда, по домам, по родителям, по всевозможным отпускным направлениям. Делалось жарко. Стало вдруг ясно, что вегетарианский сэндвич с авокадо и огурцами остался висеть в сетчатом кармане соседнего кресла, один-одинешенек в покинутом ею поезде, недосягаемый, привлекательный, и ехал сейчас куда-то со скоростью, недоступной пока писательнице М.

4

У киоска со снедью, рядом с недлинной очередью, М. поджидал бездомный человек – босой, в прозрачном дождевике, из-под которого виднелись голые острые ключицы. Она к тому моменту успела заказать себе кофе и сэндвич, точь-в-точь как прежний, и бумажный пакет уже лежал на прилавке, вызывая вожделение и обещая сытость. Вы мне, пожалуйста, тоже еды купите, сказал он тихо и настойчиво, так что она не расслышала попервоначалу, к тому же на здешнем языке она говорила еле-еле и поэтому промедлила и воззрилась на него, не понимая. Еды мне купите, пожалуйста.

М. заторопилась – да-да, конечно, – и повернулась к продавщице: и еще один такой же сэндвич. Нет, сказал бездомный. Я хочу чизкейк, чиз-кейк, повторил он очень отчетливо, вот этот вот. Тогда чизкейк, вот этот вот, повторила она за ним и тоже потыкала пальцем в стеклянную витрину. Женщина за прилавком заломила брови, но послушно сложила в бумажный мешок кусок пирога и несколько салфеток. Вот, пожалуйста, сказала М. заискивающе и потянулась за своим кофе. Человек в дождевике уже удалялся, роясь в пакете на ходу, и М. подумала, что надо было бы и кофе ему купить, запить-то еду нечем, но додумать до конца не успела – перед ней стоял теперь другой человек, похожий на предыдущего не возрастом и не лицом, но ощущением полной безнадежности, которое исходило от него, сильное, как запах. Он был во что-то обут и одет и держал под локтем цветастую тряпку вроде шторы, на которой, видимо, спал до этого, ее грязный край волочился по бетону. Он на нее смотрел, но как-то странно, найдя точку между ее бровями, так что взгляд поймать не получалось. Поесть мне купи, сказал он с той же интонацией, словно их учили, как и что говорить, чтобы сработало. М. что-то забормотала, сунула ему в руки мешочек с сэндвичем и быстро пошла, не оглядываясь, к выходу из вокзального здания.

На улице правая рука сама вспомнила, что держит стаканчик с кофе, и подняла его ко рту. М. стала его прихлебывать, щурясь от солнца и придерживая левой свой чемоданчик. Люди шли туда и сюда, желтые такси отблескивали, голубь расклевывал обломок батона. М. подышала и проверила почту в телефоне: фестивальные люди ей пока ничего не ответили, надо было что-то с собой делать, и она без особого раздумья пошла вперед и налево, от вокзала, мимо площади с парковкой, трамвайной остановки, забегаловки, имевшей отчетливо привокзальный вид, как и всё вокруг. В городе Г. она никого не знала и не очень представляла себе, чем сейчас займется. Если бы не чемодан, трещавший по гравию всеми четырьмя колесами, она, возможно, могла бы пойти в музей, но идея эта сразу показалась ей нелепой и почему-то опасной. Надо было найти кафе и осесть там, подождать ответа, съесть чего, наконец. Вместо этого она остановилась и снова уткнулась в телефон, открыла еще раз пустой ящик с сообщениями, потом зашла на сайт с авиабилетами и проверила, не летает ли что-то отсюда туда, куда ей надо было попасть сегодня вечером. Рейсов не было. Стояла она, оказалось, на углу, и только что зажегся зеленый свет. Писательница М. перешла улицу и стала смотреть по сторонам.

Заведения здесь были в изобилии, турецкое, пивное, пиццерия, все в равной степени неприветливые и, видимо, поэтому пустовавшие, так что не поймешь, работает ли, нет ли. Возможно, они оживлялись к вечеру, а сейчас только примеривались к проходящим, а те торопились на поезд или с поезда и шли мимо. К турецкому кафе прилагались два-три уличных столика с пепельницами, достоинство для тех, кто хочет сесть на солнышке и закрыть глаза. Дверь была открыта, кафельный пол протерт. В стеклянной витрине, где выставляют еду, ничего не было, готовить еще не начинали. Только поодаль, на пластиковом подносе, стояло блюдо с плоскими лепешками, длинными и овальными, как озера. М. вдруг поняла, что ужасно устала. Мне, пожалуйста, чаю, чашку чаю, сказала она с интонацией давешнего бездомного. И вот это еще, – и она ткнула пальцем в верхнюю лепешку, не зная, как ее назвать.

Это был, как выяснилось, борек, бё-рек, и его для нее порезали на шесть крупных ломтей, надо было съесть. Голод ушел куда-то на дно, и пища, полутеплая, с солоноватым слезным вкусом, не лезла в горло. Зато чай был горячий, кирпичного щедрого цвета, и она допила первую чашку и попросила еще. Почему она сидит не на улице, как собиралась, а в помещении, поделенном на множество открытых кабинок, она не вполне понимала. Кроме нее, здесь было всего два посетителя: старик с щетинистыми усами, сидевший у стенки в глубине зала, и кто-то еще с газетой, тоже в дальнем углу. М. проверила почту, почты не было.

Странно, как давно она не оказывалась в чужом городе без дела и без планов, не имея никакого представления о том, зачем она здесь и что бы стоило предпринять, – может быть, никогда. М. имела неприятную привычку изучать дотошно, чем славится такое-то место, задолго до того, как путешествие начиналось. В старые времена, когда она собиралась куда-то отправиться, она сравнивала путеводители, выбирала необходимое, составляла списки и потом переходила с места на место с радостным предвкушением, которое всегда почти оправдывало себя, потому как, действительно, что могло этому помешать – не сбежит же египетский обелиск с насиженного столетиями пятачка, пытаясь ускользнуть от встречи с писательницей. Можно было сказать, конечно, что таким образом она лишала себя удовольствия от всего не занесенного в план, от случайных событий и нежданных поворотов, но именно эти штуки она ценила невысоко. Что ей нравилось – это надежное движение от обещания к исполнению, не предусматривавшее возможности передумать и захотеть чего-нибудь совершенно другого, в путеводителе не указанного. Ситуации, в которой она не будет хотеть вовсе ничего, М. до поры не предвидела и даже теперь, в своей новой жизни, пыталась расположить вдоль собственной траектории что-то вроде пасхальных яиц, которые здесь прячут по кустам, чтобы дети искали их и находили: концерт, который состоится месяца через четыре, посещение музея в незнакомом городе, – хотя мысль о музеях и прочих достопримечательностях вызвала у нее почему-то сейчас отчетливую тошноту.

Но здесь, где она не собиралась задерживаться больше чем на восемнадцать минут, она ощущала растерянность, какая возникает там, где тебя никто не ждал, а ты все не уходишь. Скорее всего, ей следовало бы расплатиться, вернуть себя на вокзал и отправиться восвояси. До дома у озера она добралась бы часа за два, два с половиной, еще задолго до сумерек, и можно было бы сделать вид, что она вовсе никуда не уезжала, так и сидела на диване в комнате с белыми стенами. Но именно это казалось ей невыполнимым, необъяснимо обидным – словно все, что уже произошло, ничего не значило и любое действие можно было отменить и вернуться к началу. Если она что и вынесла из опыта последнего года, это уверенность в том, что двигаться можно только вперед. Время, и место, и она сама зависли, как компьютер, можно было только сидеть сложа руки и смотреть на пустую чашку.

Тут, как ни неловко это признать, ей захотелось в туалет, такая возникла у нее новая потребность. Она прикинула, не потянуть ли с собой чемодан, в котором, как ни крути, было все, без чего не обойдешься. Взять чемодан было бы неловко и демонстрировало бы недоверие к заведению, давшему ей приют; оставить его стоять у столика с недоеденным бёреком значило искушать судьбу и призывать к себе дальнейшие неприятности. Она потопталась на месте и аккуратно задвинула чемоданчик к стенке, а спереди поставила стул, чтобы охранял ее собственность, и двинулась к двери с надписью «Дамы». Та почему-то не открывалась, видимо, была заперта. А вам надо наверх, с оттенком любезности сказал ей старик с усами, вот туда и по лестнице, там все работает. Писательница помялась, оглянулась жалостливо на чемоданчик и пошла, как велели, по крученой лестнице наверх.

На втором этаже непритязательная с виду забегаловка вывернулась неожиданной стороной. Там был золоченый кучерявый рай с коврами и кальянами, смутно мерцавшими в полутьме. Это, видно, было сердце заведения, там по ночам светилась и погромыхивала его подлинная жизнь. Шторы были из добротного бархата, у кресел витые ножки, и ни одной живой души не встретилось ей на пути. Сидя в кабинке, М. думала о судьбе чемодана: как она спустится сейчас обратно, а его уже нет. Это будет как в той книжке, думала она: человек теряет сперва ботинок, потом чемодан, ключи от машины, а потом и себя самого. Она заглянет бессмысленно под стол, будет расспрашивать старика с усами и юношу без усов, потом приедет полиция, начнется многочасовое разбирательство с документами и протоколами. На мероприятие свое она, конечно, уже не успеет, и надо будет то ли ночевать здесь, в городе Г., то ли добираться домой вечерним поездом, кстати, довольно ли у нее с собой денег, чтобы хватило на номер в гостинице. Деньги были, и были при ней, в белой сумке, висевшей на ручке сортирной двери, но мысль о том, что сейчас она лишится всего, от пластикового чехла с паспортом до сменной белой рубашки, и жизнь ее необратимо изменится, уже совершенно ее захватила, и пришлось ее насильственно стряхивать, как собака отряхивается всем телом после купания и брызги летят во все стороны.