Эй, там, на летающей соске!

* * *

Сказать, что мы с Иксиком прошли по проволоке – это ничего не сказать. Мы прошли по ниточке. По тонкой-тонкой ниточке… Только вашими молитвами, родные.

– Девочка!.. Не зря мучилась, – услышала сквозь взрывы галактик весёлый голос акушерки.

ВЕРНУЛАСЬ!.. НАША ДЕВОЧКА ВЕРНУЛАСЬ К НАМ!

И, одновременно, вторым планом, недоумённое: «А если бы мальчик, то – зря?»

И МЫ ОБЕ – ЖИВЫ?

В это ещё надо поверить…

Вот она – красненькая и сморщенная, с длинным, марсианским разрезом глаз… Ой, какая страшненькая! И – в тот же миг: ГОСПОДИ, КАКАЯ ПРЕКРАСНАЯ!..

* * *

Потом ещё было много муки. Но ПОСЛЕ ВСЕГО – эта мука была здешняя, земная, и её можно было пережить. Тем более слыша в свой адрес такие комплименты: «Ты у нас рожала, как ангел».

Потом я лежала на узкой высокой каталке, в белом, сверкающем кафелем, кубе и слушала незатихающий галактический гул… Галактический гул – в каждом своём атоме…

Текли прохладные восхитительные минуты, и гул становился тише, глуше… А на смену ему вступало БЛАЖЕНСТВО.

И тут мне принесли ЕЁ! Чудесно-маленькую, завёрнутую в серую грубую дерюжку. Она выглядывала из своей первой одёжки – как бабочка из кокона. Её положили рядом со мной на каталку. И она прильнула ко мне, и зачмокала крошечным, как розовый бутон, ртом…

И это было уже выше блаженства.

ЭТО

БЫЛО

НЕБО.

Потом нас поднимали на третий этаж. Меня на каталке, а моя девочка совершала первое в своей жизни путешествие на сгибе руки чужой тёти в белом халате. Дочке моей, так же, как и мне, это показалось противоестественным, и она заплакала. Заплакала так горько! и крупные слёзы покатились из её марсианских глаз… Медсестра удивилась: «Надо же! Плачет слезами… Такие маленькие слезами не плачут».

Это была наша первая разлука.

Ночь. Палата залита лунным светом… Палата на одну койку, втиснуто

– четыре. Пока нас здесь трое. Лежу между двух Наташ. Слева Наташа говорливая, справа – молчаливая. У всех троих – девочки. Наши дочки появились на свет только что, друг за дружкой.

Уснуть не можем. Хрустим во тьме яблоками.

«Интересно, чем там занимаются наши девчонки?..»

Наташа-говорливая без умолку говорит. Наташа-молчаливая грустно молчит: её девочка поспешила прийти в этот мир на целых два месяца. Но ведь мы не в заштатном роддоме, в который меня угораздило попасть в восемьдесят пятом году: там о спасении таких деток особо не пеклись, там просто ждали, когда они умрут… А в выписке писали: родился мёртвым. «Как мёртвым?! Ведь она кричала, она плакала!..» – «Раз умер в течении первых суток, считается мертворождённым». Вот и весь ответ. И никто не виноват в этой смерти? И никто не виноват за несостоявшуюся жизнь?..

Но у Неба разве мертворождённой считалась моя девочка? Разве не была её крошечная, коротенькая, как у бабочки-однодневки, жизнь – ЖИЗНЬЮ? Разве она была СМЕРТЬЮ?.. Да, она жила считанные часы, но что мы знаем о времени? Может, эти считанные часы, наполненные страданием и напрасной надежды, что придут, помогут… может, эти часы были для неё целой вечностью? Долгой, трудной жизнью, которую она прожила в одиночестве…

ГОСПОДИ, НЕУЖЕЛИ МОЯ ДЕВОЧКА ВЕРНУЛАСЬ???

Наташа-говорливая недоумевает: «А откуда ты знаешь, что это она же?» – «Чувствую. Я её все эти годы звала – и она вернулась…» – «А если бы родился мальчик?» – «Но ведь родилась ОНА!» – «Действительно… Прямо чудо какое-то!»

Луна плещется в темноте… «Как там наши девчонки?..» – «Ужасно это, что сразу разлучают. Небось, плачут…» – «Я слышала, в Москве уже есть роддома, где детки спят рядом с мамамы, в одной палате. Как во всём цивилизованном мире». – «Счастливые!» – «Но зато здесь хорошие врачи. Всё-таки научно-исследовательский институт!» – «А мы для них – подопытные кролики?» – «Подопытные мамы. Они на нас пишут свои диссертации». – «Тогда им должно быть выгодно, чтобы их опыты прошли удачно». – «Конечно!»

– Моя – в реанимации, – говорит Наташа-молчаливая.

Наташе-молчаливой повезло: мы не в заштатном роддоме, а в знаменитом на всю страну, куда рвутся, куда мечтают попасть. Один здешний доктор с гордостью сказал: «Мы спасаем всех женщин и всех детей!»

На следующее утро.

Разбудили в полпятого. Всякие процедуры. Еле ползаем. Едва шевелим ногами. «Неужели когда-нибудь опять нормальными людьми будем? Не верится…»

В десять утра мне принесли твою записку, полную ликования. Ты видел её!

Ещё вчера. В самые первые её минуты. Взобравшись на сугроб, ты стоял у окна той комнаты, куда приносят младенцев из родильного зала, и видел первое омовение нашей дочки…

Ты в восторге. От её причёски, от её телосложения, от её звонкого и требовательного голоса…

Взволнованное и нежное письмецо от Антоши. Полная заботы и вопросов записка от мамы. Ну, и напереживались вы вчера за меня!..

И вот – несут на кормление моего Иксика! Нашу И-КСЮШУ.

Уже не в серой дерюжке, как вчера, – а в белом нарядном конверте! Мою красавицу. Мою долго-долгожданную…

«Ксюша, Ксения, Аксинья…» – только тебе, шёпотом.

А хочется – на всю вселенную: КСЮША, КСЕНИЯ, АКСИНЬЯ!

Здравствуй, доченька. Вот мы и опять вместе.

Ты взглянула на меня своими марсианскими глазками – цвета ночного декабрьского неба… И волна света пробежала по твоему лицу – ещё такому новому для меня и уже такому родному. Нет, наверно, это не могло быть улыбкой в нашем, земном, мирском понимании. Но именно так – волна света… Ты пока существо таинственное, космическое.

О тебе здешними словами не скажешь…

И это так удивительно, что из своего космоса ты тянешься ко мне розовым бутоном крошечного рта… Я кормлю КОСМОС.

«Ну, как твоя? Сосёт?» – «Сосёт…» – «А у нас чего-то не получается, – волнуется Наташа говорливая. – Настя, Настёна, не ленись!»

Отвернувшись к стене и закрыв голову одеялом, плачет Наташа молчаливая…

Но вскоре пришёл детский врач из реанимации и сказал: «Совершенно напрасно вы так переживаете. С вашим ребёнком ничего катастрофического. Всё идёт, как надо». Господи, как мы были счастливы! Все трое. Теперь и Наташа молчаливая заговорила. У её девочки зелёные, невероятно зелёные глаза! Как у мужа. А имени ещё нет. Потому что ждали мальчика…

А дальше – череда суматошных счастливых часов (хотя всё ещё болит, болит! – ни сидеть, ни стоять) – с бесконечным чаепитием и внутренней мольбой: «Только бы пришло молоко!» На смену этим первым каплям пришло бы молоко! Чтобы кормить, вскармливать, питать долго-долго – не месяц и не два, а целый год… всё дочкино младенчество – переливать себя в неё… Чтобы не рвалась пуповина. Чтобы не разлучаться. Чтобы чувствовала моя пришелица – в каждой капле – моё ЛЮБЛЮ…

А потом в палату вошла Наташа молчаливая. «Я только что говорила с мужем по телефону. Вчера вечером умер Сахаров».

О ГОСПОДИ!..

И уже опять несут кормить Ксюшу, а я почти не вижу её из-за слёз… О Господи, вчера! вчера, в тот самый час, когда ты пришла в этот мир, мы осиротели… Мир осиротел. Вчера.

А ещё сегодня утром мы были так счастливы!.. Андрей Дмитриевич, Андрей Дмитриевич… Целый месяц я писала Вам письмо, но так и не отправила его. Я писала от имени своего поколения. От поколения прозревших. Прозревших, благодаря Вашему тихому пророческому голосу… Есть, есть! (был?..) пророк в нашем горьком отечестве.

Но письмо своё я не отправила.

Постеснялась. Оробела.

А теперь вот…

«Мамочка, что же это ты ребёнка слезами кормишь? Он ведь от такой кормёжки кричать-разрываться будет!» – делает мне выговор патронажная сестра.

Звоню тебе. «Ты мне не написал, но я знаю». – «Не хотел тебя волновать»… Молчим. Горе, нежданное, перехлёстывает нашу долгожданную радость… «Давай держаться, родная, – говоришь ты. – Ради Ксюнечки. Как там она?» – «Сосёт. Очень трудолюбивая, пыхтит, старается. Улыбнулась мне…» – «Неужто улыбнулась?!» – «Осветила…»

И опять несут наших птенцов на кормление. Едва успеваем перевести дыхание. И опять… И Наташа молчаливая отворачивается к стене… А потом мы пьём, как очумелые, чай… Чтобы пришло молоко! Сейчас это самое главное – для нас и наших дочек. Два пузатых обшарпанных чайника с кипятком стоят в коридоре. С пяти утра и до часу ночи – чай, чай, чай… «Так и в водяных недолго превратиться!» – подшучивают над собой мамочки.

В полночь – ты опять рядышком. Старательно чмокаешь, девочка моя ненаглядная!..

«Ты спрашиваешь, какого цвета Ксюшины глазки? В первые минуты они были бездонными и тёмными, как декабрьский космос… И на следующий день они были такими же. И очень тревожными. И сама она всё время вздрагивала, вздыхала – из своих таинственных глубин…

Всё-таки мы очень намучились с ней. Такое быстро не забывается. Но как здорово, что обошлись без кесарева!

Сейчас Ксюша уже спокойнее. А в её глазках начинает просматриваться СИНЕВА! Глубокая-глубокая синева…»

А с раннего утра (хотя какое утро в пять часов в декабре? – ночь кромешная, глухая, знобкая, подсвеченная синим кварцем…) – опять чай, вокзальный кипяточек с засохшей вчерашней передачкой. Молочко, молочко, с чего тебе прийти? В знаменитом роддоме, как и в заштатном, потчевать мамочек нечем. Мокрая, ржавого цвета, капуста, именуемая на местном диалекте солянкой, да холодный склизкий рис. На обед в капусту или в рис подливается водица – получается шикарный супчик.

Но какие запахи царят в отделении!..

Напротив нашей палаты – кухня: там медперсонал потчует себя. Струятся из-за плохо притворённой двери одуряющие запахи. Там… жарится мясо! Оно аппетитно шкворчит на двух гигантских сковородах, и эти пьянящие звуки и аромат города Сочи носятся по коридору, нахально вторгаются в палаты, доводя полуголодных мамочек до головокружения. «Ничего, скоро дома будем», – подбадривают мамочки друг друга.

«Никак голодовку объявили?» – лениво возмущается красноносая нянька, собирая с наших тумбочек тарелки. «Гляди, даже не притронулся никто!» – «Так ведь нам нельзя капусты. Детишек пучить будет».

«Што ето обратно не ели?» – «Так ведь нам нельзя рису. У детишек запор будет». Она равнодушно мотает пьяной головой.

После её ухода в палате тяжёлый дух перегара. Распахиваем фрамугу – скорее, скорее проветрить, сейчас кормление.

Сейчас тебя увижу, Ксюша, Ксения, Аксинья!..

«А губы у Ксюни – бантиком!

А ещё, мне кажется, она уже откликается на своё имя. Откликается мимикой, движением крошечных ресниц…

А как она сосет, с каким старанием добывает драгоценные капельки! Наша трудолюбивая, неутомимая девочка, наш маленький ангел. Наша загадка. Наша – разгадка…»

Принесли письмо от Анюты. Записку от Саши. Они рады появлению Ксюши. Слава Богу! А я так волновалась все эти месяцы (да-да, ещё и по этому поводу!), думала: вдруг будут ревновать?..

Вечером детишек разносит нянька, которая днём мыла в коридоре полы. Она в том же замызганном халате. «Ничего себе!» – у мамочек перехватывает дыхание от ужаса и возмущения. «Вы хотя бы халат сменили!» Она смотрит непонимающе. Боже мой, да ведь она тоже пьяная! После кормления – вручаю своё сокровище в её пьяные руки. «Не уроните, о Господи!..»

«Ксюша, Ксения, Аксинья, до завтра, солнышко!»

Через два дня мордашки у наших дочек покраснели и покрылись сыпью. «Что с нашими детьми?» – волнуются, переживают мамочки. «А кто ж его знает? Бывает… Небось, сами поели чего-нибудь, вот они и запрыщавели». – Да не ели мы ничего! – Ну, у врача тогда спрашивайте. – А когда же будет этот врач? Мы его уже три дня ждем. – Должен быть, как же.

«Бред какой-то!»

А надо всем – высоко-высоко и нежно:

КСЮША, КСЕНИЯ, АКСИНЬЯ!..

«Я уже изучила её многие, – такие милые, такие трогательные гримаски… Когда её приносят спящей и разбудить, чтобы покормить, невозможно (наверное, я бужу слишком робко), – мы просто лежим рядышком, вдыхая друг друга… И я любуюсь ею. Изучаю каждую чёрточку, каждое движение в её личике, а оно меняется день ото дня, час от часу…

Какой у неё нежный разрез глаз! А как она чудесно оттопыривает нижнюю губку, когда категорически отказывается есть, желая спать.

Но когда Ксюню приносят бодрствующей!.. О, это целая симфония!.. Как она смотрит на меня, с каким вниманием! Как она изучает всё вокруг! Можно подумать: ей – месяц. А ведь нам всего лишь три дня! Милый, тебе верится?

Мне кажется: Ксюша с нами уже целую жизнь. Хотя почему «кажется»? Так оно и есть…»

Вместе с запахами жареного мяса и пьяными няньками по коридору гуляет ветер. Самый натуральный декабрьский ветер… Разогретым нянькам он нипочем. Но мамочкам, мамочкам, которые облачены лишь в хэбэшную рубашку да ветхий фланелевый халатик, – очень даже ощутимо: зима!

Справа высоченные и тяжеленные двери распахнуты на лестницу – оттуда несёт декабрем. Слева – такие же двери распахнуты, и тоже на лестницу, и оттуда несёт тем же декабрем… По этому декабрю носят детишек на кормления.

«Мамочки, душ принимать!» – зычно возглашает сестра-хозяйка, громыхающая тележкой с чистым бельём. Бродим по коридору в поисках душа. «Чего ходите? Вот он – душ!» – она показывает на умывальник. Единственный умывальник на всё отделение – прямо у распахнутой двери. «Разоблачайтесь!» Разоблачаемся. Стоим зябнущей шеренгой к «душу»…

И среди всей этой суматошной, и сюрной, и всё равно, несмотря ни на что, головокружительно счастливой жизни («Ксюша, Ксения, Аксинья!..») – неотступно: «Андрей Дмитриевич, Андрей Дмитриевич!..»

Потайная река скорби…

Господи, почему так совпало?

А в ночь перед похоронами рухнула зима. Крепкая и скрипучая, она рухнула, подточенная этой скорбной рекой.

Громыхала, тяжело постанывая, гроза, и лил дождь…

С покатых старомосковских крыш с шумом водопада съезжали толстые пласты снега и с грохотом падали вниз, в маленькие тёмные дворы. Молнии оранжево всполыхивали во мраке, скудно, поминально освещая этот развал, разлом… дождь хлестал неудержимо, скрипели за окном – чёрные на чёрном – деревья…

Эта ночь оплакивала Андрея Дмитриевича.

На следующее утро кормили своих детишек под траурные мелодии, которые лились – продолжением ночного ливня – из маленького репродуктора на сестринском столе…

А потом заглянул в палату доктор из реанимации и позвал куда-то Наташу-молчаливую. Вскоре она вернулась, легла на кровать и закрыла глаза. «Наташа, что случилось?» – Она не отвечала.

По коридору шёл наш палатный врач. Я догнала его. «Сергей Палыч, что с ребёнком Васильевой?» – «Умер», – сказал он. – «Как умер?!» – «Ну, как…» – он пожал плечами. Меня обдало холодом и ужасом восемьдесят пятого года… Стояла в коридоре и не знала, как войти в палату, и что сказать Наташе…

Вошла. Она стояла, застыв, у окна и смотрела в никуда огромными серыми глазами.

– Наташа, родная!

Мы обнялись и заплакали.

«Не раскрылись лёгкие, – сквозь рыдания говорила она. – Ждали, что раскроются… На третий день подключили аппарат, – оказалось, поздно…» – «Почему же они раньше его не подключили?!» – «Думали, сама справится… Говорили ведь: у вас крепенький ребёнок…» – «Наташа, милая, она вернётся! Ты слышишь? Твоя девочка вернётся к тебе!» – «Когда? когда?.. ведь мне уже тридцать…»

* * *

А вечером на кухне была большая пьянка. Нет, не поминки по Андрею Дмитриевичу и не поминки по Наташиному ребёнку, – а неудержимое веселье по местному поводу: отмечалась помолвка одной из медсестёр. То ли всерьёз, то ли это был обычный дежурный повод.

«Миленький, забирай нас отсюда!» – «Как – забирай? Тебе же швы ещё не сняли!» – «Здесь вспыхнула какая-то инфекция, то ли грипп, то ли стафилококк… Одним словом, завтра нас всех отсюда выгоняют. Швы снимут завтра же».

Я говорила с тобой по телефону с поста медсестры. Здесь было пусто: все веселились на кухне. Одна из медсестёр пыталась войти в нашу палату: она держалась за ручку двери, а её мотало из стороны в сторону, и она никак не могла дёрнуть двери на себя…

А потом, ближе к ночи, отключили горячую воду. Где-то прорвало, авария. Похолодели батареи. В палате вскоре стало по-зимнему, а в окно напирал ветер и распахивал фрамугу… В коридоре и вовсе люто.

«А как же детишки?» – волнуются мамочки.

«В детской тепло», – утешала патронажная сестра, но сама была в толстой кофте под халатом.

«Господи, хотя бы не попростужались! Скорее пережить эту ночь и домой…»

А на кухне всю ночь гудела пьянка…

Последнее утро. «Что это вы всё пишете и пишете?» – спрашивает меня Наташа-говорливая. «Письмо мужу». – «Письмо? Мужу?! – она будто не верит своим ушам. – Так вы же через несколько часов будете дома!» – «Но это будет уже другая жизнь. А я хочу ему написать ещё из этой…»

«В ту, первую ночь, когда узнала об Андрее Дмитриевиче, не могла уснуть. Мела метель… Думала об А.Д., молилась за него, молилась за нашу девочку… И было так больно и грустно: ну, почему, почему, Господи, так совпало?..

А теперь думаю: может, всё неспроста? Одна душа пришла на смену другой, которая довольно потрудилась, настрадалась на Земле и заслужила Неба… Может, это – счастье: то, что день Прощания стал и днём Встречи? Может, во всём этом огромный смысл: то, что в этот, именно в этот день мы подарили миру нашего ребёнка? Чтобы не образовалось пустоты…»

Иксик
Глава вторая

Дорога домой

Я – на переднем сиденьи такси, с охапкой цветов – зимние розы и гвоздики…

Вы – втроём – на заднем: ты держишь Ксюшу, завёрнутую в оранжевое одеяло, лицо твоё совершенно сумасшедшее от счастья. «Мне всё ещё не верится, – говоришь ты. – Что самое страшное позади…»

Ксюша, наш таинственный Иксик, тихо спит внутри оранжевого бутона…

Антон, мальчик мой задумчивый, то долго смотрит в окно… то коротко и смущённо взглядывает на сестру, такую ещё незнакомую, и, хотя и долго мы её ждали, но всё равно неожиданную; то быстро и нежно взглядывает на меня.

Повернувшись к вам, крепко держу его за руку. «Ты рад?» – «Рад», – отвечает он и опять – в окно…

Мы несёмся по бурным рекам, которыми стали после грозы и ливня городские улицы. Пахнет весной!..

Розами, гвоздиками, грозой и весенней распутицей встретила Ксению её Первая Зима. Такси влетает, вплывает на Сретенский бульвар. Наш бульвар!

– Крыша! – вскрикиваем мы почти одновременно и приникаем к туманным окнам… Здравствуй, Крыша! Это опять мы. А это – Наша Девочка!

Флюгерами, мансардами, башенками, голубями Наша Крыша приветствует нас! Она благословляет нас. Наша Крыша, которая обручила нас когда-то: обручила нас навсегда с нашей юностью и вручила нас друг другу…

Крыша огромного старинного дома, по которой мы бегали летними полнолунными ночами, по её сверкающему в лунном свете гребню… Балкончики и мансарды, и башенки, и флюгера – они помнят нас безнадёжно влюблёнными, отчаянно весёлыми и несчастными одновременно.

Когда это было?..

Фырча, как цирковой морж, такси несётся по декабрьской реке, вышедшей из берегов… Эти бульвары помнят нас молодыми. Эти мостовые. Эти деревья. Антон: «Да вы и сейчас не старые!» Ну, разумеется! Мы самые молодые и самые сумасшедшие родители! Иначе бы у четырнадцатилетнего Антона, семнадцатилетнего Саши и двадцатилетней Анюты не появилась бы младшая сестра. (Впрочем, Анюте, пока я лежала в роддоме, исполнился двадцать один. И хотя не я рожала Сашу и Анюту – но всё равно они НАШИ общие дети).

«А вон историческая телефонная будка!» Антон: «Чем же она историческая?» – «Однажды ночью, в июне, совершенно белой ночью, белой от луны и сиреней, папочка от избытка чувств влез на эту будку, сидел на ней и болтал ногами… А милиционер смотрел на нас и смеялся!»

– И сколько же вам было лет?

– Ровно столько же, сколько сейчас. Минус восемнадцать.

Действительно, когда это было?

Это было ВЧЕРА.

На окраине Москвы, неподалёку от Северного Речного вокзала, на нашей окраине, именуемой – Речвок, у нашего дома, тёмно-синего в тумане, отфыркиваясь, такси причалило к мокрой панели. У подъезда – никого. Прекрасно! Суеверно боясь сглазу, все долгие месяцы ожидания Иксика я избегала встреч с соседями. Никто в нашем четырнадцатиэтажном многолюдном доме не знал о том, что я ЖДУ. И сейчас любопытные взгляды не простреливают оранжевое одеяльце. Слава Богу!

Выходим на тротуар. Голова кружится от свежести… «Антоша, подержи!» – ты протягиваешь Антону Ксюшу, тебе надо расплатиться с шофёром. «Ой!» – говорит Антон и смущённо подставляет руки корытцем. Он стоит с этим невесомым свёртком, высокий, тонкий мальчик, с растрёпанной охапкой тёмных волос и детским улыбчивым ртом. Вокруг плещется туманный сырой океан… Ярко сияет оранжевый бутон…

Дома нас встречает моя мама – дважды бабушка. «Наконец-то! – говорит она. – Наконец-то я дождалась свою внучку. Столько лет!..»

Она берёт на руки долгожданную пришелицу и восклицает: «Копия ты!» – «А по-моему, копия Антон. А лоб – папин. Философский. Вообще-то, она похожа на всех нас». «Вовсе ни на кого она не похожа», – возражает Антон. «Она похожа на себя. На Иксика!» – говорит папа.

Дом нас встречает запахом безумной чистоты, сверкающими полами, невероятным отсутствием пыли. Неужели это возможно в нашей бумажной писательской норе? «Мы старались, – говорите вы, смущённые моими горячими похвалами вашей доблести. – Втроём, не покладая рук…»

Дом встречает нас ещё одной, вашими стараниями сотворённой, комнаткой! Была квартира однокомнатной – стала двухкомнатной. «Отличная была у тебя идея», – говоришь ты.

Получилось действительно здорово. Нежная, как августовский день на закате, штора разделила комнату на две. И там, где прежде стоял старый работяга муфель, где громоздились коробки с керамикой и ящики с крымскими камнями и колючками, где возвышались, напичканные творческой пылью, башни папок с рукописями, – теперь здесь лучезарное сверкание… И – в этом сверкании – кроватка! Ожидающая свою маленькую хозяйку.

У кроватки – тюльпаны! Тюльпаны в декабре!.. «Милый, откуда?» – «Ночью, у какого-то мужичка на углу».

Наш дом, наша маленькая квартирка, наша обновлённая вселенная излучает волнующие ароматы НОВОЙ ЖИЗНИ… «Хорошие мои, как вы отлично всё устроили!» – «Правда, тебе нравится?» – «Ещё бы!..Чувствуется, как вы нас ждали!»

Распелёнываем Иксика… (Нет, совершенно не помню этого первого пеленания! Помню лишь своё волнение, свои непослушные, забывшие, как это делается, руки). «Ничего себе, опытная мама!» – изумляюсь я сама себе. Оказывается – всё, как в первый раз! Хрупкое, как у неоперившегося птенца, тельце, к которому боязно прикоснуться: кажется, в нём всё так непрочно! Гноящийся пупок, кровоточащая попка – наследие «фирменного» роддома. (Пупок мы будем лечить целый месяц, с попкой тоже придётся повозиться, чтобы зажила. Такое впечатление, что детку вообще ни разу не перепелёнывали и в последний момент отодрали грязную пелёнку прямо с кожей!)

Потом Ксюша водружается в свою кроватку! Подходит робеющий Антон. «Прикоснись к ней». «Ой, что ты! Боюсь…» И тогда я беру его упирающуюся руку, ласково притягиваю её к Ксюшиной лапке (она действительно похожа на птичью лапку), – и… крошечные пальчики цепко хватают Антона за указательный палец. На одной фаланге Антонового пальца – четыре Ксюшиных.

«Ну, вот и поздоровались, – говорю я. – Ксюша, это твой братец. Антончик, это твоя сестрица». «Ужас, какая маленькая!»

И – завертелось волшебное колесо! Которому вертеться ни один день, ни один месяц…

Кормления—пеленания—кормления—пеленания—купания —пеленания—кормления—гуляния—кормления—пеленания…