Если полететь высоко-высоко… Роман-трилогия «Побережье памяти». Книга третья

Из своих сыновей он тоже вырастил мыслящих людей – колючая проволока оказалась тому не помехой! И вот он вернулся… Яше скоро девятнадцать лет – а последний раз отец его видел, когда ему было девять месяцев.

Гавр купил для отца домик в глухой деревне, в Калужской области. Поселиться в Москве, с семьёй, старому и больному человеку не разрешили. Выходит, власти боялись его до сих пор?.. Да, старого и больного, но не сломленного духом. Такие люди не ломаются. Пройдя гражданскую войну (в Средней Азии ловил басмачей), а потом всю Отечественную, а потом войну с японцами, а потом тюрьмы и лагеря… Такая жизнь или ломает в самом начале, или превращает человека в стоика. Старший Кротов оказался стоиком.

* * *

Поехали провожать Яшу с Ирой к метро. Везла сыночка в голубой коляске по Берёзовой аллее, пронизанной солнцем… Воистину пасхальный день сегодня!

На обратном пути присела на скамью и записала стихотворение (ручка и блокнот всегда при мне).

 
* * *
Антоше
 
 
Мы выходим с тобой из роддома —
Из покоя и белизны —
В этот гул,
в этот топот и громы —
На порог весны иль войны?
 
 
Что там —
белый снег иль знамение
Завихрилось между домов?..
 
 
…Вновь летит навстречу крушению
Скорый поезд…
Во тьме облаков,
Словно птичий домик фанерный, —
Рассыпается самолёт…
И ещё один оборот,
И ещё один оборот…
Вся планета в рёве и грохоте,
Вся планета в плаче
и в хохоте
Бесноватых и дураков…
Потрясают земле-
трясения,
Революции, эпидемии
Старый мир – до самых основ.
 
 
Для тебя ж он – прекрасен и нов…
 
 
Из таинственной звёздной кузницы
Мы выходим с тобой на улицу —
На простор дорог и ветров…
Дымный снег клубится…
И топчется
На углу, озябнув, цветочница
С жёлтым пламенем южных цветов…
 

* * *

Подъезжаем к дому – а тут Пресманы нас дожидаются! Нет, не такой уж наш остров безлюдный!

Пресманы привезли букетик гиацинтов и яблочный пирог, испечённый Антониной Самуиловной.

Пили чай с пирогом. Антон сидел у меня на коленях, распахнув свои каре-зелёные глазища. В них такая глубина, что голова кружится, когда долго смотришь…

Александр Самойлович сказал: «Космическое дитя!..»

* * *

А Каптеревы всё никак не доедут до нас…

Людмила Фёдоровна болеет, ездит на Каширку, в онкологический центр, на облучения…

Господи, помоги моей крёстной! Господи, пусть она выздоровеет, я так люблю её! Я так нуждаюсь в её присутствии на земле!..

* * *

Ночь… Привет тебе, бессонное окно!

Скоро моему сыночку три месяца.

Это – уже третья «Антошина тетрадка».

* * *

Приезжала Марьяна со своим мужем (противником детей). На Антошины три месяца.

Антон им очень понравился. Они подарили ему шикарную импортную соску. Потому что отечественную он отплёвывал!

Потом Марьяна скажет обо мне другой моей подружке, Тане Неструевой: «И что она может дать ребёнку? Если она даже шубку купить ему не может!» (При чём тут шубка? – изумилась я.)

Что я тебе могу дать, мой родной? Своё сердце, свою любовь, всю свою жизнь… Разве этого мало?

* * *

Первая прогулка в лес – к пахучим соснам, к шуршащим беличьим хвостам, к плотной, коричневой хвое под ногами… Смотри, сынок, дыши, сынок, слушай, сынок! Это всё – твоё. Твой лес. Люби его.

…А помнишь, сынок, как мы прожили прошлую осень в Новой Деревне? До самого снега, до Покрова, и дальше… Слышал ли ты (будучи ещё во мне), как падают по ночам яблоки?.. как шумит лес?.. как стучит дождь по крыше?.. Чувствовал ли запахи осеннего леса? Влажные, острые, грибные, еловые, заячьи…

Иногда мы гуляли в лесу с Еленой Семёновной, мамой отца Александра, из москвичей только она и я жили ещё тут и не спешили в город.

– Вам не нужно ходить в лес одной, скользко, не дай Бог поскользнётесь, – говорила она мне.

А было действительно влажно и мокро на дорожке, скользкие мокрые листья под ногами…

Но иногда я всё же уходила в лес одна. Порой мне хотелось погулять с тобой, только с тобой, поболтать о том, о сём… показать тебе грибы и шишки, и капли на паутине… и жёлтый берёзовый листочек, прилипший к паутине… и ковры хвои, делающие шаги совершенно неслышными… Видишь, сынок? Слышишь, сынок?..

Тогда и родились эти строчки, как начало длинного стихотворения, которое должна дописать сама жизнь:

 
Ты не можешь не любить
Эту землю подмосковную,
По которой я ходила —
В ожидании тебя…
 

А в среду, субботу и воскресенье была, как обычно, служба в храме.

Каждое воскресенье я исповедовалась и причащалась.

По средам никого не было из москвичей, бабушки после службы расходились по домам, Елена Семёновна тоже иногда шла к себе, а мы с отцом Александром заходили в прицерковный домик, в трапезную, Маруся подавала чай, не позволяла мне хозяйничать, мы садились с отцом Александром за длинный стол: он – во главе стола, под иконой, я – напротив окна. По воскресеньям за этим столом после службы помещалось человек двадцать, даже больше… А сейчас мы пили чай вдвоём. Иногда он просил Марусю приготовить ему суп из пакета, он был неприхотлив, ел самую простецкую еду, запрещал Марусе готовить что-то сложное, требующее много времени и сил.

Он спрашивал, как я себя чувствую. Его волновало, что у меня часто болит голова, и перед глазами плавают чёрные мушки. Он говорил, что это от повышенного давления, и давал разные советы. В частности, советовал есть сырую свёклу, говорил, что это снижает давление. Мне было непривычно, но я последовала его совету, и вскоре чёрные мушки пропали. Он говорил, чтобы я не переохлаждалась, чтобы потеплее одевалась и берегла себя. Он был заботлив, как отец родной. Наверное, мой папа, если бы был жив, говорил бы мне такие же слова. Ещё он спрашивал, хорошо ли топит хозяйка и не холодно ли в доме, где я живу, потому что осень была холодная, с ранним снегом… Ещё спрашивал, нет ли у меня проблем с деньгами, и просил, если проблемы возникнут, тут же сказать ему, не стесняясь.

Безухов опять уехал за границу, на этот раз в Румынию. Он давно запланировал и не собирался отменять что-то. За комнату в избе он заплатил за два месяца, за сентябрь и октябрь, оставил мне немного денег и отбыл. Я покупала у хозяйки картошку и яблоки, это стоило дёшево, особенно яблоки, их уродилось очень много в том году, и Анна Фёдоровна вообще не хотела брать за них деньги, но я всё же настаивала: не могла же я быть у неё нахлебницей. Баба Аня была крепкая старуха, хотя ей уже было восемьдесят лет. Она не разрешала мне носить воду от колонки, ну разве что полведра. За хлебом я ходила в деревенский магазин. А больше ни в чём не нуждалась. О Безухове старалась не думать. Было ясно, что долго это не протянется – наша так называемая «семейная» жизнь.

Я гуляла по лесу и старалась думать только о сыне…

 
* * *
За окнами закат,
пороша…
День ускользающий лови!
 
 
Под сердцем маленький Антоша
Стучится мотыльком любви.
Стучится крылышком упругим, —
Дай волю —
выпорхнул бы в сад!
Закат сгорает круг за кругом…
И в поле зреет снегопад.
И зреют звёзды —
словно гроздья
Рябин – и падают в жнивьё…
 
 
В окошке свет не гаснет поздний…
Здесь до Покрова доживём.
 

Когда я видела, как Елена Семёновна исповедуется отцу Александру, я думала, что мой мальчик тоже, может быть, станет священником, и я буду ходить к нему на исповедь…

…А иногда мы сидели с отцом Александром за столом, пили чай и молчали. Это было так хорошо – молчать, не произносить слов, когда общение происходило помимо слов, поверх слов. Он изредка посматривал на меня, усмехался тепло, сказал однажды: «Тебе идёт беременность, ты стала мягче». О Безухове мы не говорили. Наверное, отец Александр предвидел, чем всё разрешится, (да и трудно это было не предвидеть), но он не считал уместным сейчас об этом говорить со мной. Разговоры на эту болезненную тему могли помешать той важной работе, которую я сейчас совершала. Я вынашивала сына. И мне нельзя было волноваться.

 
Светом Яблочного Спаса
Наливается душа…
Утра своего – и часа
Дождалась я, не спеша.
 
 
И горит Преображенье
Чистым пламенем зари!
Знаков и предчувствий жженье…
«Имя, имя назови!»
 
 
Хор кузнечиков за храмом —
Деревенский мир, приют…
В окнах выставлены рамы,
Слышно – певчие поют…
 
 
И антоновкой закатной
Пахнет клирос и притвор.
Золотом листвы закапан
Маленький церковный двор…
 
 
Над сторожкой тихо рдеет
Августа – рябины ветвь…
А в душе неслышно зреет
Плод – спасение – ответ.
 

…А по вечерам мы с Еленой Семёновной ходили друг к другу в гости. Каждый вечер. Или я шла к ней по дорожке, засыпанной листвой, или она ко мне. Она к моему приходу готовила ужин – варила картошку. (И я точно так же: ежедневная деревенская еда). За ужином и долгим чаем она рассказывала мне об Алике (так она называла отца Александра) – о своём любимом старшем сыне. Рассказывала о его детстве, рассказывала о том, как она, втайне от своего мужа, крестилась сама и крестила обоих сыновей – Алика и Павлика. Как много лет они были членами катакомбной церкви. Как во время войны жили в Загорске – под покровом Сергия Радонежского…

Ещё она показывала детские рисунки Алика, его стихи, его детские и юношеские фотографии… Всё это она возила постоянно с собой: летом – на дачу в Новую Деревню, а зимой – обратно в Москву. Она никогда не расставалась со своими драгоценностями. Она была невысокого роста, стройная, лёгкая, с изумительно синими глазами и густыми, волнистыми серебряными волосами, собранными сзади в пучок. Она понимала, что её сын знаменит и даже велик, но не было в ней от этого ни капельки гордыни. Елена Семёновна для меня была примером истинной христианки. Такая светлая, просто светящаяся… У неё была изумительная улыбка – открытая, радостная, немного детская.

Елена Семёновна была очень деликатной: не задавала лишних вопросов, не осыпала советами. Умела внимательно слушать. Умела искренне восхищаться людьми. Мне было удивительно услышать от неё такие слова: «Вы ещё совсем молоденькая, а уже такая мудрая, я в вашем возрасте была до смешного наивная». Это я-то мудрая?! Я – которая наломала столько дров? Которая так нелепо вышла замуж?..

– Главное – вы не держите зла на него. В этом и заключается мудрость, – сказала она.

– Стараюсь не держать. Мне не до него сейчас. Ведь у меня есть мой мальчик, мой Антоний! Я без конца с ним разговариваю… Всё ему рассказываю – о том, что вижу… о чём думаю…

– А вы уверены, что будет сын?

– Абсолютно!

– Я тоже знала, когда ждала Алика, что будет сын. А во второй раз ждала дочку, а родился опять мальчик! Врачи говорят: «Радуйтесь, мамочка, у вас мальчик», – а я реву от обиды… Очень обидно было. Потом вину перед Павликом чувствовала, что так встретила его приход. Я же и говорю: глупая была. Не понимала, что нельзя обижаться на Божьи подарки…

Ещё Елена Семёновна возила с собой рукопись своей двоюродной сестры Верочки. Она очень любила Верочку и всю жизнь была с ней дружна. Елена Семёновна дала мне прочесть эту рукопись. Несколько дней я читала её и была в сильном потрясении. Это была книга-исповедь, книга о том, как человек пришёл к Богу в самые безбожные времена, это был рассказ о катакомбной церкви – о церкви чистой, истинной, которая, оказывается, была жива всегда, и действовала на своём поприще, не опуская рук…

* * *

Весна со снегом… Каждый день снег! Весь март – снег… снег… снег…

Начался апрель – и опять снег!.. Только на Пасху было солнышко.

Сынок совсем плохо сосёт. Из-за этого у меня возникли проблемы, и, причём, серьёзные. Несколько дней пыталась справиться с ними сами. Но потом подскочила температура, всю ночь лихорадило… Пришлось идти в поликлинику, оставив Антошу на попечении Маришки.

– Тут без операции не обойтись, – сказала строгая тётечка-хирург. – Такие вещи разве можно запускать?! К нам тут недавно одна пришла, так уж поздно было…

– В каком смысле «поздно»?

– А в таком! В больницу пришлось её отправлять, а на второй день она там померла. А ребёнку всего семь месяцев!..

– Как умерла?! Разве от этого умирают?!

– А ты думала, это – шуточки? Умирают, милая, умирают… А ты чего так долго не шла? Самолечением, небось, занималась?

– Алоэ прикладывала…

– Алоэ!.. (она смачно выругалась). – Ты что, не сцеживалась совсем?

– Сцеживалась… да и молока почти нет. Непонятно, как такое получилось…

Обезболивающий укол практически не подействовал, я всё чувствовала и скрипела зубами, чтобы не стонать.

– Уникальный случай! Чтобы обезболивание совершенно не подействовало! Ты что, наркоманка? – строго спросила тётечка-хирург. – Почему тебя укол не берёт?!

– Просто я от природы такая… чувствительная.

– Сколько ребёнку-то? Три месяца? Тебе, мамочка, нервы лечить надо! А кормление твоё кончилось.

Шла домой и ревела. И шёл снег…

Светлая седмица. С метелями…

 
Какая странная весна!
Мне кажется, в такие вёсны
Мы тяготимся жизнью взрослой
И нам мерещится одна,
 
 
Одна мечта – спать в колыбели
Дни и недели напролёт, —
Пока на землю снег идёт,
Холодный, тяжкий, белый-белый…
 
 
Весна, какой уже давно
Не помнят даже старожилы.
Спать в колыбели иль могиле,
Пожалуй, многим всё равно…
 
 
И тяжкий снег уставшим душам
Сравним лишь с тяжестью креста.
Как продолжение поста —
Седмица Светлая —
всё глуше
 
 
Сомненья, снег и мрак зимы…
Не видно впереди просвета.
О Господи! пошли нам лето!
Хотя не заслужили мы.
 

* * *

Каждый день – снег…

Хожу на болезненные перевязки.

У Антоши уже две недели кашель. Уколы пенициллина не помогли.

* * *

Приехала моя подруга Оля Тишлер. Поглядела на нас…

– Повезёшь Антона на рентген к моей маме?

– Повезу.

– Только это далеко, на Сиреневом бульваре.

– Возьму такси.

Два месяца назад Олина мама, Элла Яковлевна, уже устраивала нам консультацию у своей студенческой подруги – профессора Дещёкиной, Марии Фёдоровны, специалиста по родовым травмам. Мария Фёдоровна сказала мне тогда: «Вы ещё хорошо отделались. Могло быть и совсем плохо».

А теперь я везла Антона к Элле Яковлевне, она – детский рентгенолог.

…Сделали рентген. Собралась полная комната врачей: все рассматривали Антошины снимки…

Нет, воспаления лёгких не обнаружено. Отчего кашель? Скорее всего – аллергический. «хвост» после ОРЗ. Но обнаружено другое – сильно увеличенная вилочковая железа в лёгких. Я впервые тогда услышала об этой железе. А оказалось, это очень важная железа. Она заведует иммунитетом! К рождению ребёнка она должна уменьшаться и начинать вырабатывать иммунитет. Если же она остаётся увеличенной, то она работает плохо и иммунитет не вырабатывает. Ну, или вырабатывает, но очень слабо.

– И как же мой ребёнок теперь без иммунитета?.. Это что, на всю жизнь так?!

– Ничего заранее сказать нельзя. Всё очень индивидуально. Будем надеяться, что железа с возрастом начнёт уменьшаться и постепенно включится в работу… А пока…

Меня заверили, что мой ребёнок будет часто болеть. Болеть будет долго и трудно. С осложнениями. Неизбежны аллергические «хвосты» после простуд. Чтобы я была готова к этому. В детский коллектив – ни в коем случае! Менять климат – Боже упаси! В общественном транспорте не возить. По гостям не ходить. У себя гостей тоже как можно реже принимать. По паркам и скверам лучше не гулять, потому что такие дети, все как один, аллергики. Можно и астму нагулять…

– Вы на каком этаже живёте? – спросили меня.

– На тринадцатом.

– Балкон есть?

– Есть.

– Вот и прекрасно! Наш вам совет: лучше всего – держите своего ребёнка дома. Лучше бы – в скафандре! Слышали об американском мальчике?

– Нет.

И мне рассказали о мальчике, который родился недавно в Америке. Совсем без иммунитета! Так его держат в специальном скафандре.

– Какой кошмар!.. – сказала я.

– А что делать?

Элла Яковлевна провожала меня до выхода из больницы и, как могла, утешала:

– Будем надеяться, что Антон перерастёт, и всё с ним будет нормально.

– А пока перерастёт?..

– А пока вам будет трудно. И ты должна это знать. По-моему, всё-таки лучше знать, чем жить в неведенье.

– Конечно. Лучше знать.

* * *

Приезжали Каптеревы!

Антоша сидел в высоком стульчике за общим столом и с интересом изучал гостей.

– Какого прекрасного племянника ты мне родила! – сказал Валерий Всеволодович.

– А мне – внука! – засмеялась Людмила Фёдоровна.

Ну, вот, мы опять вместе. Есть счастье в жизни!

– И как рожать таких богатырей? трудно? – спросила Людмила Фёдоровна.

– Не легко…

* * *

Бессонное окно…

Я никому не рассказывала, никому – про то, как на самом деле это было…

Девчонка, медсестра, бросила тогда с издёвкой: «Ишь, писательница! Ну, напиши, напиши потом, как ты рожала!» Но как об этом напишешь? Нет таких слов, чтобы могли передать то, что было. Раздирающая, как гигантские, раскалённые щипцы, боль – и ясное, всё фиксирующее сознание. Хотя «веселящий газ» должен был его помутить, но – не вышло. Не так, оказывается, легко помутить мои мозги…

Господи, а умирать, оказывается, совсем не страшно, – проносится мысль. Такая лёгкая, светлая мысль – как дуновение ветерка в жару. Господи, так вот зачем надо страдать перед смертью – чтобы не страшно было умирать… Чтобы хотелось умереть! Чтобы смерть казалась желанной избавительницей, спасением от мук… так вот зачем.

Страшно только за сыночка. Как же он будет без меня?..

А потом боль кончилась, её как будто выключили – и вот я стою у изголовья своей кровати и спокойно думаю: «А я, оказывается, не дышу…» И такое освобождение… такая лёгкость…

* * *

У нас в гостях Неструева, моя подружка, у которой я в периоды бездомья часто подолгу жила. Она меня называет: «папа Рома и мама Нушка в одном лице».

– А ты на самом деле пережила клиническую смерть? – спрашивает она. – А это страшно?

– Нет, это не страшно… Точнее – за себя не страшно. Страшно было за Антона. Боялась, что я уйду – и он останется сиротой. Это было бы предательством с моей стороны. А его увести за собой не могла. Не имела права. Чувствовала, что ему надо быть на земле… Но его папаша, если бы меня не стало, не стал бы заниматься его воспитанием…

Неструева:

– А сам-то появляется?

– Нет, конечно. Ему не до этого сейчас. Там – в другом месте – у него родилась дочь. Она не на много младше Антона. Так что моей вины в том, что всё так быстро распалось, не вижу. Просто человек блуждал по жизни в поисках уютного для себя места. И в этих блужданиях оставлял тут и там детей… Наверное, теперь-то нашёл то, что искал. Пора бы уж… Как говорится, желаю счастья! Представляешь, когда Антоше было полгода, однажды пришёл человек. С его работы. Говорит:

– Вот путёвка для ваших детей в лагерь – как многодетной матери.

– Что?..

– Ну, для ваших девочек.

А у Безухова в юности родились две девочки-близняшки – это было в начале его поиска.

– Так вот, – говорит, – вам путёвка. А отца семейства дома нет?

– Его нет уже полгода. И девочек-близняшек у меня никогда не было.

Он прямо головой замотал:

– То есть, как, – говорит, – не было? Мы, – говорит, – с вашим мужем только сегодня утром говорили, я его о детях расспрашивал, и он сказал: всё замечательно, и дочки, и сын. Я ещё сказал: «Героическая у тебя жена, с тремя справляется!» Он улыбнулся, довольный. Я подумал: повезло человеку, сейчас редкая женщина решается на третьего, а большая семья – это так здорово!

– Может быть, – говорю. – Но нам нравится наша маленькая семья.

Он стоял, всё не уходил, «переваривал» услышанное.

– Какой славный мальчуган! – говорит. – На вас, между прочим, похож.

– Да, – говорю, – мальчики обычно похожи на матерей.

Пытался мне деньги какие-то всучить. Я не взяла. Странно это – брать у постороннего человека деньги.

– Ну, и дура, – говорит Неструева. – Дают – бери!

– Да ну, унизительно это как-то… Одно дело, когда мне отец Димитрий денежку дал, говорит: купи сыну одеяло тёплое. Или вот отец Александр тоже денег оставил, хоть я и отнекивалась сначала. Но он сказал: «Это от всего нашего прихода, так что бери». А тот человек говорит:

– Хотя он и мой коллега по работе, а вы мне никто, но я возмущён до глубины души. У меня, можно сказать, из-за этой истории вообще представление о людях поменялось на сто восемьдесят градусов! Я думал раньше, что детей бросают прожжённые негодяи, алкаши. А тут без пяти минут доктор наук! И с виду – приличный человек… Как вы прикажете это понимать?

– Этот вопрос – мне, или он риторический?

– Видимо, риторический…

Я засмеялась.

– А про клиническую смерть так и не рассказала, – напомнила Неструева. – Уходишь от ответа. Говори честно: тоннель видела?

– Говорю честно: тоннеля не видела. Некогда мне было по тоннелям разгуливать! А себя видела, это правда. Стояла у изголовья кровати и видела, что я уже не дышу. Выхлебала весь баллон веселящего газа. Представляешь, на меня надели маску, сказали «дыши!» – и ушли. Забыли обо мне. А я не знала, что это такое, не знала, что дышать нужно по чуть-чуть. Думала: наверное, кислород. Дышала… долго. Потом смотрю: резинка наверху баллона не подымается… «А ведь я не дышу!» – думаю я. Отчётливо так. И страха за себя нет совершенно. Только за Антона. Никого в палате. Стою в изголовье кровати и смотрю то на баллон, то на себя, бездыханную… Тут в палату зашла старая нянечка, глянула на меня, да как закричит: «Она не дышит! Она не дышит!» Эта нянечка меня и спасла. Нас с Антошей. Тут врачи набежали толпой, стали орать друг на друга, стали напяливать на меня уже другую маску – теперь уже с кислородом, кто-то прослушивал ребёнка и кричал: «Сердцебиение не прослушивается!» «У матери тоже!» Тётка здоровая, пудовая, изо всей силы навалилась на мою грудную клетку… стала массировать… называется: непрямой массаж сердца… Я сначала ничего не чувствовала, только с ужасом смотрела на неё… Но вдруг… почувствовала боль от её здоровенных ручищ, открыла глаза и сказала: «Вы мне все рёбра переломаете!» Она в ужасе отшатнулась от меня, как от ожившего покойника. Впрочем, я таковым и являлась. «Ты гляди, у неё ещё претензии!» – рыкнула на меня. А молоденькая медсестра съязвила: «Ишь, студентка Литинститута! Писательница! Давай, давай, напиши потом, как рожала!» Извини, что ругаюсь, но сволочи они. Ребёнок был крупный, головастый, а у меня узко всё. И анемия, истощение. Сил не было рожать. К тому же, ещё в детстве случилась поломка – там, внутри. На велосипеде каталась, и грузовик меня сбил. Сильно ударилась о седло, а седло было твердокаменное, ведь это был гоночный велосипед… Ну, и сломалось что-то внутри. Потом в эту сломанную кость Антошка упёрся лбом – и полтора суток никак! Меня, пока по больницам валялась, предупреждали: сама не родишь, только с кесаревым. А эти инквизиторы: «Ишь, кесарева в двадцать пять лет захотела! Давай, рожай сама! И нечего так орать! Вот тебе, дыши!»

Впрочем, это уже на второй день было. А весь первый день, и ночь… Я-то думала, мне сразу кесарево сделают, ведь воды отошли ещё дома… И «скорая» меня везла с завыванием сирены – скорее, скорее! А тут кинули на койку и забыли. Никакого кесарева – рожай сама! Ишь, какая изнеженная, лёгкой жизни захотела!

– И как же ты?..

– Ну, вытащили его… с трудом. Врачи-мучители.

Потом мне объяснили: насчёт кесарева муж должен был заранее договориться и заплатить. Но Безухову было на нас наплевать – у него в это время была бурная личная жизнь. Марьяна встретила его случайно на улице как раз в тот день. Спрашивает: «Ну, как там Маша?» – «Нормально», говорит. – «А когда ей рожать?» – «Да вот вчера в роддом отвёз». – «Так она, может, уже родила?!» – «Может, и родила. Я ещё не звонил». Так что ему было не до нас…

– Гад! – сказала Неструева и добавила словечко поострее, как она это умела.

– Говорят: в Америке рожают с обезболивающими, и даже под наркозом, во сне, уснула – проснулась – а рядом с тобой твой детёныш улыбается… Не знаю, правда ли. Ещё читала статью, что провели в той же Америке исследование, и с удивлением обнаружили: дети после лёгких родов – туповатые и ленивые, а после тяжёлых, экстремальных родов – сплошь талантливые, неординарные. Опять же не знаю: верить или нет этим сказкам? Даже если это так, то всё равно жалко, когда детёныш в самом начале жизненного пути так мучается, через такие страдания проходит… Уверена, и в нормальных, человеческих условиях, и без баллона веселящего газа может родиться гений.

– Неужели за детей нужно так страшно платить?

– Нам, женщинам, может, и нужно: чтобы от всей предыдущей жизни очиститься. Обелиться в муках… Но ему-то, ангелу чистому, за что это всё? Извлекли на свет Божий синего, бездыханного… Тут же уколы делать, стимуляцию… Пять дней после рождения не видела его. Никому из тех женщин, что в той палате рядом со мной лежали, детей не приносили на кормление и не показывали. Все наши детки были в реанимации, а мы целыми днями ревели… На пятый Антошин день пошла к дверям реанимации, умоляла вынести его, показать… плакала. Говорила: не уйду отсюда, пока не покажите мне моего сына. Хочу видеть, что он жив! Наконец, вынесли, показали… Бедный мой, бедный, какой же у него был измученный взгляд!.. Но какой осмысленный! А доктор пугала: «После такой долгой асфиксии дети обычно остаются идиотами».

– Так и сказала?!

– Спокойно так сказала, как о самой обыденной вещи… Сами они идиоты! Стопроцентные! А Господь – добрый и мудрый. Только Его милостью мы остались живы. Но все Антошкины проблемы со здоровьем – это оттуда… тяжёлая беременность, тяжёлые роды…

– Но всё-таки спать-то он уже начал?

– Спать потихоньку, слава Богу, начал. А в первые месяцы спал, как птичка: не спал, а дремал, чутко так, от малейшего шороха тут же просыпался… Но сейчас уже лучше. Потому что мы почти всё время на воздухе. Особенно хорошо спит в дождь… Врачи сказали, что Антон родился практически без иммунитета. Говорят: таких детей надо держать в скафандре. Говорят: держите его на своём тринадцатом этаже во избежание контактов с внешним миром, с детьми, с животными, с растениями… А я думаю: если держать ребёнка взаперти, то как же этот иммунитет выработается? Так что мы врачей слушать-то слушаем, но выводы делаем свои. Противоположные. Целыми днями гуляем! Или в лесу, или в сквере, или на лоджии…

– И ты не боишься?

– Нет. Я же вижу, что ему с каждым днём всё лучше…

* * *

Мне кажется, Мой Клоун часто посещает наш остров…

Две енгибаровские афиши на стенах моего дома. Теперь никто их не сорвёт и не уничтожит – ни Фёдор, ни Безухов. Теперь они живут свободно на стенах моего дома, и крупные, красные и синие буквы привлекают внимание моего мальчика…

* * *

Да, спасибо Фёдору, он стал моим невольным благодетелем. Господь его руками устроил мне эту маленькую обитель, гнёздышко на тринадцатом этаже.

Но не успела я подумать: «Спасибо Фёдору!», как на следующее утро приходит мама, мы идём все вместе гулять на Берёзовую аллею, и мама заводит очень странный разговор:

– У Фёдора родители очень старенькие…

– Не такие уж старенькие, наша бабушка старше.

– Ну, всё-таки по семьдесят лет обоим. Трудно им одним в селе.

– Вы хотите их взять к себе?

– Да ты что?! – испугалась мама. – Нет, это невозможно.

– Тогда какой выход?

– Вот мы с Фёдором и подумали: а не поехать ли тебе жить к ним в село?

– Мне?! Поехать жить к чужим старикам? Да я их видела всего пару раз в жизни.

– Ну, и что?

– И как вы себе это представляете: я с больным младенцем на руках еду куда-то за тридевять земель в глухое село…

– Не такое уж и глухое. Там дорога близко проходит.

– Мама, о чём ты?! Врачи говорят: Антона вообще лучше из дома не выносить, и ни в коем случае не менять климат, а ты меня хочешь куда-то отправить за кудыкины горы! Там даже воды нет!

– Почему? Там колодец во дворе.

– Спасибо! Колодец во дворе, печка в хате, дровишки… Ещё, наверное, имеется цинковое корыто столетней давности, чтобы купать младенцев…

– Ну, чего ты заводишься? Можешь взять Антошину ванночку. Вообще возьмёшь всё, что тебе нужно. Мы тебе поможем доехать.

– Спасибо! Спасибо, мама. Какие же вы все заботливые! Всё уже обдумали. А как вы себе это мыслите: грудной младенец, плюс два старика… И всё это на меня одну?

– Но ты же всё равно ничего не делаешь! – сказала мама.

– А… вот в чём дело! Боитесь, что я умру от безделья? А ребёнок на одних руках? А институт? Впереди ещё три курса! И это означает НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЮ?!

– Ну, чего ты заводишься с пол-оборота? – изумилась мама. – Что я такого сказала? Ребёнок у тебя ангел, я не думаю, что ты так уж с ним устаёшь. А институт… ты же на заочном. На экзамены будешь приезжать. Главное: там чистый воздух.

– Ну, если жару и степную пыль можно назвать чистым воздухом…

– Не всегда же там жара, – сказала мама.

– Когда не жара, то грязь по колено. И вокруг – вредные предприятия и зловонные дымы… Помню, помню я этот чистый воздух… не забыла ещё. Скажи, мама: почему ты хочешь услать меня в эту дыру?

– Но нужно же как-то решать эту проблему!

– Но почему проблему Фёдоровых родителей, с которыми я практически не знакома, должна решать я?!

– Ну, хотя бы как-то отблагодарить Фёдора за квартиру надо?

– Отблагодарить за квартиру тем, что уехать с этой самой квартиры? То есть – отблагодарить за подарок, отказавшись от него? А не много ли Фёдор хочет?! Да и не стоила эта квартира ему ни копейки!

– Но он хлопотал…

– О себе! Только о себе! Чтобы от меня наконец-то избавиться, чтобы глаза я ему больше не мозолила!

– Не важен повод, важен – результат. Ты теперь имеешь крышу над головой.

– Да, теперь я имею крышу над головой. И мы с сыном будем жить ДОМА. Так и передай Фёдору: ни в какое село я не поеду. Может считать меня неблагодарной. Меня это не волнует – его мнение обо мне. Меня волнует только мой ребёнок. До свидания, мама!

Я развернула коляску и быстро поехала по Берёзовой аллее в сторону дома…

В ту минуту мне на самом деле очень хотелось уехать. Куда глаза глядят! Подальше от своих родственников, от их вечных упрёков… Даже живя на расстоянии, в другом доме, на другой улице, я продолжала действовать им на нервы. Но почему?? Я решительно не могла понять. Я не просила у них денег. Я не подкидывала им ребёнка на выходные, мы, кстати, вообще ещё с Антоном у них не были, нас никто не звал, и Фёдор Антона ещё не видел. Хотя я передавала ему через маму и через Маришу приглашение зайти, познакомиться с внуком, хоть и не кровным, но всё-таки. Но то ли они моё приглашение до Фёдора не доносили, то ли он не хотел откликнуться. Хотя он бывал в нашем доме: этажом ниже жили его приятели. Но к нам не заходил. За всё время, что я тут живу, а это уже два с половиной года, не зашёл ни разу. Ну что ж, насильно мил не будешь…

* * *

Зато бабушка Дора обожает своего правнука!

Бабушка немного припоздала к началу сессии – у неё была встреча подпольщиков и партизан, я её понимаю, это нельзя было пропустить, ведь их с каждым годом становится всё меньше…

У меня – летняя сессия. Мама, ворча на бабушку, что та припоздала, взяла за свой счёт неделю и отпускает меня на экзамены.

Первые разлуки с сыночком… Его первый поцелуй. Когда я вернулась после экзамена, и схватила его в охапку, он поцеловал меня в щёку – как будто клюнул клювиком… Птенчик мой любимый!