Цифры

Озёра, стройки, пальмы. Пустыни, соль, монастыри. И это место он называл своим домом?

В монастырские стены и кельи мне заходить не хочется, ведь я знаю, что там увижу. Всё те же картины: вот он младенец, вот он взрослый, вот он на кресте. Вот рождают его мать, вот мать рождает его, вот мать его оплакивает. Вот ангелы указывают дорогу к новорождённому, вот ангелы указывают дорогу к последнему пристанищу. Ничего интересного, каждый раз одно и то же.

Тем более там недавно установили климат-контроль воздуха. Забавно, однако: Иисус на кресте, но под кондиционером.

Иду дальше. Камни, камни, бездорожье. Очередное озеро. Красный перетекает в оранжевый, оранжевый – в голубой, голубой – в сиреневый. Кажется, местные называют это озеро Умм Риша.

Потоки тёмной соли среди каменных рёбер земли. Среди лунных кратеров суши – забытый тёмный аппарат для соляной добычи. И белые, белые облака по безграничному небу над белым, белым песком по безграничной суше.

Здесь ли он молился? Здесь ли писал мне письмо? Так же ли босые стопы его омывала эта красная вода? Так же ли он пытался выхватить из облаков и небо, и Бога? Эти ли камни грело его тело?

Ещё одно озеро. Белый перетекает бирюзовый, бирюзовый – в оранжевый. Я бегу, и бегу, и бегу, и песок сыпется, сыпется, сыпется, и я думаю, думаю, думаю, ходил ли он здесь, когда думал обо мне и о Боге.

Нужно вернуться и пройти через монастырь. Так надо.

Высокие прохладные каменные стены, затхлый запах отсыревших красных ковров. Ертын-хайе бы понравилось, с какой тщательностью их чистят монастырские бабушки. Они с недоумением смотрят на мои босые ноги, но ничего не говорят.

Ничего, бабулечки, скоро и на моих ножках будет обувка, только позвольте мне дойти.

Когда мальчик сказал, что мне нужно обнять мою маму, я сразу поняла, что мне нужно прийти к нему. Сюда, где он когда-то жил.

Я не могу вернуться. Я могу путешествовать в любые страны и времена, побывать в любой точке планеты в любую эпоху, но лишь однажды. Это главное правило моего проклятия: в одной временной точке – лишь один раз за вечность.

И я никогда больше не смогу увидеть ни маму, ни отца, ни братьев, ни маленькую сестру, ни его, ни Андромеду, ни ту оглушённую мной белокурую девочку Юо. Я никогда не смогу обнять их снова, никогда не узнаю, как у них дела, и не смогу проверить, полюбила ли девочка Юо Дамиана и основали ли они первую в той стране школу глухих для глухих, как того хотели боги. Я не знаю этого и не смогу узнать. Я могу лишь помнить их – и улыбаться.

Единственное место, куда я могу возвращаться – и возвращаюсь раз за разом – это наша юрта. Её заполняют ковры – неизвестно, откуда берутся. В ней прорастают деревья – неизвестно, где коренятся. Раз за разом, тёплые старческие руки Ертын-хайе – единственное место в вечности, где мне всегда рады. Единственное место, куда я могу прийти. Дом по неволе стал заботами старушки домом по любви.

Все они. Все, кого я когда-то считала своими друзьями. Все, кого я имела отчаяние полюбить. Все они – лишь мираж в пустыне, лишь еле ощутимое воспоминание, лишь отражение в моих слезах.

Собаки, которых я считала своими детьми. Дети, показавшие мне, что такое любовь между людьми. Птицы, доказавшие мне существование дыхания Господа. Все они уплывают во тьму тысячелетий, а я остаюсь. Из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие.

Они умирают от голода, от отравы, от вируса, от инфекций, от ушибов, разрывов кровеносных сосудов, рака, чужого зла, стихии, случая – а я остаюсь жить. Это невыносимо. Я больше не могу.

Мне нужно сделать выбор. Теперь, когда мальчик подарил мне освобождение, мне нужно знать, как поступить. Мне нужен совет. И я поняла, что из всех тысячелетий, что я прожила, лишь он был достаточно мудр и близок мне, чтобы ответить на главный для меня вопрос. Поэтому я и пришла сюда.

Как бы я хотела, чтобы он сейчас сидел здесь рядом со мной. Мой самый лучший, мудрый Друг. Сначала нас разделяли пустыни, теперь нас разделяют столетия. Зачитанное до дыр письмо – это всё, что у меня осталось. Я сажусь на очередной соляной выступ, достаю из-под сердца истасканный папирус и смотрю на милые, добрые буквы любимого друга:

«Твоя доброта не знает, мой господин, что те, кто находятся вдали друг от друга из-за разделяющего их большого расстояния – что от многих различных причин всегда может произойти, – когда они хотят узнать или сообщить друг другу свои намерения и скрытые тайны – те, которые не каждый может понять, но только разумы, родственные обладающим ими, – то делают это при помощи письменных знаков.

Тем самым, находясь вдали, они близки; и будучи разделены, они видят и видимы; пребывая в молчании, они говорят и слышат; и даже если они спят, то бодрствуют, потому что их желание исполнено на деле; будучи больны, они здравствуют; сидя, они бегут; и я скажу даже, что если они мертвы, то продолжают жить, потому что не только настоящее могут сообщить письменные знаки, но и прошедшее, и будущее.

И здесь становится видно похожее согласие чувств, когда каждое из них по отдельности показывает свою силу и занимает место другого: вместо языка – рука и вместо уха – глаз. Вместо почвы сердца выступает бумага, которая в бороздах строк принимает желания, сеемые в ней, вместе с остальными многочисленными наставлениями, разнообразными значениями, разделениями и силами, которые находятся в письменных знаках – о чём по отдельности сейчас не время говорить.

Так же как тот, кто читает письменные знаки, через их красоту понимает силу и разумность руки и пальцев, написавших их, вместе с волей писавшего, также и тот, кто с пониманием рассматривает творения, видит руку и перст Сотворившего их вместе с Его волей, которая есть Его любовь.

И скажу по истине, что многие двери, полные разного рода различий, встречаются мне в этом месте. Но я не хочу их тебе описывать, из-за того, что не могу доверить эти вещи бумаге и чернилам, а также из-за тех, кому случайно придётся встретиться с этим посланием; ещё и потому, что смелые подчинят эту бумагу своей власти. Из-за этого я не могу говорить открыто обо всём.

И как видно, что есть вещи, которые бумага и чернила не могут сообщить, так же, очевидно, есть что-то, что творения, которые есть письменные знаки для дальних, не могут передать, выразив полностью волю Написавшего их, – и это, я скажу, Его природа.

Если чувственно воспринимаемое море, единое по своей природе, цвету и вкусу, когда к нему примешиваются многочисленные реки, имеющие различный вкус, не только не меняется согласно с их особенностями, но без труда полностью обращает их в свою природу, вкус и цвет, то насколько больше море умопостигаемое, безграничное и неизменное, которое есть Бог-Отец! Когда умы возвращаются к Нему, как реки в море, то Он полностью обращает их все в Свою природу, цвет и вкус.

Потому и существуют числа между телом, душой и умом – из-за различий в волях. Но исчезнут те имена и числа, которые приобрёл ум в результате движения.

И не просто потому, что исчезнут все различия, но они исчезнут потому, что не станет тех, кому они будут необходимы. Имена же и ипостаси Сына и Духа не прекратятся, ибо у них нет начала и нет у них конца.» ¹²

Да-да, я поняла. Впрочем, ты всегда ровно так и считал. Спасибо, что вновь ответил.

Но понимаешь, в жизни я видела больше земного, чем ты – ты же всегда больше видел Бога. И того, что всегда было под силу тебе, никогда не смогла бы достичь я, как бы я ни пыталась.

Можно видеть многое, но не видеть главного, и двери, о которых ты говоришь, для меня не то что закрыты: они мне даже не видимы.

Да, ты всегда был прав. Если я умру, я сольюсь с Господом. Потеряю имя, став частью Его. Но я не могу, не могу на это решиться! Я не могу больше, я устала жить, но я не могу позволить себе оставить старушку в одиночестве, как ты оставил меня.

Да, смерть для всех нас – это счастье, это праздник, конец страданий, но, послушай, ты исчез, а я осталась жить! Не год, не два – тысячелетия! Это было мучением. Мучение не знать, что я могу прийти к тебе и обнять тебя. Мучение знать, что, напиши я тебе хоть тысячу писем, ты не прочтёшь из них ни одно. И я не хочу, не хочу такой же судьбы для старушки, которая стала мне матерью, я не могу позволить себе быть настолько же неблагодарной. Я не могу оставить её, как это сделал со мной ты.

Но ты всегда был смертен. И всегда был близок к Богу. И всегда общался с ангелами.

А я бессмертна, и проклята, и смерть теперь – это мой выбор. Впервые за тысячелетия я получила право на неё согласиться. И не смогу.

Глава 10. Возвращение домой

Мария Луиза Вайсман (1899-1929) «Возвращение домой»

из сборника «Лесное сердце», пер. А. Чёрного

Не узел ли берёзовых ветвей меня принёс?

Ступни врастают усиками в корневые сети.

Запруды глаз накрыло облако стрекоз,

И тёплый ветер выдыхая на рассвете,

Я отправляю мягкую волну

По никнущим соцветиям волос.

Побеги пальцев в полудрёме гну,

Подмышкой приютив снующих ос –

О, я была – и лес, и глубина, и звук,

Мои ресницы вяли вечерами.

Ты слышишь: далеко, как дятла перестук,

Моё лесное сердце за холмами.

__________

Когда я был маленьким, мы с родителями ездили на горные озёра в пятидесяти трёх километрах от нашего города. Я помню не так уж и много. Помню лазорево-янтарных зимородков: они пикировали в воду и выныривали с мелкой рыбёшкой во рту. Помню запах смолы в лепестках шишек голубой ели – я выковыривал её и ел тайком от родителей. А ещё я помню синеву воды, от которой кружится голова. Воды настолько прозрачной, что хочется рыдать. И сколько бы тебе ни было лет, тебе кажется, что войдя в эту воду даже по самую макушку, ты продолжишь дышать. Потому что если не в этой воде – истина жизни, духа и красоты, то в чём вообще.

Когда я смотрю в глаза моей дочки, я вижу в них не зрачок и радужку, а два водоёма из тех мест. И мне становится так страшно. Потому что это моё дитя, но у меня нет ни малейшего ощущения, что я хоть как-то оказался причастен к созданию этого существа. Я так люблю её, что без задней мысли отдал бы за неё жизнь и перерезал бы глотку каждому, кто посмел бы её обидеть, но я ни чуточки её не понимаю.

Лена справляется лучше. Она успокаивает меня, говорит, что всё хорошо, и «у всех папочек бывают такие проблемы, не волнуйся, ты отлично справляешься, ты самый замечательный отец на земле», но я же вижу, что между мной и дочкой есть какой-то непреодолимый разрыв. И это она ещё маленькая. Что же будет, когда ей будет шестнадцать.

И всё равно, конечно, я пытаюсь. Стараюсь изо всех сил. Купаю её, мою златокудрую головку, вожу в лес смотреть на птиц и белочек. Недавно нам встретился мекающий оленёнок без мамы. Мы спрятались за кустиком, и я сказал доченьке, чтобы не выходила: «Оленёнок может испугаться, а его мама наверняка где-то неподалёку. Давай просто посидим и понаблюдаем, чтобы с ним всё было хорошо». Юо кивнула, но, конечно же, не выдержала и пяти минут.

Доченька выбралась из нашего укрытия и пошла прямиком к оленёнку. Он подпрыгнул, согнув коленки, и приготовился удирать – Юо же остановилась и просто протянула ладошку. Оленёнок посомневался, но всё-таки боязливо подошёл к ней. Обнюхал ручку, подобрался поближе. Обнюхал платье, кудряшки, щёчки – и вдруг как лизнёт! Захохотала Юо колокольчиками на весь лес, а оленёнок так и принялся усиленно обмазывать парнокопытными слюнями всю мою хихикающую дочку. Вскоре из кустов раздался протяжный зов, и оленёнок засеменил к маме. И слава богам: я не раз видел, как олени до смерти забивают копытами даже крупных животных, посмевших приблизиться к их дитёнку.

Но с моей доченькой так всегда. Юо не обижают ни птицы, ни животные. Когда я брожу по лесу один, мне даже самый захудаленький гриб не попадается. Если же мы идём гулять с Юо, то под каждым листиком находим грибочек, на каждом кустике – россыпь ягодок, на каждом деревце – неведомую птичку, на каждой тропинке – ежиное семейство.

Лена, конечно, не раз рассказывала, мне легенду об истоках их рода. Якобы её прапрапрапра…дед пошёл как-то в лес охотиться на вальдшнепов, но вместо квоканья этих птиц услышал голос поющей девушки. Он привязал собак к дереву и пошёл на звук.

Его немало водило по лесу, пока он не увидел сидящую на упавшем дереве босую девушку. Она пела, рассеяно водила пальцами по длинным распущенным волосам, и слёзы потоками стекали по её бледной коже. Заметив его, она закричала так дико, так истошно и вопяще, что на пару минут он лишился слуха. Обескуражив, девушка подошла к нему и долго-долго смотрела в его глаза, будто принюхиваясь: свой или чужой? А затем упала к нему на шею и начала рыдать.

Он обнимал почти прозрачное девичье тело и пытался понять, как же ему поступить. Пальцами он ощущал мурашки на её коже, из чего сделал вывод, что она замёрзла, и надо срочно её согреть. Девушка лишь сильнее прижималась к нему и захлёбывалась в рыданиях, будто всех океанов мира не хватило бы, чтобы сравнить их с потоком её слёз. Она пыталась вдохнуть, но задыхалась, и лишь сильнее содрогались её рёбра, и лишь сильнее текли из её глаз прохладные ручьи.

Он завернул её в свою кожаную охотничью куртку и повёл обратно, к себе домой. По пути он вспомнил про собак и проложил путь через то место, где их оставил. Что было, в принципе, напрасно. Он спешил к весёлым, виляющим хвостикам, а наткнулся на разодранные в мясо глотки тонконогих любимиц. И увидев их, девушка опять завопила, и засмеялась, и завопила, и дед Лены не знал, как её угомонить.

Он привёл её домой, и они стали жить, как муж и жена. Трудно было. В первый день он хотел накормить её традиционной для этих мест жареной бараниной. Это привело лишь к тому, что в итоге он убирал рвоту, растёкшуюся по всему полу, пока она забилась в угол, как испуганная дикая птичка, и вновь дрожала в рыданиях.

Когда он мыл её волосы, она то ласкалась, то шипела на него, как кошка, и он вообще не мог понять, что же ей всё-таки нужно, хотя изо всех сил пытался.

О том, чтобы она стала «примерной женой», не могло быть и речи. Когда он попросил её приготовить что-то, она выбежала из дома – как была, босая – и вернулась домой с гнездом соичьих яиц, двумя огромными слизнями и сборищем лягушат в подоле платья. Улыбаясь во всю ширь, вывалила всё на стол, с дикой радостью побежала к нему, рухнула на колени и стала тереться шеей об его ногу: «Ты доволен, мол, хозяин? Тебе нравится?» С тех пор он предпочитал заниматься готовкой сам.

Когда она забеременела, их дом превратился в лесной приют. Она притаскивала всё, что находила (и как только она это находила?): птенцов, выпавших из гнезда, кротов с перебитыми лапками, лисиц с облезшими мордами, ласок с обкусанными ушами. Видя очередного енота, он лишь вздыхал и молил богов о терпении.

Соседи, конечно, считали, что она не в себе. Не понимали, почему он не выбрал какую-нибудь добрую хорошую девушку из местных. Они ведь и фигуристые, и готовят, и посмеяться с ними можно, да и вообще девчонки – хоть куда. А он зачем-то выбрал ходячую небылицу, которая только и делает, что рыдает, поёт и таскает домой всякую больную живность.

А он был счастлив, по-своему, но счастлив. Конечно, по большей части она вгоняла его в депрессию, потому что сама из неё никогда не вылезала, но он считал, что мало кому в жизни так везёт, как ему, и всеми силами боролся с трагизмом. Иногда у него даже получалось.

Например, несмотря на бледность, она любила солнечные лучи. Не само солнце, а именно лучи, их игру. Любила смотреть, как они прорезают листву, выковыривая на стенах причудливые узоры. Любила смотреть, как они разлетаются в стороны вместе с брызгами, когда она прыгала в лужу. Поэтому однажды, вернувшись с покупками, он подарил ей маленькое зеркальце в обрамлении ивовых прутиков. В тот час их любовь была истинно взаимной.

На последних неделях беременности, когда ей было совсем тяжело ходить, она сидела у окошка с зеркальцем и ловила им солнечные лучики. Пускала по комнатке солнечных зайчиков, и они отпрыгивали от ласок, белок, зябликов и полевых мышек.

У них родились три девочки. Удивительно было, конечно, что настолько хрупкое существо может выносить тройню, но чудеса случаются. У них была счастливая семья.

Несмотря на то, что женой эта девушка казалась никудышной, было бы трудно найти для девочек лучшей матери. Она воспитывала их со всей мудростью, которая только доступна женскому существу, а те приёмы, которые отработала на лесных зверях, применяла, когда девчонки сдирали коленки и подцепляли занозы.

Так продолжалось счастливых три года. Счастливых три года они были счастливой семьёй. Она не плакала, он не был в депрессии, девочки росли и изучали мир.

Но однажды вечером, в грозу, по её щеке скатилась слеза – и это стало точкой невозврата.

Не было ни вины, ни повода. Девочки – всё такие же чудесенки, он – всё такой же непогрешимый, образцовый муж, но не смогли они построить из улыбок и заботы плотину для великой реки.

Она принялась плакать каждый вечер, и с каждым днём всё пуще, всё хлеще, всё беспощаднее. Их грела надежда, что утром ей станет полегче, но с каждым рассветом она лишь холодела. Порой казалось, что она и вовсе их не узнаёт.

Полчаса, час, пять часов, сутки. Девочки кричали, жались к ней, требовали материнского внимания, но она ничего не могла с собой поделать, и лишь рыдала взахлёб, сутки напролёт, прерываясь лишь на хлипкий, недолгий сон.

Она всё меньше ела. Тосковали по ней солнечные лучи; бесхозно, забыто дожидались зазнобу под окнами. Один за другим погибали в клетках животные. Любимцы, которых она лечила и сберегала от ненастья, болезней и злой судьбы, уходили из жизни, пустым взглядом пробуравливая прутья. В доме тучнел гнетущий душок.

Он пытался. Он правда пытался, он старался, он пытался изо всех сил, он любил её, но всё было тщетно. Она чахла на глазах, и никто не мог понять причину, и никто не мог ей помочь.

Однажды ночью после того, как он в очередной раз несметное число часов подряд пытался успокоить её рыдания, он рухнул на кровать и заснул. Девочки примостились к нему рядом. Она накрыла их лоскутным одеялом и легла в ногах. Все были измождены донельзя и спали крепко, как никогда.

Наутро проснулись – солнцем была залита комната. Девочки с удивлением нащупали в своих косах берёзовые веточки. На столе покоилась большая чаша с земляникой, ежевикой, морошкой и костяникой. Перебиты были все животные в клетках, все птицы валялись искривлёнными трупиками, скукоженными от судорог предсмертной агонии.

И её нигде не было.

Ни на кровати, ни в доме, ни во всем дворе.

И зеркальце в ивовой оправе тоже пропало.

Вот и всё.

Она не вернулась. Они больше никогда её не видели. Только изредка девочки находили навешанные на дверь дома берёзовые ветви, сплетённые с веточками крупных лесных ягод. Ему же она приносила и оставляла на подоконнике собачьи зубы. Каждый раз, наталкиваясь на вырванные клыки, ему неудержимо хотелось встретить её ещё раз, лишь чтобы со всей дури накричать: «Зачем?? Зачем ты это делаешь?!»

Ему казалось, что если он встретит её, то наконец выскажет всё, что накопилось. Всю обиду – и за себя, и за девочек, всю боль, всё непонимание, всю злость за эти бесконечные собачьи зубы, которые она, видимо, оставляла на память об их первой встрече.

Но правда заключалась в том, что если бы он встретил её ещё раз, то лишь ещё раз бы убедился, что нет у него над ней никакой власти. У неё же в руках – вся его жизнь. Поэтому она не возвращалась, а он просто жил, пытаясь по мере своих сил вырастить девочек достойными людьми.

И у него получилось! А потом у девочек родились ещё девочки, у тех девочек – ещё девочки. И одной из этих прапрапрапра…внучек и стала моя Лена.

Я не знаю, верить ли этой легенде. Конечно, только глупец станет отрицать, что у Лены и её погибшей сестры Данайи от природы волшебные, какие-то почти нечеловеческие голоса. Собственно, я бы соврал, если бы сказал, что изначально влюбился в Лену не за её голос. Но всё-таки мы же взрослые люди, и верить в легенды про лесных женщин – это как-то… Ну не знаю…

И всё же я не слеп и не могу не замечать, что волшебство, таившееся в Ленином голосе, передалось и Юо. Вот только её внутреннее волшебство наслоилось на внешнюю магию, и у моей глухой доченьки, не способной чётко артикулировать ни одного слова, всё древнее, водно-лесное волшебство перетекло в глаза.

Столько песен сложено о глазах возлюбленных! Всем понятно, как должен реагировать человек, когда его завораживает взор его любимой. Но что делать, когда ты боишься глубины глаз собственной дочери, нигде не сказано, и я понятия не имею, что мне с этим делать и как мне с этим быть.

Если с Леной мне как-то уже попривычнее – как-никак, я познал её уже во всех возможных смыслах – и в бытовом, и в библейском – то как мне понять Юо, я и правда ума не приложу.

Я много думал об этом и решил, что, наверное, на самом деле, мне и не нужно вовсе её понимать. Достаточно будет, если я просто буду её любить и давать ей всё необходимое по мере своих возможностей. Ведь тот легендарный прадед тоже не нашёл лучшего выхода. Неужто я мудрее него.

На днях мы гуляли с ней, пошли на площадь купить её любимые апельсины – и тут подбегает тот мальчуган, Дамиан, сын городской главы. Худющий, глаза большущие, ресницы длиннющие – в общем, красавчик, каких свет не видывал. Подбежал и весь как-то замялся, застеснялся, щёки покраснели, руки прячет за спиной.

Я спрашиваю его: «Привет, Дамиан! Ты чего?»

И тут он подходит чуть ближе, достаёт руки из-за спины и протягивает моей белокурой дочурке маленькое кругленькое зеркальце.

У меня, конечно, сразу внутри взыграло отцовское: «Да ты куда ты полез?? К моей крохотулечке! Да ты даже усов не бреешь ещё, оболдуй лохматый!» Всего этого я, конечно же, не произнёс – и слава богам, потому что иначе бы не заметил, как просияла моя красавица. Она аккуратненько взяла из его ладошек зеркальце и поднесла его к солнечным лучам. По лицу мальчика забегали солнечные зайчики.

Они сели на площадную твердь и стали играть с чудо-подарком. Я хотел повозмущаться и разогнать их: ещё чего, дружить с сыном главы города, который невинных девушек ни за что, ни про что вешает. Как бы не было беды!

Но потом я посмотрел на мою солнечную доченьку, перевёл взгляд на очарованного ей пацана и понял: «Да кто я вообще такой, чтобы им мешать».

Сел неподалёку, наблюдал за детьми и попросту, всем сердцем чувствовал любовь.

__________

– Аэй, Мелайна, аэй!

Да не жаль тебе в жертву мечту приносить ради дряхлой старухи? Неужели не ёкает сердце, что усталость нести соглашаешься до заката мира Господнего? Мелайна, вечный покой – лишь пожелай! – наступит через вздох. Лишь шаг до безвременной колыбели. И ты выбираешь остаться со мной? С одинокой старухой?

Корявая развалина! Мне же смерти вовек не видать, как своих ушей!

Меня презирают боги, меня ненавидят люди, Мелайна. Они приходят ко мне с мольбой, а внутри раздирает их ненависть. Они же, как крысята в клетке: звериным нюхом чуют, что их судьба – в моих руках, и заискивают, и хнычут, и грозятся – а сами только и думают, как бы мне глаза выцарапать. И молятся мне, и презирают. Им кажется, что раз боги говорят со мной, я выше их, богаче, счастливее. Горькое, глупое заблуждение!

Да разве ж я сама хотела такой судьбы? Хоть кому-то была бы бессмертная жизнь мила под ношей такого дара?

Мелайна, ты же знаешь, как тяжело, когда тебя хлещет людская ненависть. Вспомни про шею хоть свою, до сих пор ведь вон полоса не затянулась. Неужели тебе показалось этого мало?

Боги не любят нас, Мелайна. И никогда не полюбят. Мы для них – расходный материал. Всего лишь посредники. Мы нужны им лишь потому, что нашими руками они насаждают свою волю – вот и всё. Наше с тобой счастье не входит в божественные планы и расчёты. Передатчик лишён судьбы и души.

Ушедшим же незачем роптать, доченька. Нет там ни боли, ни му́ки, ни сомнений, ни страха.

Как светел мир вне тела!

Аэй!

Как радостно небытие!

Ну как же ты можешь ради меня отринуть долгожданную смерть? Сколько же сил и стойкости ещё тебе понадобится? Не бывает жизни без бурь и без боли, так неужели ты пойдёшь на страдание ради меня? Чтобы я не осталась наедине с вечностью? Чтобы не было мне одиноко?

А не движет ли тобой тщеславие?

Никто не воспоёт твой подвиг, не сложит гимнов, не полюбит тебя.

Навечно лишь юрта да я, бесконечно – лишь воля богов да просители без числа и продыха.

Подумай, Мелайна. Решение займёт один миг, пожинать плоды будешь вечно.

– Угомонись же, Ертын-хайе, что же ты со мной, как с маленькой. Квохчешь над моей судьбой, будто бы не знаю я, на что иду.

Посмотри на звёзды, Ертын-хайе. Даже у Малой Медведицы есть мать. Вечно вдвоём на ночном небосклоне. Ни старшая малышку не бросит, ни юная медведица не покинет матери. Разве ж мы с тобой не найдём сил и смелости быть подобными небесным хранительницам?

Как и они, мы с тобой – вдвоём – неба путницы, богов спутницы – аэй.

Не гони меня, Ертын-хайе. Пойдем лучше чай пить. Я так тосковала по дому.

Я остаюсь с тобой.

__________

Нет, ну конечно.

Фух, ну и жара.

Нет, ну конечно, а на что ты надеялась вообще. Что сегодня он такой: «Ой да, моя любимая жёнушка! Лечу к тебе на крыльях Амура! Я поставил тебе лайк! А теперь подарю и поддержку! В кои-то веки!» Мда, детсад.

Катастрофа, пот градом. Как бы ещё сейчас дождь не влил. Хоть бы успеть домой.

Ну то есть я, конечно, до последнего надеялась, что он хотя бы спросит, какой корпус. Но нет, зачем. Всё сама. Всегда всё могу сама.

Ух, хоть бы чуть-чуть ветерок подул!

А ведь тут пятнадцать корпусов! И парк посередине! Вот даже если бы он мне соизволил такси заказать, то куда бы оно приехало? Прямо в шестой корпус у входа с гордой весёленькой табличкой «Морг»?

Господи, уже никаких нервов не хватает. Ни злиться, ни обижаться.

Ну ладно уж. Буду сильной и независимой. Впрочем, как и все замужние женщины, которых я знаю. Или как в принципе все женщины.

Иногда я думаю, сколько мне нужно для жизни сил? Хватит ли мне того запаса, что у меня есть? Вирус по ощущениям съел половину меня, но ничего: увижу сыночка – быстро восстановлюсь.

Порой говорят: «побитая судьбой». Немилость судьбы многорука, многолика. Ходит, шикая зазубринами зубов, злыдня-богиня – всегда где-то рядом и всегда невидима. Никогда не знаешь, с какой стороны и когда ударит. Никогда не знаешь, рухнешь ли замертво от удара или всего лишь чуть-чуть пошатаешься.

И живёшь

с пониманием,

что жизнь

коротка.

И идёшь

в ожидании

нового

пинка.

Но ладно, хватит ныть, а то сейчас как вольёт, и всё. И пневмония, только выбравшись из лёгких, скажет вновь: «Калиспера, агапи му».

Так всё-таки странно смотреть на город и идти по нему. Вот ты выходишь из больницы, где медсёстры выбиваются из сил, регистрируя бесконечных новых пациентов, а город будто и забыл об этом.

Солнце, молодёжь на скамеечке пьёт пиво и вишнёвый сок Rich, шутят про какого-то Гнома Гномыча. Какой-то новый мем?

Так всё-таки странно. Главный вопрос в городе – поправки в конституцию, а в минуте ходьбы, за больничной стеной, люди толпами ловят последние вздохи.

Ладно, забудь. Забудь! Сыночка сейчас увидишь наконец. Тучи жуткие, конечно, хоть бы успеть. Вот, уже почти дошла.

Когда успели домофон поменять? Стильный, серебристый! Это, значит, уже и рабочие вышли? Как-то слишком уж быстро…

Вот и ступеньки до квартиры. Лестничные пролёты: один, два, три, четыре.

Музыка? Теперь у нас играет музыка? Из нашей квартиры? Множатся причуды алкоголизма. Боже, пожалуйста, дай мне сил и терпения. Хоть бы потише включил, зачем же так громко. Соседи потом начнут…

Ладно. Успокойся. Сын. Ключи.

Вставляю в замочную скважину, музыка резко затихает. Что происходит вообще?

Открываю дверь.

– ххххххххЭЙ! ДАЙ МНЕ УДАРНЫХ!

Бит Монатика… Наша с ним песня?

На всю прихожую развешены яркие бумажные буквы: «УРА! МАМА ДОМА!»

Жасмин… Сыночек и муж… Танцуют с жасмином! Мой любимый! Повсюду жасмин!

Сыночек прыгает: «Мама! Мама дома!! Мама мама моя мама пришла!»

А он танцует, как египтянин, дурашка, ну что за дурашка. Сын убегает танцевать, а он подходит, смотрит в глаза, как раньше, и выдыхает: «Ты бы знала, как я по тебе скучал». Господи… Неужели я дома?

Танцуем!

– Они просили, скажите на милость, сестрицы и братцы. Что вначале появилось: музыка или танцы?

Мальчишки замедляются и опускаются, опускаются….

– А – ответ простой. Ещё никто не видел такой красоты. Давай танцуй, не стой, ведь… Вначале появилась ТЫ!¹³

Подпрыгивают, показывают на меня и бегут обниматься.

И я так счастлива!

И мы танцуем, и прыгаем, и я так счастлива, так счастлива, и так люблю их, и так счастлива, я так рада, что вернулась, я так рада, что они у меня есть.

Он смотрит на меня так, будто мы только познакомились. Как же я по нему скучала. По нему по такому.

Сыночек бегает, схватил где-то сырник, жуёт и танцует, и прыгает, и скачет, и дурачится.

Песня заканчивается, мы бухаемся на пол.

Я так люблю их.

Ухх, отдышаться бы. Мои мальчишки хохочут, я улыбаюсь и глубоко дышу.

Хорошо, тишина, и мои любимки рядом.

О, за окном громыхнуло. Сейчас дождь пойдёт.

– Тяф!

?

Это на улице?

– Тяф, грррр, тяф!

Показалось? Или соседи завели собаку?

– Тяф! Тяф! Миимм мииммм тяф!

– Вам не кажется, что где-то собака лает?

Так, а что это они так улыбаются??

– Мамочка, мамулечка, знаешь…

– Тааак….?

– Дело в том, что пока тебя не было, у Роки оторвалась лапка…

– Бедненький! Надо зашить?

– Да, надо, но папа…

– Тяф!!!!

– Но папа не умеет шить…

– И чтооооо…?

– И поэтому теперь с нами живёт настоящий Роки! Самый самый живой настоящий, мамочка!

– ЧТООО!О!О!ОО!О!!!!!!

– Мамочка, пойдём скорее!!! У него всё живое: и хвостик, и шёрстка, и лапки! Даже какашки самые настоящие и вонючие!!! Мама, и он пердит даже!!! Щенок, а вонюче!!!

– Вот ещё новости! Как вы вообще такое решили без меня! Это ж вы на меня теперь все какашки свалите!

– Зайчоночек, он супер лапочка, ты влюбишься, пойдём смотреть скорей.

Он меня не называл «Зайчоночек» лет так сто. Кажется, со второго месяца беременности. Вот знает ведь!! Вот ведь знает!

– Ну пойдёмте смотреть скорей, что вы прячете его в душной комнате!!

Заходим, а там…

Лопоухая дворняжка. Крохотный щенёночек. Пушистый до невозможности. Лапки в раскоряку, задирается.

– Тяф!!!

Ну вот как такого? Ну ведь сейчас полюбишь его, а потом больно будет, ведь точно больно будет, ну как…

– Гррррр тяф!

Лапочка маленький, иди сюда скорее обниматься. Да какой ты сладкий, да какой ты пушистый, ты мальчик? Ути хороший мальчик, ты будешь тоже моим сыночком, да? Ты будешь нашим другом, вырастешь, будешь сильным псом. Да ты ещё молочком пахнешь, ребёночек совсем! А лапы-то какие большие! Ууууу, суровый пёёёёёс! Глаза кааааарие, ну вообще красота. Ай, не надо мне лицо лизать! Ай, не надо! Не надо, говорю, я ещё коронавирусная! Зачем прыгать! Ааааааа не таскай мне волосы! Отпусти! Вот возюка-капука, вот это пушистая детишка! Ну какой лапочка, какой хорошенький, я уже его люблю.