Продолжение главы: я, мама, бабушка, Мудровы
В 1955 году Мудровы вернулись из Германии и, получив две комнаты в новом добротном кирпичном доме, поселились на улице Детской недалеко от Гавани на Васильевском острове. В большой трехкомнатной квартире на четвёртом этаже у них было две комнаты, каждая метров по двадцать. Маленькой мне казалось, что семья тёти Наташи живёт роскошно! Из Германии они привезли немецкую мебель и на продажу – пианино из светлого дерева. Пианино какое-то время стояло в одной из комнат и придавало жилищу Мудровых одухотворённость, исчезнувшую вместе с проданным инструментом.
В застеклённом полированном серванте красовались умопомрачительные сервизы: чайный китайский, обеденный саксонский и для вина – красно-белый из венецианского стекла с фигурками женщин, поддерживающих чаши. Немыслимой красоты и, похоже, стоимости!
Мама и тётя Наташа были дружны, и, когда Мудровы появились в Ленинграде, тётка часто бывала у нас, а мы у нее. Ее старший сын Шурка дважды жил в нашей семье по целому году.
В первый раз тётка привезла его в Ленинград из Благовещенска-на-Амуре в году пятидесятом-пятьдесят первом.
Двоюродному брату было лет одиннадцать-двенадцать, характер живой,
деятельный, энергии переизбыток, поэтому буянил он с размахом дикого неодомашненного ребёнка. Маму вызывали в школу, жаловались, что Шурка с ещё одним жеребёнком обоссал все стены уборной – состязались, кто выше сикает. Ей бы спросить – кто ж победил? – но сил и лёгкости не хватило. Своих девочек воспитывать проще.
Бабушка жила с нами, хватала ремень, но Шурка ее не боялся, выворачивался из женских рук, и назавтра маму опять вызывали в школу попенять за его свершения.
Обратно в Благовещенск-на-Амуре Шурку возвращал папа, которого чуть ли не специально послали в командировку на Дальний Восток, дабы избавить семью бесценного специалиста от проделок новоявленного вождя краснокожих.
Во второй раз Шурку прислали к нам, когда Мудровы жили в Германии. Он окончил в Берлине восемь классов, дальше дети советских военнослужащих уезжали доучиваться на родину. Шурка жил у нас зиму 1954-1955 годов, учился в девятом классе.
Отступление: папа и Шурка
Папа Шурку очень любил. Ему не хватало сына, о котором он мечтал всю жизнь. Их привязанность была обоюдной. Дядя Мома! Дядя Мома! – Резонирует возглас с Шуркиной интонацией. Отец любил разговаривать, вернее, рассказывать, вещать, и чтобы слушали внимательно – внимали. А с Шуркой никто до папы не разговаривал, ничего ему не рассказывал, поэтому парня заворожили рассказы о тайге, изысканиях, путешествиях. До восьмого класса Шурка даже книжек не читал – дядька Мома открыл ему мир, где были востребованы сильные характеры и настоящая мужественность.
Летом отец взял племянника в экспедицию куда-то в Сибирь, и Шурка влюбился в поле! Осенью вернулся к родителям, и те изумились, как изменился парень. После школы Шурка поступил в Горный институт, и папа гордился этим. Ещё бы! Шурка шёл по зарубкам, намеченным дядей Момой. Племянник жены, ставший почти что сыном!
После окончания института ему предложили остаться в аспирантуре. Он пришёл к дядьке посоветоваться. Поступить в аспирантуру означало стать кандидатом наук, доктором, возможно, профессором – по мнению отца – слишком быстрая карьера для недавнего шалопая. Ты ее заслужи, аспирантуру! Погорбать в поле, потопчи землю ногами, докажи людям, на что способен…
– Со свиным рылом в калашный ряд? – Усмехнулся отец.
Шурка развернулся, вылетел вон, отказался от аспирантуры. Защитив диплом, он с женой, как и он, закончившей Горный, улетел в Магадан на золотые прииски. Он вступил в партию, стал главным инженером крупного месторождения, сделал карьеру – отец старался следить за ней.
В Ленинград молодые Мудровы приезжали редко. После второй женитьбы отца мы с ними почти не виделись, как, впрочем, и с теткой. Папа переживал, винил одного себя, но не пытался помириться с племянником.
– Почему? – Как-то спросила я.
– А он не простит, – ответил папа.
– Откуда ты знаешь? – Усомнилась я.
– Такие слова не прощают, – покачал головой отец.
Тогда я не знала, что в юности он не простил двоюродной сестре унизительных слов и навсегда! – боже мой, навсегда! – порвал родственные связи с кланом Вязьменских.
Простил он себя когда-нибудь за брошенное в запале Шурке? Надеюсь, простил, я знаю, прощать необходимо всегда, особенно, себя самого. Прощать, чтобы радоваться прожитой жизни, вспоминать ее всю и принимать такой, какой она была. С ошибками и падениями.
Несколько лет назад мы с сестрой Наташей побывали у Шурки. Ему было шестьдесят шесть лет. Он был стар, сед, перенёс инсульт. Сидел на кухне на сундучке, с трудом двигался, опираясь на палочку. Рука висела парализовано, но он улыбнулся мгновенно и щедро, как в детстве, и прижал меня к небритой щеке, и мы оказались с ним в едином пространстве жизни – старые кровники с переплетающимися корнями.
– Шурик, ты помнишь, почему был обижен на нашего отца? – Не удержалась я.
– На дядю Мому? – Переспросил Шурка. – Я никогда не обижался на него.
– Да? А папа всегда считал, что обидел тебя, и ты не простил ему резких слов, – я пыталась поймать невысказанное на постаревшем лице брата.
– Не помню, не знаю, – повторил Шурка. Он действительно не знал, о чем я.
– Почему ты не звонил ему? Не встречался?
– Жили в Магадане. Редко приезжали сюда. Жизнь развела, – отмахнулся он.
Знаешь, папа, я поверила Шурке. Он не помнил твоего калашного ряда, он выстроил свой – с иными калачами, пирогами, сбитнем. Но дорогу туда указал ему ты, и он по-прежнему называет тебя дядей Момой.
Продолжение главы: я, мама, бабушка, Мудровы
Кроме Шурки у нас часто гостила бабушка, наезжая из Москвы. Бабушка овдовела в пятьдесят один год, не имея жилья и средств к существованию. Обе дочери звали ее жить с ними, но обеих содержали мужья, а оказаться на иждивении зятя бабушка не желала. Только что правила в собственном доме, руководила мужем, семьёй, а тут идти в чужой монастырь…
После смерти деда бабушка уехала в Москву к давнему поклоннику – Александру Николаевичу Калинину. Он тоже был вдов и в придачу к руке и сердцу предложил прекрасной Евгении военную пенсию и жилплощадь в столице. Знакомы они были по Ташкенту. Чуть ли не против дома Бочарниковых находилось военное училище, которое готовило лейтенантов для Красной армии. Молодые курсанты, среди них Тихон Мудров, поголовно влюблялись в юную Наташу Бочарникову – тётка и впрямь была ярко и броско красива, а офицеры постарше, преподававшие или руководившие училищем, отдавали должное величавой красоте ее матери, Евгении Александровны.
Летом не то пятьдесят третьего, не то пятьдесят четвёртого года мама поехала в Москву и взяла меня с собою. Ночевали мы у кого-то другого, а днём гостили у бабушки. Они с Александром Николаевичем жили в центре Москвы в новом сталинском доме в большой светлой комнате, которую отставной полковник получил, выходя на пенсию. Посредине комнаты от двери до окна мелом была проведена жирная линия.
– Разве дома можно рисовать классики? – Простодушно поинтересовалась я.
– Это не классики, – улыбнулась бабушка. – Мы с Александром Николаевичем поделили комнату пополам. Это сторона моя, а вот та – его. Не заходи туда, пожалуйста. Ходи здесь, – велела она.
– Ходи, где хочешь, Машенька, и там, и здесь, – вмешался Александр Николаевич. – Иди сюда!
Я посмотрела на обоих, на молчавшую маму и пошла ровнёшенько по меловой полоске, стараясь ставить ступню за ступней прямо на линию. Трое взрослых заворожено следили за экзерсисом ребёнка.
– Хочешь банана? – Спохватилась бабушка.
Никогда не виданный мною фрукт смешно очищался от кожицы – р-а-а-а-з, оставалась голенькой белая серединка, немного упругая, прохладная и сладкая. Вкусно!
– А смотри, какие конфетки у меня есть! – Бабушка протягивала на ладони несколько белых малюсеньких горошин. Я осторожно взяла одну.
– Бери все, они полезные, – настаивала бабушка.
Горошина мне не понравилась. Она не походила на конфету, к тому же бабушкино словечко полезные легонько подмигивало, что вместо сладости мне подсовывают таблетку или что-то лечебное.
– Выпьешь их – станешь сильной здоровой девочкой, – не отставала бабушка. Тут уж совсем понятно, что ничего в них вкусного нет.
– Мама, Маша не хочет. Оставь ее, – сказала моя мама своей.
– Таня, гомеопатия не повредит. Надо только пить регулярно, по часам, – упорствовала бабушка.
– Лучше пойдём на Красную площадь, – решила мама. – Погода отличная!
Красная площадь была без конца и края, пятилетнему ребёнку взглядом не охватить. Посреди площади стоял Мавзолей, там Ленин со Сталиным лежали, и очень хотелось посмотреть на них.
– Нет, – сказала мама, – видишь, какая очередь? Невозможно стоять на улице целый день. Мы приедем сюда в другой раз. Когда ты станешь постарше.
Но мама ошиблась. Ни она, ни я никогда в Мавзолее не побывали. Кроме как в пятилетнем возрасте, я никогда не стремилась взглянуть на мощи вождей, а маме больше не довелось побывать в столице.
Назавтра упрямая бабушка опять угощала меня бананом. Я надкусила белую сладковатую плоть, и язык наткнулся на давешние гомеопатические горошинки. Я молча выплюнула изо рта разжёванную массу.
– Это семечки банана, – воскликнула бабушка, – их можно глотать! Зачем же ты все выплюнула?
Но бабушка была родной, при ней позволялось выплюнуть в ладошку, что я не в силах была проглотить! Я помнила наставления мамы…
Наша семья симпатизировала бабушкиному второму мужу. Великая Отечественная война закончилась недавно, и уважение, которое испытывали к военным в Советском Союзе, было незыблемо. Александр Николаевич вышел на пенсию в звании полковника и, несмотря на то, что сам не принимал участия в боевых действиях, а только руководил военным училищем в тылу, без подготовленных им лейтенантов, победу, возможно, завоевали бы, скажем, на неделю позже. Согласитесь, семь дней мира вместо недели кровопролитнейшей в истории войны стоят неимоверно много, так что Александр Николаевич честно заслужил почтение окружающих!
В своей светло-серой полковничьей форме с каракулевым воротником и такой же папахе с красным околышем Александр Николаевич выглядел по-настоящему импозантно. Папа безмерно уважал его и ненавязчиво сочувствовал. Мама принимала приветливо и радушно. Но… (и лично к нам это не имело отношения) бабушке трудно с ним было жить. Трудно – деликатный эпитет для жизни пятидесятилетних с гаком людей, обитающих в общем пространстве одной единственной комнаты, разделённой мелом, как классная доска во время контрольной работы.
Бабушка была ровным и спокойным человеком. Мы с сёстрами никогда не слышали, чтобы она разговаривала громким голосом. Тем не менее, бабушка тоже, была полковником. Тихим, непреклонным полковником. А, когда у двух полковников нет ни одного рядового, то кем им командовать?
Из размелованной комнаты бабушка уезжала к дочери в Ленинград. На Марата отдельной кровати для нее не было, и бабушка спала вместе со мной, младшей внучкой. Отец болел туберкулёзом в открытой форме, к тёще относился с сарказмом, едва-едва заслонённым инжирным листком – ох уж этот Мом, бог иронии и насмешки! – и бабушка предпочитала приезжать летом, когда зять отправлялся мерить шагами и теодолитом сибирскую тайгу.
Два лета в начале пятидесятых годов бабушка ездила вместе с нами в деревню Волосковичи, что находится в Лужском районе Ленинградской области.
Мне было года три, и подробности летнего отдыха я почти не помню, но название Волосковичи вызывает такую нежность и грусть у моих старших сестер, что за долгие годы и я научилась чувствовать то же самое.
Волосковичи – я сижу в зеленой траве, а чьи-то руки протягивают мне букетик спелой земляники.
– Держи! Правда, красиво? Ешь красные ягодки, зеленые не надо.
– Мила! Не давай Маше неспелую землянику, – раздается голос мамы.
– Вот. Ешь. Эти можно. – Мамина рука, полная исчерни-красных ягод, протягивается ко мне. Я опускаю лицо в ее ладонь и губами по ягодке втягиваю в себя сладкое духовитое чудо…
Волосковичи – серый с большим желтым клювом гусь, шипя, надвигается на меня. Я одного с ним роста, и он вот-вот защиплет меня до смерти или унесет на крепких крыльях в дальний лес к Бабе-Яге. Как мальчика из сказки.
– А-а-а-! – в ужасе кричу я. Гусь, наклонив голову и приспустив крылья, берет разгон. Мама выскакивает во двор и полотенцем отгоняет вояку, который опасливо ретируется, и, возмущенно гогоча, пытается объяснить, что он охраняет свой дом и гусынь с гусятами, а всякие сопливые девчонки, невесть откуда взявшиеся, того и гляди, обидят его семейство…
Волосковичи – какая-то невысокая женщина залезает внутрь большой русской печки, а мамины руки, заслоняя мне голову от черной сажи на своде горнила, протягивают меня, голенькую, туда, к ней. В печке жарко, нечем дышать, и – страшно! Женщина сажает меня в таз с горячей водой, который стоит внутри, и мылит, моет, трет мое рахитичное тельце. Моем, моем трубочиста, чисто- чисто, чисто-чисто, пока моя кожа не начинает скрипеть под ее пальцами.
– Ну, иди к мамке, – наконец отпускает она.
– Пригнись и вылезай осторожно. Здесь сажа, – предупреждает мама, заглядывая в горнило и протягивая руки, чтобы принять меня.
– Ой, все же запачкалась, – сетует она и ставит меня в деревянное корытце, чтобы ополоснуть теплой водой из берестяного ковшичка.
Бабушка и мама, выросшие в собственном доме, окружённом садом, огородом, землёй, после войны лишившись ташкентской усадьбы, тосковали в больших городах вдали от природы. Спокойное неторопливое лето, проведённое в деревенском доме с тремя дочками-внучками, было обеим в радость. Ещё одной причиной, по которой мама предпочитала не оставаться в Ленинграде без мужа, а спрятаться с детьми в глухомани, подальше от места прописки, был страх: мама смертельно боялась депортации семьи на Дальний восток.
В стране шла очередная компания охоты за ведьмами. На этот раз Сталин объявил ведьмами лиц еврейской национальности – космополитов, как их официально обозвали. Убиты, арестованы и изгнаны с работы были многие евреи. В конце сороковых годов районный комитет партии, отвечавший за антисемитские репрессии в ТЭПе, потребовал от руководства института уволить Вязьменского. Однако отец был первоклассным специалистом и, на счастье, именно в этот момент оказался необходим начальству, цитирую по его воспоминаниям – «для изысканий северного варианта пятисоткиловаттной трассы Москва—Куйбышев, который являлся секретным объектом Г.».
О том, что мама боялась депортации из Ленинграда, я знаю от папы, но, если он знал какие-то подробности, то предсказать будущее, уготованное евреям, мог без труда. Стоило сопоставить проводимую антисемитскую компанию с недавними депортациями немцев Поволжья, крымских татар, ингушей и чеченцев.
Жене он сказал: «Таня, надо быть готовыми к переезду», – но приготовиться к депортации в Тьмутаракань с маленькими детьми, мне кажется, невозможно. В отличие от мужа, мама чувствовала, что предстоящая ссылка не будет похожа на Момины экспедиции. Командовать парадом будет совсем не он!
К счастью, массовая высылка евреев осталась невоплощенной страшилкой Сталина. Кровожадные планы диктатор осуществить не успел. Он умер, когда евреи праздновали Пурим – праздник победы над злодеем Аманом, желавшим гибель еврейскому народу.
Осенью пятьдесят пятого года я поступила в первый класс 212-й школы, где учились старшие сестры, и учебный 1955-1956 год был единственным, когда мы втроём одновременно были школьницами. Первый, пятый и десятый…
Мила перешла в пятый класс, где каждый предмет преподавал отдельный педагог, а Лариса Ксенофонтовна Полякова, у которой сестра училась в начальных классах, стала моей учительницей.
Учиться я обожала, и первыми оценками были пятёрки. Подводило чистописание, предназначенное научить нас писать аккуратно и красиво: в то время писали перьевыми ручками с чернилами, и не умевший пользоваться ими был обречён марать окружающий мир жирными грязными кляксами.
Сначала мы писали карандашом в тетрадях для первого класса, где прямые строчки на равном расстоянии пересекались косыми линиями, так что буквы полагалось вычерчивать параллельно им. Но нет! Еще не буквы! Прежде мы выводили нескончаемые ряды палочек и крючочков, которыми заполняли многие страницы тетрадей, пока Лариса Ксенофонтовна не позволяла отвердевшей руке объединить оба элемента в какую-нибудь букву М. Мама моет раму.
Овладевшему карандашной каллиграфией ученику разрешалось принести пенал с перьевой ручкой и чернильницу-непроливайку. Какой был праздник: «Завтра я буду писать чернилами!» Отличница отличницей, а уже многие ребята писали чернилами, когда Лариса Ксенофонтовна снизошла до моих буквочек и разрешила заменить карандаш ручкой.
Глава третья: бабушка живет с нами
В начале пятьдесят шестого года к нам приехала бабушка – заболела, попала в больницу мама, и бабушка вместо нее обихаживала семью дочери.
Меня бабушка очень любила, и я всю жизнь помню лучики вокруг ее глаз, когда она, улыбаясь, взглядывала на меня поверх очков.
Я, семилетняя, сижу на маленькой табуреточке у бабушкиных ног, смотрю, как она из разноцветных клубочков вяжет что-то цветное с полосками, и слушаю:
– Однажды на углу Невского я купила эскимо и дала тебе лизнуть его. С тех пор, когда мы проходили мимо, ты брала ладошками мою голову и поворачивала ее в сторону мороженщика, – рассказывает бабушка.
– Я, что, была у тебя на ручках? – Поверить в сказанное почти невозможно.
– А как же? Схватишь ладошками мои щеки и стараешься повернуть голову к мороженому, купи, мол, – губы бабушки ползут в стороны.
Неужели и правда, я была такой маленькой, что бабушка сажала меня не только на колени, но несла на руках по улице… Мы обе молчим.
– Бабушка, – смотрю я на ее тонкие руки с сухой пергаментной кожей в россыпи коричневых пятнышек и спрашиваю, как в «Красной шапочке»:
– Почему у тебя столько точечек на руках?
Бабушка откладывает спицы, и мы вдвоём рассматриваем звёздную карту ее рук.
– От старости, – говорит она и опять берет спицы в руки.
– Что ты вяжешь, красивое, бабушка? – Опять спрашиваю я.
– Скоро увидишь, недолго осталось, – кивает она и улыбается мне морщинками вокруг голубых глаз, сухими краешками губ…
Связанная бабушкой разноцветно-полосатая вещица оказалась симпатичным бело-красно-желто-зелёным свитером, удивительно украсившим мою худющую стать.
Последнее лето с бабушкой мы провели в пятьдесят шестом году на строящейся даче дяди Вити, ее родного брата, в посёлке Усть-Нарва.
Высокий, интересный, представительный мужчина, Виктор Васильевич Перетти, был под стать своей красавице сестре, обладал прекрасным баритоном и пел в хоре Ленинградского академического малого театра оперы и балета. В обычной жизни голос его гремел, но для сцены, видимо, был маловат, и сольных партий дядя Витя не исполнял. Помимо голоса и внешности он имел золотые руки мастерового и дом в Усть-Нарве построил сам.
В двух готовых комнатах строящейся дачи жили тётка с младшим сыном Андреем, и мы с Милой и бабушкой.
На песчаной почве Усть-Нарвы сосны растут вперемешку с клёнами, липой, берёзой. В июле на пригорках, заросших травой, вылезают тугие скользкие маслята. Год был богат на грибы! Мы с Милой или тёткой обходили полянки почти рядом с домом и набирали по целой корзинке. С маслятами хорошо, кучно растут! Заметил один – неподалёку в траве соберёшь целую дюжину! Бабушка учила меня чистить грибок, не спеша.
– Ножку скобли, отрезай самый краешек, если чистая, без земли и песка, не кромсай ее. Поддевай, поддевай ножичком пленку на шапочке. Теперь тяни ее потихонечку, не рви, она вся, как чулочек, снимется.
Светло-жёлтенькие голенькие маслята выскальзывали из рук в кастрюльку. Бабушка жарила их с луком на сковороде до золотистого цвета, добавляла немного густой сметаны и протягивала мне тарелку грибов с ломтем свежего хлеба.
А в августе пошли опята. Они росли на пнях в невообразимом количестве! Коричневатые, бежевые, жёлтые, как пряди рыжего парика, грибы торчали на пне во все стороны, превращая того в смешного дурашливого клоуна.
– Видишь, как опята растут из одной пясточки? Не выламывай их, аккуратно срежь снизу ножичком, – учила бабушка. – Не порушишь грибницу, на будущий год снова вырастут грибы. Выдернешь корешочки, не сумеют оправиться они, не дадут урожая, – приговаривала она, нарезая опята.
Я смотрела, как грибы прыгают в масле на сковородке, ссыхаются, уменьшаются, становятся хрусткими.
– Возьми корзинку, пройдись по дворам, может, отыщешь пенёк, который вчера не заметила, – отрывала бабушка меня от книжки.
С удлинённой плоской корзинкой я обходила неогороженные дачные участки и натыкалась на очередной усыпанный опятами пень.