Забыв про телефонный звонок, Поля распахнула дверь в комнату и остановилась, ошеломленная: похоже, на их комнату пришелся эпицентр землетрясения. Альбомы, которые Павел покупал с каждой зарплаты, и к которым не разрешал никому прикасаться, валяются на полу… Эрмитаж, Третьяковка, Лувр… На освободившееся место в книжные полки залезли сыновья. Младший, Петенька, в нижнюю; Ваня, судя по всему, пытался залезть повыше, но не удержался и полка вместе с ним оборвалась. Осколки стекла засыпали обоих мальчишек, со страху поднявших жуткий рев.

– Что вы здесь натворили?

– Мы гусеницами были, а полка – наш кокон, нам пора в бабочки превращаться, вот мы и стали из них вылезать. Ну, не удачно немного, – белобрысые мальчишки, похожие на отца как две капли воды, одновременно вытерли слезы кулачками и шмыгнули носами.

– Поль, я тебе уже третий раз звоню, а ты все трубку не снимаешь.

– Да у меня здесь гусеницы в бабочек превращались.

– Ты еще и юным натуралистом подрабатываешь? Я чего звоню: Полька, давайте вместе на море съездим? Можно дикарями, это недорого.

– Нет, Люсь, мы не можем. Веник в ванной возьмите, – Полина пыталась разговаривать по телефону и контролировать процесс уборки комнаты.

– Павел не захочет? Он у тебя совсем нелюдимый какой-то, – Люся знала способность подруги заниматься несколькими делами одновременно и то, что не вписывалось в контекст разговора, легко отбрасывала.

– Ты смеяться будешь. Мы козу купили. Мальчикам козье молоко хорошо, сама знаешь, они у нас слабенькие. А коза с норовом.

– Что эти слабенькие сейчас натворили?

– Сорвали книжную полку со стены, стекло разбили, альбомы Павла на пол побросали, – начала перечислять прегрешения мальчишек Полина.

– На балкон выставила?

– Детей? – расхохоталась Полина, – они только об этом и мечтают.

– Козу!

– Да нет, отвезли маме в поселок. Альпинистка попалась: только спустишь с привязи, по поленнице на крышу сарая запрыгивает и давай ветки ивы над сараем объедать. А потом морду к небу поднимет, бородой трясет: «Ме-е-е, ме-е-е». Мама выйдет во двор, ругает ее, кулаками трясет; Маруська наша помолчит, выслушает и опять: «Ме-е-е, ме-е-е». Павел фотографию сделал, «Зарница» называется. На фоне заката петух глаза выпучил, клюв раскрыл так, что не только горло, но и желудок видно – кукарекает, рядом Ванька наш с барабаном на шее, в руках палочки, и коза на крыше задрала вверх голову, бороду отставила, блеет. Первое место на конкурсе дали.

– Доит-то кто?

– Да я и езжу каждый день, больше она никого не подпускает.

– Сил сколько на это надо, Полька.

– Ничего, справляюсь. Вернетесь с моря, привози свою Марийку к нам. Молоком отпоим перед школой.

4

– Да, Сережа. Что?! Легла, обняла Марийку и не проснулась?! Никто не знал, что сердце больное…

Мы с Павлом едем к вам, конечно, заберем Марийку, отвезем вместе с нашими мальчиками к моей маме.

5

Черной тучей налетели девяностые годы, придавили. Аделаида Марковна заблаговременно, проявив смекалку и предусмотрительность, перешла на работу в Банк, прихватив с собой и безотказную Полю. Везение невероятное: НИИ приказал долго жить, найти работу по специальности Павлу не удавалось.

Как бы ни ничтожна была должность Поли в Банке, это было больше, чем получали инженеры, учителя, врачи в те годы. Но и этих денег не хватало: мальчишки заканчивали школу; надо было одеть, обуть, накормить. Отец с бабушкой скоропостижно ушли один за другим, мать Поли почти полностью потеряла зрение, и Поля разрывалась между семьей и мамой, которая категорически отказывалась переезжать из своего домика, а оставлять ее без присмотра было нельзя.

В дверь постучали. Опять она забыла сказать Павлу, что надо починить звонок. Поля вздохнула: совсем они перестали разговаривать. Павел красноречием и в молодости не отличался, а с течением семейной жизни, беседы их становились все короче и короче. Оно и ладно: дома тихо, спокойно, без скандалов. Если надо, она несколько раз переспросит и подождет, пока он ответит: уважала характер.

Конечно, тяжело Павлу: одноклассник предложил поработать оператором котельной в рабочем поселке за городом. Смена 12 часов, плюс на дорогу в одну сторону – полтора. Приходит домой – падает от усталости. Но гнетет его другое, да так сильно, что и на несколько ничего не значащих слов сил уже не хватает.

– Молодец, что пришла.

Поля с радостью разглядывала стоящую в дверях Марийку. Жаль, Люся не видит, какой красавицей становится девочка. Статная, с высокой грудью, ярко-синими глазами с поволокой, в свои семнадцать она притягивала взгляды и ровесников, и взрослых мужчин.

– Смотри, как мальчишки за тобой соскучились. Иван, Петр, дайте Марийке хоть раздеться, потом своими тайнами делиться будете. Как ты, моя девочка? – обняла и вздрогнула от прорвавшегося в голосе горя.

– Тетя Поля, можно я с вами жить буду? Папа хочет квартиру продать. Я во всем – во всем помогать стану, правда-правда. Ну, не могу я уехать от мамы, – не удержалась, заплакала.

Полина опустилась на скамейку в прихожей, притянула Марийку к себе:

– Все-таки собрался уезжать Сергей? Не осуждай отца, девочка. Он еще не стар. Встретил женщину – пусть будет счастлив.

– Пусть, тетя Поля, только я мамину могилу без присмотра не оставлю.

Марийка помолчала, потом подняла лучистые глаза:

– Тетя Поля, скажи мне, что это за счастье такое, которое все ищут и без которого жить не хотят? У тебя оно было?

Полина отвела взгляд. Ответить и не солгать?

– Знаешь, Марийка, я даже думать себе об этом не позволяла… Не плачь, я поговорю с твоим папой. Злиться, конечно, будут, и он, и новая жена его, но против твоей воли тебя никто не увезет за границу.

6

– Палыч, беги к третьему котлу, выгребай. Валя, что ты там возишься?

– Не могу тележку найти.

– Плевать, сгребайте на пол. Только быстрее…

На улице гудит ветер. Он бушевал всю ночь, натягивая провода, словно пьяный гитарист струны. Под утро не удержался, рванул с такой силой, что оборвал, потушив в тот же момент фонари на улице и немногочисленные светящиеся окна домов.

Теперь никто не мешает ему солировать: в помещении котельной – оглушающая тишина. Остановились питательные и циркуляционные насосы, вырубилась вентиляци

В полной темноте возле котлов суетятся три человека. Матерятся, обжигаясь, но снова и снова горящий уголь с колосниковых решеток красными бабочками летит под ноги.

7

В распахнувшуюся дверь котельной пытаются одновременно протиснуться двое мужчин с непонятными предметами в руках. Высокая женщина в расстегнутой дубленке и с непокрытой головой, словно на улице – не минус двадцать, задерживается на пороге, оглядывая помещение.

– Что за делегация? – оборачивается от котла очень немолодая грузная женщина в стеганой безрукавке, со вздохом облегчения распрямляясь и опираясь на лопату.

– Неграмотные? С той стороны двери написано: посторонним вход воспрещен.

– Не пугайтесь, не пугайтесь. Гавриловна у нас лишь с виду сердитая, на самом деле – добрейшей души человек, – запричитал невидимый за спиной незнакомки мастер, – принимайте гостей, бабоньки, телевидение к вам пожаловало.

– И что из того, что телевидение? Правила безопасности для всех одни, – поддержала Гавриловну женщина чуть помоложе, безостановочно нагружая горячий, еще дымящийся шлак в тачку.

– Пожалуйста, не сердитесь, мы не отнимем у вас много времени, давайте знакомиться.

Гостья, пристрив дубленку на крючок, где висели рабочие халаты, встряхнула головой, отбрасывая пышную каштановую челку с глаз, заглянула в топку котла, засмеялась:

– Тепло у вас. Меня зовут Анна Ляхнович. Мы снимаем цикл передач под названием «Как живете, господа?». Николай Петрович, – она обернулась и слегка поклонилась мастеру котельной, – уверяет, что таких героев как вы, нам нигде больше не найти.

– Ну уж, Петрович скажет, – женщины заулыбались, польщенные. – Предупредили бы: мы бы марафет навели, губы подкрасили, да эти старые безрукавки выбросили. Давно тебе говорим, Петрович, новую спецодежду заказывать нужно. Для телевидения-то…

Спутники телеведущей, негромко переговариваясь между собой, деловито устанавливали на штативе освещение, снимали общие планы: четыре котла, термометры, дрожащие стрелки манометров, обшарпанные стены да ситцевые занавески с цветочками на окнах, явно выбивающиеся из казенной обстановки.

– Я видела вашу передачу, – вдруг обрадовалась Гавриловна. – Это ведь вы в прошлое воскресенье про ученых рассказывали? Которые семь долларов получают, а все равно наукой занимаются и на работу ходят. Не очень они что-то на господ похожи.

– Теперь время такое, что все бывшие товарищи – господами стали. Ну, или должны были стать, вот и интересуемся, как у кого получается.

– А вы спрашивайте, мы расскажем. Валюша, подружка моя по жизни, не даст соврать.

Женщины сняли косынки, поглядывая в осколок зеркала, причесались, подкрасили одной помадой на двоих губы.

– Мы за эту работу двумя руками держимся. У нас в поселке работы и для молодых нет, что уж про нас, пенсионерок говорить. Хотя, по правде говоря, не больно молодежь на наше место рвется: грязная работа, непрестижная. Вот только Пал Палыч к нам прибился, видать, не нашлось ему места в большом городе. А мы и рады: пусть молчун, но зато мы с Валюшкой двенадцать часов при мужике, наши то старики долго жить приказали, – Гавриловна обернулась в сторону третьего оператора котлов.

Павел готов был провалиться сквозь землю, сбежать, куда глаза глядят, но Гавриловна с Валентиной, прихорашиваясь, так надежно перекрыли проход, что ему только и оставалось прятаться за их спинами, пытаясь превратиться в бессловесный атрибут котельной.

Аню он узнал с первой минуты, как только в дверях обозначился ее силуэт, залитый дневным светом. Оказывается, он ничего не забыл. Черное шерстяное платье обтягивало фигуру, очерчивая мягкие, женственные линии; глаза, казалось, стали глубже и темнее, а чуть хрипловатый голос так знакомо дрогнул, когда она кивнула:

– Здравствуй, Паша, – словно и не было долгих лет.

– Я вам так скажу, уважаемая, – вступил в разговор Николай Петрович, – от наших женщин жизнь зависит. Котельная эта – единственный источник тепла в поселке – зимой потребляет 500 кг угля в час. Посчитайте, сколько за смену надо уголька лопатой забросить.

Оператор удивленно присвистнул:

– А автоматика как же?

– Это где-то там, в большой энергетике, а у нас лопата – и есть главная автоматика. Да еще раскаленный шлак надо слегка остудить, погрузить на тачку и выкатить в золоотвал. На прошлой неделе, читали небось, остались мы без электричества: прокачка воды через котел прекратилась, а уголь в слое продолжал гореть. Это ж не газ, где отсечной клапан сработал, и котел потушен. Так наши операторы в полной темноте выгребали горящий уголь себе под ноги. И спасли все котлы.

Повисла пауза.

– Расея, черт ее подери, что тут скажешь… – бормотнул осветитель, но замолчал под осуждающим взглядом Анны.

Пока съемочная группа допивала то ли чай, нагретый Гавриловной, то ли какую-то жидкость, подливаемую Николаем Петровичем из вытащенной из-за пазухи фляги и закусывала «ссобойками», выложенными на стол радушными хозяйками, Павел вышел из котельной, присел на лавочку у дверей. Думать не хотелось.

Белел выпавший за ночь снег, и почему-то на фоне этой белизны все остальное казалось несущественным…

– Можно с тобой посидеть?

Павел поднялся, встретившись взглядом с Анной. Нет, годы не обошли ее стороной. Вот и морщинки у глаз, и носогубные складки стали глубокими, расплылся когда-то узенький подбородок… Вдруг стало очень больно, что не на его глазах происходили эти изменения.

– Может, ты мне хоть сейчас скажешь, что у нас с тобой не получилось?

Павел не знал ответа на этот негромко заданный вопрос. Преодолевая собственную немоту, попытался подобрать слова:

– Ты была такой… яркой, а я рядом с тобой – удручающе бесцветным. Что я мог тебе дать?

Она перебила, не дослушав. Отвернувшись, произнесла, четко выговаривая каждое слово:

– Ты был единственным мужчиной, которого я любила.

И, легко ступая, пошла по дорожке, которую Павел утром расчистил от снега, к ожидавшему их автобусу.

Остолбенев, Павел какое-то время смотрел ей вслед, потом в два шага нагнал, преградив дорогу, встал перед ней:

– Но ведь это ты ушла. Почему?

На виске Анны билась тоненькая жилка, редкие снежинки, покружившись в воздухе, опускались на взлохмаченные волосы и не таяли.

– Дура была. Хотела, чтобы позвал, попросил, но ты же – молчун.

Она улыбнулась:

– Прощай, Пашка. Хорошо, что мы встретились.

Кроме Ани никто, никогда не называл его «Пашкой».

Павел не слышал, как, громко смеясь, вывалились во двор подогретые «чаем» Анины спутники, не слышал, как звала его Гавриловна. Почему-то казалось, что пространство перед ним – не обычный двор, а растянувшаяся до невозможности белая равнина, и снежные обочины дорожки, по которой уходила Аня, где-то там, в перспективе, сливаются с небом, образуя ступеньки, по которым поднимается ее легкая фигурка. Впервые за долгие последние годы пожалел, что нет фотоаппарата, физически почувствовав в руках его тяжесть и мысленно выстраивая кадр.

Через два месяца в местной газете Павел случайно натолкнулся на некролог: «С глубоким прискорбием извещаем… наша сотрудница… после тяжелой болезни…».