Исторический этикет

Галантный век охватывает два стилевых периода – барокко и рококо. У них много общего, они внутренне близки, родственны, и в то же время они противостоят друг другу. В эпоху расцвета абсолютизма, его наибольшего могущества барокко создает пышное обрамление абсолютистским устремлениям монарха и аристократии, прославляет власть и богатство. Недаром многие зарубежные исследователи называют это столетие «веком барокко»: «Нельзя, кажется, назвать почти ни одного другого века, атмосфера которого так глубоко отмечена стилем своего времени, как XVII век. Это всеобщее моделирование жизни, духа и внешнего облика по выкройке барокко…», – отмечал Й. Хейзинга. Стилистика барокко находит выражение в торжественных формах придворного церемониала, ритуале любовной игры, правилах поведения в обществе, манере держаться, а также в костюме, аксессуарах, украшениях (иллюстрация 16).

Барочные формы импозантны, величественны, представительны, в то же время напыщенны и помпезны, они отделяют знатного человека от простого смертного, короля – от толпы придворных. Идеал мужчины XVII в. – уже не рыцарь, а дворянин. Образцом мужской доблести и красоты становится «король-солнце» – Людовик XIV. Умелый наездник, охотник, танцор, он отличался во всех придворных искусствах, Увлеченно занимаясь военными делами, король тем не менее не являл собой тип воина. Даже разработанный под его непосредственным руководством военный костюм, изменивший дворянский облик, отвечал в большей степени потребностям придворной, а не военной жизни.

По отзывам современников, король был «гением представительства»: используя речь, манеры, величественные позы, он представал перед толпой окружавших его придворных в образе могущественного Юпитера. Этому в немалой степени способствовали высокие каблуки и огромные парики – аллонжи; впрочем, по расхожей мудрости того времени, аллонжи могли превратить в Юпитера любого башмачника. Под стать ему была и Юнона, олицетворяемая либо его матерью Анной Австрийской (первая половина XVII в.), либо его фаворитками (вторая половина XVII в.). Это представительная дама, величественная и жеманная одновременно. Создать подобный образ помогали шлейфы, фонтанжи, высокие каблуки.

В XVIII в. идеал мужской и женской красоты формируется под воздействием законов рокайля. Все теряет величественность, становится изящным, кокетливым и грациозным. Юпитер превращается в Адониса, «юного бога в легких туфлях». Эволюция идет в сторону все большей рафинированности, утонченности, и мужчина, воспринимая эти черты, утрачивает свой мужественный облик. «Мужчина теперь более, чем когда либо, похож на женщину… шпага надевается – как можно реже. На руки надеваются перчатки, зубы не только чистят, но и белят, лицо румянят. Мужчина ходит пешком и разъезжает в коляске как можно реже, ест легкую пищу, любит удобные кресла и покойное ложе. Не желая ни в чем отставать от женщины, он употребляет тонкое полотно и кружева, обвешивает себя часами, надевает на пальцы перстни, а карманы наполняет безделушками» – описывает модный тип того времени Л.-С. Мерсье^[23]. «Мужчин с железными кулаками, с желудками страусов, с крепкими мускулами теперь можно встретить только, как диковинку, – на ярмарках».

Женщина эпохи рококо пикантна, хрупка и изящна. Она должна обладать кукольной внешностью: на лицо наносят слой белил и румян, волосы обсыпают пудрой, черные мушки оттеняют белизну кожи, талия затягивается до немыслимых размеров, что составляет контраст с необъятной пышностью юбок. Женщина встает на высокие каблучки и двигается чрезвычайно осторожно, помогая себе тростью. Она превратилась в некое капризно-изысканное существо, экзотический цветок, игрушку. Для создания подобного облика вырабатываются особая походка, особые жесты. В таком костюме можно танцевать только определенные, специально предназначенные для этого танцы. И потому менуэт становится излюбленным официозным танцем эпохи.

Стиль рококо символизировал закат абсолютизма, угасание элитарной культуры феодальной Европы. Это последний оригинальный стиль европейской аристократии. Своими удивительно изящными, стилистически отточенными формами он отражал ее образ жизни – гедонизм и сибаритство, мир изнеженности, приятных развлечений: музыка, любовь, охота. Жизнь мимолетна, так давайте веселиться – «после нас хоть потоп!» Все большое, величественное, могучее уходит безвозвратно, будь то масштабы явлений, размеры предметов, сила чувств – воцаряется камерность. «Вместо торжественных мистерий беззаботные галантные празднества, вместо высокопарных од – полушутливые мадригалы, вместо религиозно-эротических экстазов непринужденная фривольность», – описывает метаморфозы искусствовед Н. А. Дмитриева.

Место прекрасного и возвышенного занимает «прелестное», становясь новым идолом эпохи. Основной атрибут того времени, белокурый парик, нарочито искусственен, – не подражая естественным волосам, он обрамляет лицо, подобно раме. Пудрятся все – мужчины и женщины, старики и дети. В белых париках, напудренные и нарумяненные, все выглядят чрезвычайно молодо. Эпоха как будто остановила время или просто игнорирует старость. Эстетизируется юность, даже детскость, привлекает все молодое, неопытное, незрелое. Культ ювенильности служит одной из характеристик культуры уходящего абсолютизма. Возможно, он порожден именно этим закатом и увяданием, отражает старческую немощь, элементы вырождения правящего класса. Усталость проглядывает и в отходе от ренессансной цельности и гармонии человеческого облика. Появляется новый идеал красоты, ассоциирующийся с изысканным чувственным наслаждением. Нагота женщины более не кажется привлекательной. Она исчезает, сменяясь пикантной полуобнаженностью, камерностью отдельных красот, создается «эффект раздетости».

Галантный век, утомленный и пресыщенный собственной искусственностью, стремится «назад, к природе». Идиллические мотивы простой и естественной жизни на лоне природы звучат не только в призывах философов эпохи Просвещения. Они пронизывают весь быт того времени, приобретая различные формы стилизации: от пастушеской идиллии, когда пресыщенная аристократия разыгрывает пасторальные сюжеты и мнит себя свободной от уз светского общества, до серьезности физиократов, находящей отклик у образованной публики. Это – французская королева Мария Антуанетта, доящая коров и сбивающая масло в Трианоне, это ставшие чрезвычайно модными пасторальные картины, а также деревенская жизнь, которая романтически идеализируется (иллюстрация 14).

Мечта о жизни на лоне природы, возникшая от столкновения с искусственным ритуалом, возмещала отсутствие наивности и простоты. Однако от жеманства и манерности XVII в. высшее общество отказалось также бесповоротно. «Наш век значительно упростил всякие церемонии, и теперь только среди провинциалов можно еще встретить церемонного человека», – считают современники. Уже не расточают тысячи извинений за плохой обед, не уговаривают выпить еще вина, не мучают гостей, упрашивая их спеть – все это теперь присуще мелкой буржуазии. Светское общество проповедует легкость и изящество, которым учат, и делают это серьезно. Специальные учителя преподают молодому человеку искусство тонко улыбаться, грациозно нюхать табак, легко и красиво раскланиваться, интересно говорить.

Галантный век провозгласил своим девизом: «наслаждение», и общество самозабвенно ему следовало. Многочисленные примеры подобного поведения можно найти в литературе, в мемуарах того времени – в частности, в известных романах Шодерло де Лакло «Опасные связи» и Прево «История кавалера де Грие и Манон Леско». Проявления эротики эстетизируются, возникает так называемая «эстетика будуара». Флирт – наиболее популярное развлечение. Нравы становятся все более свободными, а добродетель, верность, целомудрие кажутся скучными и вызывают насмешку. Порок идеализируется в духе культа «наслаждения». Из любви устраняются все грубое, опасное, сильные и глубокие переживания, в том числе ревность. Ритуал любовной игры особо утонченный, рафинированный: не целеустремленный натиск, а множество мелких нападений, изящное пикирование, кокетливые выпады. Среди атрибутов – мушки, веера, платки, маски.

В салонах того времени флиртуют публично, открыто, флирт органично включается в этикетную канву. Законы галантности требуют от дам умения находить невинные выражения при обсуждении самых непристойных тем, и общество забавляется этими беседами. Одно из традиционных проявлений флирта – поцелуй. Искусство поцелуя стало чрезвычайно популярно, и обсуждению сего важного предмета посвящались специальные трактаты. «Колено – последняя инстанция дружбы, на поцелуй выше подвязки может претендовать один лишь любовник», – такого рода галантности были привычны, в том числе в качестве дружеского жеста. Право на такие интимности предоставлялось чуть ли не при первом знакомстве. Пикантные ситуации сознательно провоцируются, один из популярных предлогов – укус блохи. Блоху долго ищут и дружно ловят к удовольствию обеих сторон.

Другой характерный момент галантного обихода – ритуал леве, утреннего туалета дамы. Она вынуждена была посвящать своему туалету долгие часы, и именно они стали официальным временем для визитов. Как правило, чем знатнее была дама, тем больше людей участвовало в церемонии. В эти часы совмещали приятное с полезным – не только флиртовали, но и занимались делами: отдавали распоряжения, выслушивали предложения модисток, торговцев, знакомились с образцами предлагаемых товаров. Муж при этом присутствовал редко, обычно женщину окружали друзья, по количеству которых можно было судить о популярности хозяйки дома, ее положении в обществе. Когда друзья переставали посещать леве, это свидетельствовало о каком-либо неблагополучии в светской жизни или же о ее преклонном возрасте. Дама принимала визиты полулежа на парадной постели, поставленной в центре комнаты, а посетителей приглашали сесть на табуреты, расставленные вокруг ложа. Галантные обычаи позволяли принимать визитеров даже в ванне, – если хотели соблюсти все приличия, то хозяйка должна была во время визита накрыться простыней. Это нисколько не оскорбляло нравственности того времени, правда, свидетельствовало об особо «дружеских» отношениях с посетителем.

Бытовая вседозволенность, характерная для аристократических кругов, делается предметом подражания для буржуазии. Особенно распущенные нравы бытуют в крупных европейских городах, а также там, где находятся резиденции монархов. Знатные вельможи содержат целые гаремы, видя в них один из символов своей власти. Людовик XIV рассматривал в качестве потенциального гарема не только женскую половину королевского двора, но и всех женщин, представлявшихся ко двору. Этот подход не был чем-то исключительным. Власть над мужьями на всех уровнях абсолютистской иерархии превращалась во власть над их женами. Мольер отразил данную ситуацию в выражении, ставшим популярным: «Поделиться с Юпитером – не значит опозориться».

Одно из характернейших явлений времени – институт королевских фавориток (метресс). Королевская фаворитка занимала вполне определенное, в некотором роде официальное положение. Она имела свою резиденцию, штат прислуги и охрану, получала содержание. Метресса находилась в центре придворной жизни, ни в чем не уступая жене, а зачастую и превосходя ее. Она появлялась, как равная, рядом с официальной семьей – Людовик XIV молился вместе со своей законной и незаконной семьями, рядом с королем и королевой стоит мадам Монтеспан со своими детьми. Во время праздников и путешествий фавориток чествуют города и губернаторы, сословия посылают депутации, а иноземные государи оказывают им особые знаки внимания. Это типично для различных стран и разных властителей: Августа Саксонского (Аврора Кенигсмарк, графиня Козель), Карла II Английского (Нелли Гвин, леди Кастльмен), Фридриха II Прусского, Карла Александра Вюртембергского и многих других.

Институт метресс – институт большой политики. Фаворитки всегда находятся рядом с верховным властителем, могут влиять на принятие решений, в их покоях работают министры. Они представляют те или иные группировки, протежируют (лоббируют) проведение определенной политики. Место метрессы добывается в жесткой конкурентной борьбе между дамами, за которыми стоят определенные политические круги. Более того, последние специально стараются заручиться поддержкой официальной фаворитки, внимательно следят за изменением ситуации, представляют монарху новые креатуры.

Образцы этикетных ситуаций

Правила и нормы

Совершенный придворный (1640)

Эта небольшая книга увидела свет в 1640 г. в Амстердаме. Собрание разнородных материалов – от образцовых разговоров и писем до анекдотов и галантных стихов, – она должна была служить шпаргалкой для тех, кто не слишком искушен в тонкостях светской жизни. Судя по некоторым деталям, анонимный автор обращался к преимущественно буржуазной (и провинциальной) аудитории. Так, участники диалога «Как пригласить друга на обед» названы не фамильными, а крестильными именами, что говорит об их незнатном происхождении^[24].

Как засвидетельствовать свое почтение вельможе

Монсеньор, почитая великой милостью удостоиться возможности вас приветствовать и засвидетельствовать почтение Вашей Светлости, я буду мнить себя счастливцем, когда вы позволите мне пребывать отныне вашим нижайшим и покорнейшим слугой.

Как пригласить друга на обед

Жюльен – Себастьену. Сударь, когда бы вы согласились оказать мне услугу, то почтили бы меня своим посещением, чтобы разделить мой скромный обед.

Себастьен. Сударь, благодарю вас от всего сердца. Я не заслужил такого внимания и на сей раз прошу меня извинить.

Жюльен. Но почему, сударь? Сделайте одолжение, и, исполненный благодарности, я буду счастлив служить вам во всем, на что вы пожелаете меня употребить.

Себастьен. Сударь, вы слишком добры и красноречивы, чтобы было можно вам отказать, но я боюсь вас стеснить.

Жюльен. Сударь, вы не можете меня стеснить и окажете мне больше чести, нежели я заслуживаю.

Себастьен. Тогда, сударь, прошу считать меня вашим покорным слугой и отбросить всяческие церемонии.

Жюльен. Я знаю, что не в моих силах предложить то, ради чего вам стоило бы остаться до обеда, поэтому из-за меня вы окажетесь в убытке, ибо дома вас угостили бы лучше. Но с этим ничего не поделать, и я прошу у вас немного дружеского снисхождения.

Себастьен. Когда бы всем постящимся предлагали такое угощение, пост показался бы им легким и приятным. Вы мне оказываете слишком большую милость и должны извинить мою докучливость.

Жюльен. Там нет нужды в прощении, где нет обиды. В ответ скажу, что вы не можете докучать своим слугам и тем, кому вы дороже жизни. Скорее я должен просить прощения за то, что задержал вас у себя ради столь скудного угощения, однако оно – от чистого сердца. Я и вправду краснел бы от стыда, когда бы не был уверен в вашей дружбе. Сожалею лишь о причиненном вам неудобстве.

Себастьен. Сударь, вы оказали мне слишком много чести; моя благодарность всегда и повсюду будет стремиться явить, что, ежели мои возможности окажутся равны моей доброй воле.

Я не пожалею ни собственных сил, ни сил друзей, дабы вам услужить.

Как обратиться к девушке хорошего происхождения, имея намерение на ней жениться, и предложить ей свои услуги

Господин де Монлюк и мадемуазель Флери.

Господин де Монлюк. Мадемуазель, не сомневаюсь, что вы сочтете меня не столько смелым, сколько дерзким, но из снисхождения к моему смирению, умоляю вас извинить смелость и простить дерзость, заставившие меня решиться покорнейше вам предложить мной располагать.

Мадемуазель Флери. Сударь, я крайне сожалею, что не имею чести вас знать, и поражена, что вы предлагаете свои услуги особе, их недостойной.

Господин де Монлюк. Мадемуазель, к таким речам вас побуждает природная доброта.

Мадемуазель Флери. Простите, сударь, но моими устами говорит чистая правда.

Господин де Монлюк. Мадемуазель, непомерная скромность, естественно звучащая в ваших словах, позволяет мне надеяться, что мои намеренья окажутся вам приятны и со временем я смогу заслужить вашу благосклонность.

Мадемуазель Флери. Когда бы во мне было нечто благое, то оно, сударь, склонилось бы к вам, но это не так, и потому вам не на что надеяться.

Господин де Монлюк. Мадемуазель, вы исполнены прелести, но я не почитаю себя довольно счастливым, чтобы надеяться на благосклонность и ею обладать: воистину, я смогу подняться в собственном мнении, лишь если вы будете ко мне милостивы и полюбите меня так, как я люблю вас.

Мадемуазель Флери. Когда бы я и пожелала вас полюбить, этой любви был бы положен строгий предел, и она вовек не вышла бы за границы порядочности и скромности.

Господин де Монлюк. И это, мадемуазель, заставляет меня еще более вас ценить и делает вас еще более привлекательной. Поэтому умоляю вас поверить в неизменную святость моих намерений и что стремлюсь я к честной цели. Как, неужто вы меня принимаете за кого-то другого, полагая во мне помыслы, противные вашему счастью? Когда бы это было так, то лучше мне вовсе не родиться на свет, а потому я твердо намерен навеки оставаться вашим вернейшим и покорнейшим слугой, исполняющим все, что вам заблагорассудится мне повелеть.

Мадемуазель Флери. Я вас благодарю, сударь, за эту привязанность и за труды, которые вы взяли на себя ради не заслуживающей того особы. Ваша покорная служанка.

Господин де Монлюк. Это я, мадемуазель, обязан вам до такой степени, что мне не по средствам вернуть этот долг, и потому умоляю и заклинаю вас пользоваться моими услугами во всем, в чем вы сочтете меня способным услужить. Теперь с бесконечным почтением решаюсь проститься с вами и оставляю вам сердце в залог преданности и постоянства.

Мадемуазель Флери. Прощайте, сударь, от всего сердца благодарю вас за визит.

«Новый трактат о вежестве, принятом

во Франции среди добропорядочных людей»

Концепция вежества требовала от каждого члена общества четкого и объективного понимания собственного положения. Никто не имел права узурпировать чужие привилегии, но не следовало допускать и ущемления собственных интересов. В этом смысле весьма характерно замечание по поводу рассаживания во время церемоний: «Что до приглашенных, то, будучи в их числе, не следует самому занимать место, если есть церемониймейстер, их распределяющий <…>». Церемониймейстер – это тот, кто гармонизирует общество, кто твердо знает положение каждого в сословной и придворной иерархии и отводит всем подобающее место. Его отсутствие ставит людей перед дилеммой: нравственный императив требовал скромности и самоуничижения, а светская мораль – уважения к собственному положению в обществе и в государстве. Поэтому Куртэн советовал поступать, исходя из интересов должности или сана, но не забывая о другой – христианской – системе координат.

«Новый трактат» Куртэна – одно из самых популярных в XVII в. сочинений воспитательного жанра. С момента выхода в свет и до 1730 г. оно выдержало как минимум пятнадцать переизданий^[25].

Отом, что касается беседы в обществе

Как входить в комнату

С нахальством врываться туда, где находится общество, – признак легкомыслия или тщеславия; когда дозволено войти (за исключением тех случаев, когда речь идет о важном деле, не терпящем отлагательств, или же когда это невозможно сделать незаметно), то, еще не подойдя к собранию, начинать вопить во всю глотку тем, кто нам более всего знаком: «Сударь или сударыня, ваш слуга, желаю доброго дня» и тому подобное свойственно лишь тем, у кого в голове ветер. Напротив, надо подойти потихоньку и поздороваться, будучи совсем рядом и самым скромным тоном.

Следует подождать, пока она (хозяйка) вас заметит, и если она в то время тихо беседует с кем-то другим, то отойти и дождаться, пока она закончит разговор. Если же вам надо сообщить ей нечто срочное, особенно если это касается ее собственных интересов, то следует покрутиться там, где она вас может увидеть, затем со всем уважением приблизиться и громко или тихо сообщить, что следует, в подходящей для того манере.

Надо следить за тем, чтобы походка была скромной, слишком сильно не топать по полу или по земле, не волочить ноги, не идти, словно танцуя, не размахивать в такт руками или головой, но сдерживаться и ступать тихо, не глазея по сторонам.

Если вы подходите к собравшимся и вас вежливо приветствуют или даже поднимаются из любви к вам, то следует воздержаться от того, чтобы усесться на чье-то место; надо сесть на незанятом, даже если оно последнее. Тут нужно помнить, что в высшей степени невежливо садиться, когда вокруг стоят люди, к которым мы обязаны проявлять уважение; сесть можно лишь после того, как сядут они, или по их приказанию.

Как говорить

Тем более нельзя спрашивать, о чем шел разговор, или, если он продолжается, прерывать его неучтивым вопросом: «А кто это сделал или сказал?» – особенно если замечаешь, что все говорится иносказательно.