Исторический этикет

Культ Прекрасной Дамы совершенно преобразился в эпоху Возрождения. Романтический мотив остался, но являлся не более чем прекрасной оболочкой. Теперь он наполнился эротическим содержанием. Этикет того времени не был аскетическим и пуританским, тем не менее, он обуздывал непотребство, требовал от членов общества знания правил «науки» или «искусства любви» – ars amandi. Отношения между мужчиной и женщиной приобретают внешне благородные формы и правила. Дабы не прослыть варваром и мужланом, следовало подчинить свои чувства строгим условностям (иллюстрация 1).

Воспеванием женской красоты полны произведения литературы и искусства. Своеобразной энциклопедией светской жизни являлись многочисленные рыцарские романы, в том числе цикл об Амадисе Галльском, получивший широкое распространение в XV–XVI вв., или знаменитый «Роман о Розе», настольная книга нескольких поколений. Средневековая по форме, она описывает почти языческие чувственные переживания, но главное – создает особый символический язык для выражения чувств. Приветливость, Щедрость, Искренность, Опасение, Злоязычие – эти аллегории становятся расхожими понятиями в словаре куртуазного обихода.

Еще более, чем в литературе и искусстве, куртуазность присутствует в повседневной жизни, как бы окутывая ее романтическим флером. Это игры, культивировавшиеся при дворе, диктующие стилистику, задающие правила поведения, такие «суды любви», которые устраивались во время эпидемии чумы «дабы развеяться». Члены суда, наделенные громкими титулами – Рыцари чести, Оруженосцы любви, Магистры прошений и другие, – читали литературные произведения и проводили диспуты о любви. «Суды» представляли собой своеобразные аристократические литературные салоны, напоминавшие бюргерские «палаты риторики». Это амурные игры: «замок любви», «фанты любви», «изящные вопросы».

Создается культ разнообразных атрибутов: эмблем, колец, шарфов, драгоценностей, имен, зашифрованных в виде шарад. Важна символика цвета, о ней изданы специальные пособия, нечто вроде пользовавшейся большой популярностью «Геральдики цветов». И наконец, куртуазный дух привносится в средневековый аристократический спорт – рыцарский турнир, в котором особенно четко проступает эротический момент – поединок ради Дамы. «Возбужденные турниром, дамы дарят рыцарям одну вещь за другой: по окончании турнира они без рукавов и босы». Все это – светские развлечения, праздное времяпрепровождение знати. Однако правящие сословия прививают обществу определенную систему ценностей, формируют эстетический идеал.

Как и в искусстве, в развлечениях знати, в этикете культивируется обнаженное тело: прекрасным телом наслаждаются в произведениях искусства и в жизни, о нем ведут беседы, сочиняют философские трактаты, подобные трактатам А. Филенцуоло «О красотах женщин» или Ф. Пикколомини «Диалог о прекрасной внешности, или Рафаэлла».

Прямая, открытая и бесстыдная в своих чувствах и желаниях, отбросив средневековые запреты, эпоха наслаждается вновь открытым человеческим естеством, еще не обремененная тем грузом условностей и комплексов, которые появятся позднее. Но вскоре наступит реакция – получают небывалый размах самые темные и мрачные стороны жизни: кровавые междоусобицы, избиения и резни, подобные Варфоломеевской ночи. Тьма наплывала, гася свет Ренессанса, в конце концов его сияние померкло, подобно тому, как померкло итальянское Возрождение, задушенное испанской инквизицией. «Средневековье заканчивается трагическими интонациями, драматической жестикуляцией, неотступным напоминанием о боли, страданиях, тлении плоти», – писал Ж. Дюби. Это время великих эпидемий чумы, серьезных демографических кризисов, политических, религиозных, династических войн.

Образцы этикетных ситуаций

Правила и нормы

Й. Хейзинга. Осень средневековья

Приближающийся к даме с намерением поцеловать руку видит, как та ее тотчас же убирает, дабы избежать этой чести. Испанская королева прячет свою руку от юного эрцгерцога Филиппа Красивого; тот некоторое время выжидает, делая вид, что оставил свое намерение, но как только предоставляется удобный случай, он быстрым движением хватает и целует руку королевы, чему она не успевает воспротивиться, будучи повергнута в изумление неожиданностью поступка. Чопорный испанский двор на сей раз не может удержаться от смеха, ибо королева уже и думать забыла о грозившем ей поцелуе.

Правила этикета тщательно формализованы. Точно предписано, каким именно придворным дамам следует ходить рука об руку. И не только это, но также и то, должна ли одна поощрять другую к подобной близости или нет. Такое поощрение выражается в кивке или приглашении вместе пройтись, для старой придворной дамы, описывающей церемониал Бургундского двора, понятие – чисто техническое.

Обычай, велевший не отпускать уезжающего гостя, принимает здесь формы крайней докучливости. Супруга Людовика XI несколько дней гостит у Филиппа Бургундского; король точно установил день ее возвращения, однако герцог отказывается ее отпускать, несмотря на мольбы со стороны ее свиты и невзирая на ее трепет перед гневом своего супруга.

Поведение молодых аристократов определялось целой системой установленных форм. Вместо одного-единственного Амура имелась причудливая, разветвленная мифология персонажей Романа о розе. Нет сомнения, что Радушный Прием, Сладостная Мысль, Обманчивость и другие населяли воображение и вне прямой связи с этим литературным произведением. Тончайшие цветовые оттенки одежды, цветов, украшений были полны значения. Символика цвета, которая и в наше время еще не вполне забыта, в отношениях между влюбленными занимала тогда важное место. Тот, кто знаком был с ней недостаточно, мог найти соответствующие указания в появившейся около 1458 г. книге Сицилийского Герольда Геральдика цветов; стихотворное переложение ее, сделанное в XIV в., было высмеяно Рабле не столько из презрения к данному предмету, сколько, пожалуй, из-за того, что он сам хотел написать об этом.

Ритуал в церкви был местом пышных и продолжительных церемоний. Прежде всего это приношение, которое никто не желает возложить на алтарь первым.

«Прошу. – О нет. – Вперед, смелей! Кузина, право же, ступайте.

– О нет. – Соседке передайте, И пусть она идет тотчас.

– Как можно? Только после Вас, Мне дабы не попасть впросак. Идите Вы, без Вас никак Священник не приступит к службе», Когда, наконец, более знатная дама выходит вперед, скромно заявляя, что делает это лишь затем, чтобы положить конец спорам, следуют новые препирательства по поводу того, кто первым должен поцеловать мир, пластинку из дерева, серебра или слоновой кости. В позднем Средневековье вошло в обычай во время мессы целовать «мир» вместо того, чтобы, обмениваясь лобзанием мира, целовать друг друга в губы. Это превратилось в нескончаемую помеху службе, когда среди знатных прихожан «мир» переходил из рук в руки, сопровождаемый вежливым отказом поцеловать его первым.

«Младая женщина в ответ:

– Брать не должна его, о нет.

– Возьмите ж, милая, прошу.

– О нет, я столь не согрешу, – Всяк дурочкой меня сочтет.

– Отдайте мадемуазель Марот.

– Нет, ни за что, Христос храни! Пусть мир возьмет мадам Эрни.

– Прошу, мадам. – О, можно ли? Вручите мир жене бальи!

– Нет, губернатора жене».

Посещение храма превращалось, таким образом, в род менуэта: при выходе спор повторялся, затем возникало соперничество за предоставление особе более высокого ранга права раньше других перейти через мостик или через узкую улочку.

Со времен трубадуров значительное место в придворных беседах занимает казуистика любви. Это было как бы облагораживающим возвышением любопытства и пересудов до уровня литературной формы. Кроме «светских книг, сказаний, баллад», трапезе при дворе Людовика Орлеанского придают блеск «изящные вопросы». Разрешить их должен прежде всего поэт. Компания дам и кавалеров приходит к Гийому де Машо; следует ряд «случаев с разлуками и приключениями любовников». В своем Судилище любви Машо отстаивает мнение, что дама, у которой умер ее возлюбленный, меньше заслуживает сострадания, чем та, возлюбленный которой был ей неверен. Каждый казус такого рода подвергается обсуждению в соответствии со строгими нормами: «чего бы вы более пожелали: чтобы люди дурно говорили о вашей возлюбленной, а вы знали бы, что она вам верна, – или же чтобы люди говорили о ней хорошее, а вы знали бы за нею дурное?» И ответ в согласии с высокими формальными понятиями нравственности и неукоснительным долгом отстаивать честь своей возлюбленной перед окружающими не мог звучать иначе, нежели: «Мадам, лучше бы для меня слышать, что о ней говорят хорошее, и зреть дурное».

Если дама, которой пренебрегает ее первый возлюбленный, заводит себе второго, более преданного, – должна ли она считаться неверной? Дозволяется ли рыцарю, утратившему всякую надежду свидеться с дамой, ибо она содержится взаперти ее ревнивым супругом, в конце концов обратить свои помыслы на поиски новой любви? Если рыцарь, оставив свою возлюбленную, устремляется к даме более знатной, а затем, отвергнутый ею, молит о милости ту, которую он любил прежде, может ли она простить его, не рискуя нанести урон своей чести?

От подобной казуистики лишь один шаг до того, чтобы обсуждение любовных вопросов приняло форму судебного разбирательства, как в Приговорах любви. Все эти формы и обычаи проявления любви мы знаем только по их отражению в литературе. Но все это было в ходу и в действительной жизни. Кодекс придворных понятий, правил и форм не служил исключительно для того, чтобы с его помощью заниматься версификацией, – он был неотъемлемой частью аристократического образа жизни и, уж во всяком случае, светской беседы.

Траур всей своей пышностью и великолепием формы призван был подчеркивать, сколь обессилен был пораженный скорбью. Чем выше ранг, тем героичнее должно было выглядеть изъявление скорби. Королева Франции в течение целого года не покидает покоев, в которых ей передали сообщение о смерти ее супруга. Для принцесс этот срок ограничивался шестью неделями. После того как графине Шароле, Изабелле Бурбонской, сообщают о смерти ее отца, она сначала присутствует на траурной церемонии в замке Коувенберг, а потом затворяется у себя на шесть недель, которые проводит в постели, обложенная подушками, но полностью одетая, в барбетте, чепце и накидке. Комната ее сверху донизу завешена черным, на полу вместо мягкого ковра расстелена большая черная ткань, обширная передняя также завешена черным. Знатные дамы остаются в постели в течение шести недель, только соблюдая траур по мужу; по отцу или по матери – всего девять дней, а оставшийся до истечения шести недель срок проводят сидя около своей постели на большом куске черной материи. В период траура по старшему брату в течение шести недель не выходят из комнаты, пребывание же в постели не является необходимым.

 

Глава III
Новое время
Абсолютизм

XVII и XVIII века – время расцвета абсолютизма. Противопоставляя всевластие государя абсолютной зависимости его подданных, абсолютизм диктует обществу правила поведения, определяет целевые установки, санкционирует моральные нормы. Для дворянства и аристократии, отделенных от прочего населения своим господствующим положением, привилегиями и сословной моралью, зависимость принимает форму безусловного подчинения нормам придворного ритуала, церемониальности, следования этикету. Этикетность пронизывает весь служебный, общественный, семейный быт этих сословий. И потому разнообразные политические формы и модели абсолютизма, специфика отдельных европейских стран не отменяет мейнстрим европейского развития, все они имеют нечто общее в сфере этикета.

Абсолютистская идеология формирует роялистскую психологию в различных слоях общества: королевская особа занимает особое положение не только по принципу знатности, богатства или власти, она выше простых смертных в силу божественного характера монархического сана. Своим девизом она имеет право начертать: «Государь – образ и подобие Божие», как это сделал Карл Евгений, герцог Вюртембергский. Льстивый эпитет «король-солнце», данный придворными Людовику XIV, адекватно отражает тот божественный статус, который, согласно абсолютистской идеологии, неотъемлемо принадлежит государю: он подобен Богу, трактуемому не в христианской, но в языческой традиции. Придворные молятся, стоя спиной к алтарю, обратившись лицом к своему монарху: «этот обычай следует понимать как своего рода субординацию: народ поклоняется государю, а государь – Богу»^[19]. Показательна в этом контексте «солярная» символика Версаля. Монарх олицетворяет собой государство, его людей, богатство, культуру. Все, прямо или косвенно, принадлежит ему. Фраза, ставшая крылатой: «Государство – это я», является программным лозунгом абсолютизма.

Божественность и всевластие монарха требуют создания соответствующих форм обихода, что находит выражение в тщательной разработке придворного церемониала. Наследница бургундского двора, Испания Габсбургов все более теряет в XVII в. свое влияние. Ее закосневший ритуал не отвечает новым требованиям, и она вынуждена уступить пальму первенства Франции. Придворный этикет последней со второй половины XVII в. становится эталоном для всех королевских дворов Европы, закладывая на долгие годы «супрематию французского языка, манер, мод, удовольствий». Парадная, полная роскоши придворная жизнь в версальской резиденции представляется «колыбелью хорошего просвещенного тона». Она ассоциируется с высокими достижениями культуры и искусства: драматургией Расина и Мольера, музыкой Люлли, постройками Перро и Ардуэна-Мансара, декоративным искусством Лебрёна, парковыми ландшафтами Ленотра.

Согласно желаниям короля, высшая знать почти постоянно находилась при королевской особе и вследствие этого светская жизнь концентрировалась в XVII в. при дворе. В политическом отношении «общество двора», отмечает М. Неклюдова^[20], можно считать одной из предпосылок успешного существования абсолютистского государства, поскольку соперничество между отдельными группами в высшем сословии не позволяло им контролировать королевскую власть. Все лично зависели от монарха. Авторитет, степень могущества, богатство подданного определялась не столько его собственными характеристиками, сколько близостью к монаршей персоне. Эта централизация служила своеобразной ловушкой для придворных, а этикет, делавший зримыми различия среди титулованных особ, являлся орудием маркировки. Король правил, но и сам был зависим, скован этикетом. «У короля было все, кроме удовольствий и частной жизни», – замечал Лабрюйер в «Характерах» (иллюстрация 12).

В придворном этикете проявлялся фетиш престижа, в нем выражалось место человека, его иерархически определенный ранг. Установившийся порядок поддерживается автоматически благодаря конкуренции придворных, которую монарх использует как средство управления, скрупулезно дозируя и распределяя свои милости. В своих мемуарах герцог Сен-Симон описывает разнообразные способы ранжирования, тонкой градации, когда король заменял реальные вознаграждения воображаемыми: возбуждением ревности одних, мелкими повседневными уступками другим, своей благосклонностью третьим – многочисленные прогулки, праздники и загородные поездки использовались как средство вознаграждения и наказания, судя по тому, приглашал он вас туда или нет. «Никто в этом отношении не был изобретательнее его… перед дамами король сразу же снимал шляпу, но только на большем или меньшем расстоянии; перед титулованными особами приподнимал ее на несколько секунд; с простыми дворянами, кем бы они ни были, довольствовался тем, что подносил руку к ней; при встрече с принцами крови он снимал ее»^[21].

Рассчитанный до тонкостей церемониал создает упорядоченность обихода. Именно здесь рождается сам термин «этикет». Он чрезвычайно сложен: кто, где и когда занимает то или иное место, имеет те или иные права, получает те или иные преимущества? Придворный этикет – настоящая наука, в которой прекрасно разбирался король и его окружение; здесь все преисполнено глубочайшего смысла и чрезвычайной важности. Придворная аристократия придавала огромное значение любым мелочам, борясь за обладание теми или иными привилегиями. Они позволяют выделить какую-либо персону, дать ей определенное преимущество. Очень почетным считалось разрешение сидеть в присутствии высочайших особ, так называемое «право на табурет». Имевшие его дамы именовались «табуретками». Были полные и частичные «табуретки» – последним полагалось сидеть только по утрам. Кого-то из них следовало целовать, кому-то подавать руку и так до бесконечности.

Этикетность пронизывает весь служебный, общественный, семейный быт, она формирует «массовую однотипную организованность», ритуализированные и регламентированные формы поведения подданных. Это касается внешнего облика, манер, в том числе речи, походки. Постепенно изменяется речевая артикуляция – появляется декламация, риторичность, пластика приобретает менуэтную выступку, специфическую постановку корпуса, ясно различимую на картинах того времени. «Знатность обязывает» – титул, положение, социальный ранг аристократия обязана подтверждать манерой поведения, подобающей этому рангу. В соблюдении этикета необходимы были пунктуальность и тщательность, с которой просчитывался каждый шаг, выверенность жестов, владение собой, сдержанность аффектов. Жизнь при дворе, по выражению Лабрюйера, это «серьезная и печальная игра», она никогда не была мирной, а временами даже опасной; интриги, аферы, соперничество оттачивают у придворных искусство наблюдения за людьми, внимание, диктуют стратегию и тактику обхождения, общения.

Чинное, размеренное течение придворной жизни, подобное пьесе классицизма, прерывается суматошным безумием праздников, когда, не считаясь с расходами, спешат поразить, блеснуть, ослепить. Кавалеры и дамы сражаются из-за портных и модисток, парикмахеров и прочих мастеров. Их переманивают деньгами, силой увозят друг у друга. Роскошны празднества Версаля. «В большой галерее Версальского дворца зажгли тысячи огней. Они отражались в зеркалах, покрывавших стены, в бриллиантах кавалеров и дам. Было светлее, чем днем. Было точно во сне, точно в заколдованном царстве. Блистали красота и величие», – описывал в восхищенных выражениях праздник посол Венеции.

Формируется верноподданническая психология. Королевский двор и царственная особа становятся регулятивным центром, мерилом всех ценностей – обычай воспринимать все, что относится к королевской семье, с особым благоговением, надолго переживет абсолютизм, превратится в стойкую традицию. Монарх окружен аристократической элитой. Хотя от имени короля во Франции торговали дворянскими грамотами и король назначал мещан на высокие посты в административном аппарате, ко двору они не допускались. В Англии правила были менее строгими, при английском дворе бывали лица, не обладавшие почтенной родословной. В Испании, наоборот, чересчур чопорный церемониал вообще приобретает гипертрофированные формы, производит мертвящее впечатление, как если бы двигались не люди, а манекены.

Для европейских континентальных стран характерен процесс «одворянивания» буржуазии. Путь возвышения долог и сложен, его проходят на протяжении жизни нескольких поколений. Первая ступень – положение «почтенного человека»: благосостояние, собственный дом, отказ от ручного труда. Далее идет «благородный» образ жизни людей, не занимающихся ни ремеслом, ни торговлей. Преодолеть барьер, разделяющий третье сословие и дворянство можно было путем покупки дворянских грамот, должностей, путем судебного расследования. Образуется целое сословие новых дворян. Во Франции оно получило наименование «дворянство мантии» в отличие от старого, родовитого «дворянства шпаги».

С XVII в. существует четкая иерархия этих групп, в которой «дворянство шпаги» всегда пользуется преимуществом, занимает первое место. «Дворянство мантии», однако, было наиболее деятельной, активной и плодовитой частью дворянства. Оно, как правило, не разделяло вкусы и предрассудки родовитой знати, не испытывало пиетета перед охотой, дуэлями, военным ремеслом. Предметом социальной гордости и тщеславия служили для них та светская культура, которой они владели и тот образ жизни, который они вели. В первую очередь это относится к прекрасно устроенным домам, городским или загородным виллам, богатым библиотекам, хлебосольным пирам и приемам, которые они задавали соседям, – так называемая «пиршественная культура».

Все население, не имевшее дворянского звания, считалось чернью, недостойной называться людьми. Казалось, что бюргерство может лишь смешно и нелепо подражать нравам и модам, царящим при дворе, а его представители выступать в роли господина Журдена. Потуги мещан на «благородные» манеры, учтивость не соответствовали их положению. Согласно господствовавшим воззрениям, род людской начинался с баронского звания. Простолюдинам был строжайше запрещен доступ в сады и парки, окружавшие резиденции государя. От них требовалось оказывать почтение даже символам власти. Так, в Вюртемберге мещане под страхом телесного наказания обязаны были отдавать честь часовым герцога, снимая перед ними шляпу. Что уж говорить о простолюдинах, если дамы и кавалеры приветствовали короля, склонив голову и преклонив колена. Такие же почести воздавались королевской карете, проезжающей мимо, даже в том случае, если она была пуста.

Особая роль при абсолютизме принадлежит армии, так как она непосредственно олицетворяет военную силу государства, являет собой важный атрибут абсолютизма. На смену рыцарскому ополчению приходит регулярная армия, война все более механизируется, а армия унифицируется и подчиняется дисциплине. Массовая армия отвечает новым функциональным принципам, таким, как маневренность, гибкость и подвижность войск. Ее идеологи находят в этом особую эстетику – парадность единообразия, совершенство муштры. Военное дело – любимое занятие монархов, как нельзя более отвечающее честолюбивым устремлениям государей. Властители различного ранга и калибра с упоением занимаются организацией войска, стратегией и тактикой, вплоть до создания формы для отдельных частей.

Монархи играют в «солдатиков», заботясь зачастую не о боеспособности войск, а о внешней стороне: линейности строя, бравом виде солдат, их выучке и выправке. Декоративность порой доходит до смешного, как в случаях с лейб-гвардейцами Вюртемберга или Пруссии: из-за своей нелепой вычурной формы высокорослые молодцы были не в состоянии самостоятельно встать после падения. Характерный штрих декоративности – «воротничковые перемирия», которые объявлялись, чтобы выстирать и высушить необходимую деталь туалета – большие отложные воротники. Важная страница политической жизни – всевозможные парады, военные сборы. Последние, как правило, превращаются в придворные праздники, как, например, большой лагерный сбор французской армии в Компьене в 1698 г. Из-за своей роскоши он стал нарицательным: солдаты ходят в парадной форме, офицеры покупают себе новые мундиры, держат открытый и дорогой стол (у главнокомандующего 72 повара и 340 человек прислуги), в лагерь приезжают дамы. Неудивительно, что расходы двора и армии на этот сбор составили колоссальную сумму, которую впоследствии пришлось возмещать из казны, раздавая субсидии офицерам.

Одной из характерных черт эпохи становится публичность. Тон задает монарх. Жизнь короля и его семьи протекает прилюдно, на глазах придворных. Им всегда известно, кто и что делает в любое время дня и ночи. Такие процедуры, как леве (утренний туалет короля) и куше (отход ко сну) совершаются также при большом стечении народа, на них строго регламентируется очередность и действия присутствующих, распределение ролей. Придворные борются за право быть допущенными на них, за почетное место на любой церемонии, поскольку значимость того или иного лица измеряется по степени близости к королевской особе. Разбитые на группы – шесть «посещений», они проходят на утреннем ритуале строго поочередно, в том числе «семейное посещение», затем «большое»; на них присутствуют члены королевской семьи, должностные лица, придворные. Сменяют друг друга служители, меняя предметы королевского туалета, при этом строго определено, кому доверена честь поднести халат его величества, а кто снимет ночную рубашку, за какой рукав держит сорочку первый камердинер, а за какой – первый служитель гардероба, кто в этот момент выступает вперед и затем отходит в сторону^[22]. Все тщательно упорядочено. Даже такая интимная церемония, как «ночное судно», происходит прилюдно, тем более что «заведует» им особа в сане герцога.

В обществе нет и не может быть ничего тайного, оно желает знать малейшие детали частной жизни, и поэтому все выставляется напоказ – отношения, чувства, мысли. Все демонстрируется перед зрителем, играет на публику. Публично женятся, рожают детей, умирают. Такова, по описанию Сен-Симона, смерть дофина в 1711 г.: шумная толпа придворных демонстрирует свое горе, они напоказ стонут, плачут и даже рычат, с жадностью следя за горем королевской семьи. Дух публичности распространяется на все стороны повседневности. Многочисленные приметы свидетельствуют об этом: костюмы, прически, украшения, предназначенные для демонстрации; зеркала, позволявшие насладиться своим представительным видом и ставшие непременным атрибутом не только дворца, но и любого состоятельного дома; мемуарная литература, заполнившая частные библиотеки, так как множество выдающихся, знаменитых или просто именитых современников спешили увековечить себя в воспоминаниях.

Подобная открытость жизни на первый взгляд противоречит тому, что именно в это время появляется такое явление, как интимность. Идеи и культура Возрождения, Реформации и Просвещения вызывают определенные изменения во внутренней, духовной организации человека, его ментальности. Они стимулируют индивидуализацию жизни, осознание своей отделенности, изолированности от других. На бытовом уровне это находит свое выражение в «интимизации» повседневного обихода, в стремлении скрыть от наблюдателей те или иные стороны своей жизни. Многие жизненные проявления уже признаются личным, приватным делом, прячутся от посторонних глаз. Двойная установка: на публичность и одновременно на интимность дает странный симбиоз – появляется феномен пикантности. Возникает своеобразная ситуация «подглядывания» – сторонний наблюдатель вторгается в интимную сферу. Пикантность чрезвычайно любима эпохой и культивируется в различных формах, о чем свидетельствует, в том числе, изобразительное искусство – в частности, мотив качелей.

Пышность и великолепие имели и обратную сторону. Во многих помещениях роскошного версальского дворца тесно и грязно. Все должны оберегать свои карманы, так как процветает воровство: во дворце был дважды обворован наследник престола, а принцесса Бургундская ограблена даже в день своей свадьбы. За карточным столом много и азартно играют, но игра зачастую ведется краплеными картами, и нередки скандальные истории с шулерами. Как и раньше, при дворе процветает колдовство, тайно служатся «черные мессы», отравители используют свое страшное, наводящее ужас оружие. И наконец, характерное для этого времени печальное отсутствие гигиены: моются редко и мало. Сам Людовик XIV имел обыкновение только брызгать на себя водой и одеколоном. Роскошные прически и наряды кишат насекомыми. Дамские волосы из-за сложности укладки не расчесываются неделями, что вызывает болезни кожи, глаз, ушей. В блестящем обществе мало у кого можно найти здоровые и крепкие зубы, и потому их белят.

Аристократия XVII в. ориентировалась на двор, его обычаи, моду и взгляды, но уже в следующем столетии придворный мир теряет свое влияние, постепенно замыкаясь в узком кругу собственных проблем. В эпоху Людовика XVI этикет оставался в общих чертах таким же, как и в эпоху Людовика XIV. Но все участники этой игры, от семейства самого короля до простого придворного, лишь нехотя несли его бремя, жаловались, когда необходимо было являться ко двору. В последние годы перед революцией старый герцог Ришелье неодобрительно заметил королю: «При Людовике XIV молчали, при Людовике XV осмеливались шептать, при Вас говорят в полный голос».

В XVIII в. тон в светской жизни задают аристократические салоны и клубы, переориентировавшие на себя бывшую сферу влияния королевского двора. «В той мере, в какой аристократический дом представлял уменьшенную копию королевского дворца, его существование было подчинено тем же принципам», – отмечает М. С. Неклюдова. «Это сходство имело исторические корни, уходившие в эпоху политического могущества аристократии, когда каждый крупный владелец замка имел собственный двор. Иными словами, в нем был элемент соперничества с королевской властью». В салонах собираются кружки людей, принадлежащих к так называемому «хорошему обществу», которые так же должны подчинять свою жизнь целому ряду условностей. Этикет теперь более, чем когда-либо призван дистанцировать их от простонародья, подчеркивать аристократизм, вкус, изысканность принадлежащих к этому обществу людей.

XVII и XVIII столетия называют галантным веком. Дух свободы, разнообразия, потребность смены впечатлений более всего нашли свое выражение в галантном обиходе, в культе наслаждения, запечатлев тем самым особые приметы времени. Формы придворного ритуала – церемониальность, почитание этикета, галантность (от гала – торжественный, пышный), получают распространение в различных сферах жизни, в том числе в гендерных отношениях как демонстративно почтительное отношения к даме с неким эротическим подтекстом. Данный стиль культивируется в различных кругах дворянства и буржуазии, это становится модой, символом хорошего тона: «Галантность следует рассматривать как «характер эпохи» (Б. Яворский) (иллюстрация 8).

Это время называют «классическим веком женщины»– она задает тон, господствует во всех областях культуры, вокруг нее складывается настоящий культ. «Она – идея, поставленная на вершине общества, к которой обращены все взоры и устремлены все сердца. Она – идол, перед которым люди склоняют колена, икона, на которую молятся… Проза и стихи, кисть, резец и лира создают из нее, ей же на радость, божество, и женщина становится в конце концов для XVIII в. не только богиней счастья, наслаждения и любви, но и истинно поэтическим, истинно священным существом.», – красочно описали культ галантности братья Гонкуры. «Век женщины», однако, – феномен культурной, но не правовой сферы. Господство женщины не означает ее эмансипации. Она царит в культуре аристократии, символизируя наслаждение, эротику, праздное времяпрепровождение.